Выяснение скрываемых сведений

В истории культуры никогда не было недостатка в попытках вырвать из души обвиняемого утаиваемые сведения, и нередко такие попытки характеризовали эту историю культуры как нечто крайне некультурное. Пытки и методы инквизиции всех времен в современном судопроизводстве считаются недозволенными не только потому, что они оскорбляют нравственное чувство, но отчасти и по той причине, что с психологической точки зрения неправдоподобно, чтобы они привели к цели. Боль перевешивает волю к истине, вследствие чего пытка ведет к осуждению невинных; кроме того, она затемняет сознание, так что плоды фантазии снова выдаются за действительность. Нецелесообразность варварских методов обнаруживалась также нередко в неверных показаниях и в самооговорах невинных; они обусловливались отчасти гем, что будущее наказание предпочиталось настоящей пытке. Едва ли подлежит сомнению, что и в наши дни, когда уже давно отменена пытка, методы, применяемые для вынуждения сознания, в особенности низшими судебными органами, с психологической точки зрения, по вышеуказанным причинам, вряд ли пригодны для достижения имеющейся в виду цели. Все условия в их совокупности — долговременное предварительное заключение, утомительные допросы, угрозы, все время повторяющиеся внушающие вопросы — все это в душевно слабом индивиде благоприятствует возникновению иллюзорных и обманчивых представлений.

По основаниям юридически—морального характера также должны быть исключены и все те методы, посредством которых с большой вероятностью могли бы быть вынуждены при известных условиях объективно верные показания; мы имеем в виду методы, использующие гипноз или состояни я, подобные гипнозу. Впрочем, помимо этого соображения приходится считаться и с тем, что возможность загипнотизировать человека против его воли ограничена. Однако она не исключается совершенно, и воля может быть, при известной ловкости, подавлена, главным образом посредством метода очарования, затем посредством превращения естественного сна в гипноз и при помощи других подобных способов. Еще легче удается вызвать гипнотическое состояние в тех случаях, когда индивид не обнаруживает готовности к этому, но ничего не подозревает и не осведомлен о гипнотических приемах. Сознание в такого рода условиях юридически не имело бы, понятно, никакого значения.

Неоднократно обвиняемые сами соглашались подвергнуться гипнозу, чтобы дать показания в гипнотическом состоянии и таким образом доказать, что они ничего не скрывают в своей душе. С юридической точки зрения едва ли допустим и такой прием, не только потому, что было бы трудно установить, не имеем ли мы дело с симуляцией гипноза, но и потому, что человек, искусственно лишенный своей свободы воли, юридически не может дать перед судом полноценных показаний.

Конечно, вопрос был бы разрешен наиболее совершенным образом, если бы обвиняемый сам открыл все утаенные факты и сознался бы, без применения юридически недозволенных методов. Часто здесь играет роль холодный расчет. Обвиняемый отказывается от запирательства, так как убеждается, что улики против него велики, и он надеется полным признанием смягчить наказание. В этом нет для психолога ничего интересного.

Но признание может быть также исповедью раскаявшегося или предательством по отношению к себе самому со стороны человека, лишившегося способности к дальнейшему сопротивлению. Признание, обусловленное раскаянием, наступает тогда, когда сделалось невыносимым внутреннее напряжение. Разряжая его, чистосердечное признание приносит с собой чувство облегчения, доставляющее больше удовольствия, чем причиняет неудовольствия мысль о наказании.

Несомненно, душевные условия, необходимые для возникновения такой потребности в разряжении внутреннего напряжения, могут быть усилены при помощи внешних влияний, преимущественно, при помощи возбуждения реакций совести. По-видимому, однако, здесь решающим фактором являются психические предрасположения индивида. Иногда здесь дело идет о том, насколько прочно усвоены социально-нравственные и религиозные эмоциональные ассоциации.

Затем — и, по-видимому, это важнее — у отдельных лиц картины прошлого возникают в памяти с большей или меньшей легкостью и отличаются большей или меньшей живостью. Крайнее место в этом направлении занимают лица, живущие только настоящим и будущим и, следовательно, руководствующиеся лишь восприятиями, рассуждениями, ожиданиями и расчетами. Картины, рисующиеся в воспоминании, совершенно затемняются ожиданием будущего; и чувство не затрагивается воспоминанием о прошлых поступках не потому, что слаба жизнь чувства, а вследствие бездействия воспоминания. От таких лиц нечего ждать исповеди.

Другую крайность составляют лица, сознание которых беспрестанно заполнено воспоминаниями и которыми вся жизнь с самого детства, так сказать, постоянно ощущается, как нечто настоящее. Здесь господствующим побуждением является стремление к внутренней согласованности жизни, и разлад между преступным делом и воспоминанием о первоначальных чистых социальных отношениях становится невыносимо тяжелым. Чем с большей живостью заявляют о себе воспоминания, тем больше, по-видимому, вероятия, что виновный сознается. Если это верно, то нет ничего невозможного в предположении, что методы психологического эксперимента могут быть полезны, сразу определяя посредством испытания живости воспоминания, можно ли ждать в том или ином случае признания или нет.

Совершенно иначе складываются психологические условия, если целью ставится не исповедь измученного внутренними страданиями, а выдача тайны застигнутым врасплох. Тогда речь идет не о человеке, перестающем отрицать свою вину, потому что на него подействовали силой убеждения, а о таком субъекте, у которого, вследствие допроса и всех других психических впечатлений, наступает такое душевное состояние, когда ему медленно, а иногда и совершенно внезапно, изменяют силы, необходимые для сохранения тайны. Почти автоматически виновный сознается в том, что он до сих пор отрицал, называет имена или указывает подробности, о которых раньше умалчивал.

Мы уже упоминали о влиянии, оказываемом нередко в этом направлении зачастую еще применяемыми грубыми приемами полицейских органов. Истощение от бессонных ночей и, в особенности, от голода, по-видимому, скорее всего уменьшает силу сопротивления, но одновременно с этим в том же направлении действует все, что имеет усыпляющее влияние. Монотонная речь, равномерные чувственные впечатления, сопровождаемые возбуждающими доверие уговорами, ослабляют волю к сопротивлению.

При этом психологическому наблюдению удалось вполне справедливо установить, что, главным образом, сопротивление обусловливается не страхом наказания, но известного рода тщеславием или — в конечном выводе — известного рода чувством чести. Отрицающий свою вину не хочет себе самому противоречить. Он ищет согласованности, без которой он себя, как человек, чувствует потерянным, в том, что остается верным себе даже в своей неправде и не клеймит себя как лжеца.

Очевидно, что можно достигнуть такого ослабления душевного сопротивления и благоприятных условий для автоматического сознания путем вызывания процесса продолжительного механического ассоциирования. Так, Монтэ сообщает о таких опытах в уголовных делах. Чтобы исследовать душевное состояние обвиняемого, психиатр заставил его свободно ассоциировать слова. Он должен был произносить длинный ряд слов в том порядке, как они ему приходили в голову. Через сорок минут наступили признаки утомления, количество слов, произносимых в минуту, постоянно уменьшалось, представления, имеющие отношение к убийству, становились все навязчивее, и внезапно у испытуемого вырвалось полное признание в совершенном убийстве. Но психолог никогда не должен упускать из виду, что такое состояние ослабления в душе сопротивления, благоприятствующее признанию, вместе с тем совпадает с повышенной восприимчивостью к внушению; поэтому надо всегда считаться с возможностью, что мнимое сознание может оказаться объективно неверным.

В истории криминалистики не так уж редки даже такие случаи, когда, после признания обвиняемых в тягчайших убийствах, мнимые их жертвы вдруг появлялись на свет божий в целом и невредимом виде. В Чикаго однажды случилось, что был осужден и повешен человек, стоявший в духовном отношении ниже среднего уровня, и, несмотря на принесенное им полное сознание в убийстве, я задним числом мог привести убедительные факты в доказательство того, что смертная казнь была совершена над невинным.

Более широкое поле деятельности, однако, открывается для психолога там, где целью является не сознание, а уличение запирающегося. В повседневной жизни каждому представляются случаи наблюдать, как чувства без намерения или даже против намерения индивидов обнаруживаются в их невольных поступках, или в заметных для посторонних отправлениях их желез или системы кровеносных сосудов.

Когда мы видим, что какое-нибудь лицо при произнесении известного имени краснеет или бледнеет, что у него на глазах выступают слезы, или отказывается служить голос, или дрожит рука, то мы все это считаем признаком внутреннего волнения, и даже без научной психологии мы нередко в состоянии определить не только вообще тот факт, что здесь налицо известное душевное движение, но и его характер, различая, например, такие чувства, как стыд, страх, надежда или печаль.

Каждый учитель пользуется такими наблюдениями и знает, что нечистая совесть ученика дает о себе знать в дрожании его голоса, в несвязной речи, в приискивании слов или в замене их искусственными, наспех составленными оборотами. И в свою очередь, чиновник, занимающийся расследованием преступлений, испокон веку наблюдал такие психофизические признаки и пользовался ими.

Итак, если в эту область вступает научная психология, то сначала не может быть речи о каком-то новом открытии, не имеющем ничего общего с практической жизнью; может возникнуть только вопрос, нельзя ли при помощи научных вспомогательных средств сделать более явными движения, ускользающие от обычного наблюдения. Теоретически это, несомненно, следует признать возможным. Пневмограф, сфигмограф, плетисмограф и другие подобные инструменты позволяют установить изменения в дыхании, в сердечной деятельности, в расширении сосудов и т. д. в тех случаях, когда простое наблюдение, практикуемое в повседневной жизни, отказывается подметить тончайшие колебания душевных движений.

Насколько все то допустимо или желательно с юридической точки зрения, пока еще, можно сказать, вообще не установлено. Само по себе не было бы несправедливо, если бы в связи с другими доказательствами было приведено и то, что обвиняемый начал громко плакать или сильно дрожать, например, во время очной ставки с известным лицом, или при доставлении его на известное место, или при произнесении некоторых слов, которые ничем не затронули бы его, если бы он действительно был невиновен.

Но если имеют юридическое значение такие проявления чувств, доступные нашему грубому восприятию, то первоначально кажется, что принципиально не будет разницы, если вместо них будут вскрыты более тонкие невольные движения, для восприятия которых недостаточно глаз, но которые отмечаются на барабане кимографа^[1]. Сюда относится изменение сопротивления, оказываемого гальваническому току, что обусловливается колебаниями деятельности кожных желез. Эта деятельность находится в зависимости от психического возбуждения и, таким образом, стрелка гальванометра, в то время как руки охватывают электроды, может ясно показать, что в сознании испытуемого разыгрывается душевное волнение. Как только обвиняемый соединен с электродами, проектируемые за его спиной в увеличенном виде колебания гальванометра могут дать знать всей аудитории, что испытуемый переживает глубокое волнение, которое желает скрыть.

В последнее время среди разных возможных методов наибольшим вниманием пользовался ассоциативный эксперимент, применяемый, однако, в этой области для различных целей. Дело в том, что присутствие эмоционально окрашенных воспоминаний может предательским образом влиять на ассоциативный поток представлений.

Если врач применяет экспериментальное исследование ассоциаций, чтобы обнаружить последствия прежних эмоционально окрашенных переживаний, действовавших в качестве психической травмы и ставших исходным пунктом хотя бы истерии, то дело идет о выслеживании процессов, лежащих вне сознания. При этом безразлично, будут ли они истолкованы как бессознательные душевные процессы или как чисто физиологические явления.

Юрист, напротив, желает обнаружить исключительно сознательные воспоминания. У страдающего истерией этот метод необходим, чтобы, пользуясь задержкой ассоциации, проследить последствия переживаний, недосягаемых посредством воспоминаний для самого пережившего их. У обвиняемого, наоборот, эксперимент должен выяснить последствия его переживаний, занимающих в его воспоминании как раз центральное место и только сознательно скрываемых им. С психологической точки зрения дело идет, значит, о двух совершенно различных применениях одинакового с внешней стороны эксперимента.

Наиболее употребительная схема этого метода такова: подозреваемому кидается ряд слов, на которые он должен реагировать неограниченной ассоциацией, как можно скорее. Среди бросаемых ему слов некоторые имеют отношение к преступлению, в котором его подозревают. Симптомы, подтверждающие вину, должны, главным образом, обнаруживаться в том, что при подозрительных словах ассоциативный процесс сильно замедляется, так что задержка иногда даже сказывается и при последующих словах в удлинении разделяющих их ассоциационных промежутков.

Но не менее важно то обстоятельство, что сами ассоциации носят следы скрываемых фактов, так как при этом методе яркие воспоминания, живущие в сознании, стремятся вырваться наружу, чтобы или втиснуться непосредственно туда, где они даже едва ли подходят в качестве ассоциаций, или хотя бы предательским образом повлиять па особенный выбор других ассоциаций. Пустота в психике, таким образом, или заполняется рвущимся вперед содержанием, или задерживающее влияние представлений, эмоционально окрашенных, из всех возможных ассоциаций выделяет такую, которую едва ли бы выбрал человек, неосведомленный о составе преступления. Исследование ассоциаций, если оно произведено умело, может без сомнения обнаружить, когда известные брошенные испытуемому слова затрагивают представления с сильной эмоциональной окраской. Конечно, до сих пор мы можем указать еще очень мало таких опытов в практической жизни, и о применении того метода в судебном зале вообще еще не было и речи. …Было бы слишком оптимистично со стороны психологов, если бы они уже при современном состоянии этой группы опытов пожелали внушить обществу мысль, что данный метод может планомерно применяться в практике судопроизводства. Юристы не обнаруживают солидарности, но поводу того, может ли этот метод, при достаточном его усовершенствовании, без дальнейших разговоров служить для судебных целей. Но психологи должны были бы быть солидарны в том, что та степень усовершенствования, которой они достигли до сих пор, для практических целей не может считаться достаточной или, вернее, может оказаться достаточной только в особенных случаях.

В преобладающем большинстве случаев практической судебной жизни этот метод пока еще не мог бы установить в достаточной степени различия между волнением, вызванным сознанием вины, и вполне естественным волнением невинного, имеющего сведения о преступлении. О применении вообще этого метода можно, следовательно, говорить только в том случае, если ненормальная ассоциативная реакция является для невинного, так сказать, невозможной, т. е. если невинный вообще не знает, что здесь известные представления имеют особенное значение. Дело будущего решить, должны ли такие опыты производиться экспергом-психологом или психологически образованным прокурором.

Не следует, однако, упускать из виду, что ассоциативный эксперимент заключает в себе другие возможности, не внушающие таких сомнений. Так, например, при его помощи можно выяснить, искренен ли свидетель или утаивает известные факты. Если ему бросается ряд слов для того, чтобы вызвать известные ассоциации, и ему предварительно сообщается, что по этим словам будут установлены его тайные мысли, то можно ожидать, что он, если ему действительно нечего скрывать, будет реагировать на все слова сравнительно с равномерной быстротой. Если же, наоборот, он скрывает известные сведения, то он будет начеку и не станет автоматической ассоциацией реагировать на слова, имеющие отношение к преступлению, будет прежде обдумывать, какая ассоциация в состоянии отклонить подозрение; в крайнем случае он будет стараться, чтобы не вкралось подозрительное слово. Таким образом, в опасных местах наступит замедление. Ясно, что здесь принцип иной, чем в типичных исследованиях ассоциации. Замедление, на которое в этом случае обращается внимание, возникает не по причине душевного волнения, а вследствие вторжения сознательного обдумывания следующей ассоциации.

В заключение можно сделать общее замечание, что применение всей группы этих методов пока рекомендуется скорее там, где требуется испытать, заслуживают ли доверия показания известного свидетеля, чем там, где надо исследовать, сознает ли себя виновным обвиняемый^[2].

Общие средства раскрытия истины^[3]

Законное исследование истины в уголовном процессе никогда не оставляет ум человека в покое, требуя от него изыскания средств не только для преодоления молчания и для выявления скрываемых отдельными людьми сведений, но и для того, чтобы разложить полученные таким путем показания на их отдельные факторы, определяющие истинность.

Ни один закон не указывает нам, что требуется для исследования истины; закон ограничивается лишь указанием того, как не должны производиться допросы и как не должна расследоваться истина. В остальном, лица производящие допрос, в большинстве случаев идут по старому изъезженному пути, полагая, что они служат истине, когда расспрашивают свидетелей относительно того, является ли обвиняемый или какой-либо из свидетелей лицом, заслуживающим доверия, или когда они принимают присягу как безусловный и надежный показатель истинности. Человека, твердо решившего не выдавать тайны, никакая присяга не принудит нарушить свое молчание.

Если желательно достичь цели раскрытия истины, то нужно употребить другие методы, притом независимо от того, насколько они признаются употребительными и обычными в уголовном процессе. Истина, будучи однажды раскрыта и проверена, найдет свое признание, если только она не получена путем преступного вымогательства. Нельзя оспаривать того, что в современной полицейской практике соблюдается определенная тактика расследования, построенная на хитрости (уловках, служащая к уличению преступника); в борьбе с преступниками, как и на войне, допустима всякая хитрость^[4]. Хитрость является неизбежным, адекватным средством в борьбе против хитрых преступников.

Впрочем, наводящих (суггестивных) вопросов, безусловно, следует избегать, как вредных, если они приводят к запутыванию свидетеля и тем самым к затемнению фактов дела. Наводящими, или суггестивными, называются такие вопросы, которые как бы подсказывают спрашиваемому определенный ответ и тем самым или склоняют его к самообману, или возводят его неуверенные и лишенные достаточной опоры воспоминания на степень уверенных и надежных.

Улавливающими, или каптативпыми, мы называем такие вопросы, которые, будучи по содержанию правильными, таят в себе некоторое противоречие требованиям логики. Верхняя посылка при этом только предполагается вместо того, чтобы быть предварительно объясненной или доказанной; из нее определенным образом и делается вывод. Если допрашиваемый попадет в ловушку и проговорится относительно каких-либо частностей (модальностей) деяния, например, относительно каких-либо побочных обстоятельств, то отсюда может быть сделан вывод о том, что ему должно быть известным и реальное существование деяния. А это именно и должно было бы быть установленным ранее.

Каждая попытка привести к сознанию запирающегося, но уличенного преступника предполагает сопоставление и предъявление ему имеющихся косвенных доказательств (улик) с тем, чтобы обвиняемый мог выставить против них свои аргументы. Чем сильнее предъявленные улики вынуждают его на объяснения, тем больше надежды на то, что он запутается в противоречиях или будет приведен к сознанию опровержением выставленных им возражений. Поэтому выявление противоречий этого рода и предъявление собранных улик, которые уже сами будут оказывать влияние на запирающегося, но уличенного обвиняемого, является испытанным правилом тактики допроса.

Явные, т. е. доказанные, противоречия уличают дающего показание во лжи; ложь эта выплывает особенно легко тогда, если речь идет о каких-либо побочных обстоятельствах, которые, однако, могут иметь большую ценность в качестве улик. Зачастую лицо, дающее показание, не сознает важности своего высказывания по поводу какого-либо побочного обстоятельства, так что при выяснении отдельных противоречий лучше всего удается склонить к признанию отдельных улик.

Далее орган, производящий допрос, не должен забрасывать допрашиваемого без всякого разбора вопросами, имеющими более близкую или более отдаленную связь с преступлением, а должен руководствоваться при этом определенным планом, как-то делается при игре в шахматы. Тактика допроса предполагает, таким образом, при нападении искусство шахматного игрока, она требует также времени и выдержки со стороны допрашивающего и благоприятной для производства допроса обстановки, при которой были бы устранены всякие мешающие или отвлекающие внимание обстоятельства^[5].

Противоречия могут создаваться также и искусственным путем, когда для утверждения противного выставляется недостоверное и даже неправильное фактическое обстоятельство. Можно придерживаться различного мнения относительно моральной допустимости такой тактики неожиданного и внезапного нападения, однако в практике искусного должностного лица такие приемы установления противоречий оказываются часто хорошим средством для выявления скрываемых или оспариваемых фактов.

Чтобы быть успешным, допрос обвиняемого должен производиться наедине. Болтливый и словоохотливый преступник, постоянно живущий в атмосфере притворства, фантазии или надувательства, не прочь поговорить в камере следователя или органа розыска. Таким людям надо дать возможность свободно высказаться и это, конечно, с большим удобством можно сделать при дознании или следствии, нежели на суде, время которого слишком ценно, чтобы его расточать на выслушивание всяких басен.

Если дать возможность болтливому преступнику рассказать о своих делах, своей жизни, своих похождениях, со всякого рода прикрасами и самооправданиями, то он не сможет в потоке своих повествований строго обособлять истину от неправды и зачастую невольно проговорится об отдельных частностях, которые он не раскрыл бы путем простого ответа на вопрос, так как тогда он имел бы время перед этим подумать; между тем эти частности могут привести к сознанию или послужить определенными уликами. Не следует, поэтому, прерывать его словоизвержения, надлежит лишь делать себе краткие заметки и в конце, по окончании его непринужденного высказывания, формулировать на основании их необходимые вопросы. Здесь приходится вести себя совершенно так же, как при испытании почерка под быструю диктовку: чем быстрее заставляют человека записывать, тем меньше времени остается у него, чтобы изменять свой почерк, так как его внимание отвлечено от формы и способа начертания букв.

Наконец, нередко помогает сознанию создание в допрашиваемом особого настроения, благоприятного для выдачи тайны, например, возбуждение в нем ревности или гнева против его сообщника или устройство очной ставки допрашиваемого с его близкими родственниками, могущими оказать известное влияние на запирающегося.

Если мы теперь суммируем и дополним список оснований, служащих к замалчиванию или запирательству при расследовании преступных деяний, то мы будем иметь перед собою следующие возможности:

[1.| Обвиняемый или подозреваемый замалчивает истинные факты или отрицает их:

• 1) так как он или действительно является невиновным или не желает сознаться в преступлении из страха наказания;
• 2) так как он при сознании должен выдать третье лицо, например своего сообщника;
• 3) так как он стоит на той точке зрения, что ему сначала должен быть доказан во всех подробностях факт его участия.

[2.] Свидетель замалчивает правду или говорит неправду:

• 1) так как он не желает запачкать себя, не говоря уже о возможности быть привлеченным к ответственности в качестве соучастника (например, из стыда, из страха уронить свою честь, подвергнуться насмешкам, упрекам и проч.);
• 2) так как он не желает ухудшать положения третьего лица, например желает оказать ему поблажку, или так как его подстрекнули к ложному показанию;
• 3) так как он знает, что своим показанием он должен будет обвинить человека, мести или вражды которого он опасается.

[3. | Свидетель говорит правду:

• 1) так как он вообще является правдивым человеком;
• 2) так как он боится наказания за лжесвидетельство.

[4.] Обвиняемый сознается в преступлении:

• 1) так как он уже достаточно уличен, в силу требований логики, или будучи застигнут врасплох;
• 2) так как он рассчитывает получить смягчение наказания или быть оставленным на свободе на время следствия, что для многих составляет уже наполовину оправдание;
• 3) так как он желает принять на себя вину вместо третьего лица;
• 4) так как путем сознания он предполагает избегнуть преследования за другие, совершенные им, но еще не расследованные преступления;
• 5) из особых мотивов, например, так как он желает взвалить главную долю вины на своего соучастника или желает спасти другого от опасности быть осужденным невинно, под влиянием укоров совести.

• [1] Кимограф — прибор для графической регистрации различныхфизиологических реакций. В настоящее время вместо них применяются различной модификации полиграфы с использованием современныхкомпьютерных технологий. Подробнее см.: Холодный Ю. М. Полиграфы («детекторы лжи») и безопасность. Справочная информация и рекомендации. М., 1998. — Прим. сост.
• [2] Дальнейшее развитие и внедрение в практику расследования преступлений метода ассоциативного эксперимента было успешно осуществлено в 1920;х гг. А. Р. Лурией, отдельные отрывки из работы которого мыспециально включили в хрестоматию, чтобы они стали более доступнысовременному читателю. — Прим. сост.
• [3] Фрагменты из работы Ганса Шнейкерта, в свое время занимавшегопост начальника бюро по идентификации Берлинской уголовной полиции, преподавателя криминалистики в Берлинском университете. Содержание данной работы докладывалось им на заседании Берлинскогопсихологического общества в 1924 г. Подробнее см.: Шнейкерт Г. Тайнапреступника и пути к се раскрытию (К учению о судебных доказательствах). М., 1925. Суждения автора, во многом, может быть, и небесспорные, иллюстрируют развитие взглядов на многие вопросы, относящиеся к проблемераскрытия преступлений, изобличению лиц, виновных в их совершении, стремящихся к сокрытию истины от правосудия. Многое из того, о чемпишет этот широко известный ранее криминалист, не утратило своей актуальности и в настоящее время. — Прим. сост.
• [4] Г. Гросс, впрочем, предостерегает от того, чтобы прибегать в каких-либо случаях к неправде и делать вид, будто допрашивающему известногораздо более, чем он на самом деле знает. Но здесь теория и практикачасто расходятся друг с другом. Вместе с тем необдуманные сообщения, делаемые свидетелям и обвиняемому, зачастую приносят больше вреда, чем пользы. — Прим. авт.
• [5] Следует особенно остерегаться представителей прессы, чтобы невыдать известных, не подлежащих еще оглашению в интересах следствияобстоятельств. — Прим. авт.