Хрестоматия. 
Введение в языкознание часть 2

Коготкова Т. С. Литературный язык и диалекты // Актуальные проблемы культуры речи / под ред. В. Г. Костомарова и Л. И. Скворцова. М., 1970.

С. 105−111.

Всё население, родной язык которого русский, но отношению к наличию в речи диалектных особенностей, можно разделить па три группы.

Первую категорию составляют лица, никоим образом не связанные с диалектной средой; в арсенале их языковых средств и навыков нет никаких следов местного субстрата [= нижнего, фонового языкового слоя]. Это носители литературного языка, получившие его как наследство от предшествующего поколения (или поколений).

Этой группе прямо противопоставлена другая. Она объединяет лиц, говорящих исключительно на диалекте (для данной градации безразлично, на каком именно). Это в основном жители деревень и, как правило, старшего поколения. Рассматриваемая категория в настоящий момент менее других имеет перспективы к дальнейшему росту и расширению свою влияния.

Третья группа, по отношению к двум описанным, занимает среднее, промежуточное положение. Она составляется из лиц, речь которых содержит указание па диалектный характер её происхождения. Это наиболее многочисленная категория говорящих по-русски состоит из лиц, живущих преимущественно в городах (но возможны и жители деревень), и объемлет она лиц разной социальной принадлежности, неодинакового культурно-образовательного уровня. По объёму диалектных особенностей третья категория охватывает такие речевые типы, которые в верхнем пределе граничат с речью литературно-нормированной, а в нижнем — с диалектной.

Наиболее заметны языковые расхождения у лиц третьей группы, в зависимости от того, где они постоянно проживают — в деревне или в городе. Если для первых (лиц, живущих в деревне) диалектная речь — не только основной языковой фон, но и основной резерв для общения (ею пользуются почти всюду, не только в семье), то для лиц, живущих в городе, сфера применения диалектной речи менее узкая, чаще всего ограничивающаяся семейным общением. В свою очередь сфера влияния литературного языка также неодинакова в деревне и в городе. В деревне его роль пассивна; ситуации речевого общения, где литературным языком пользуются активно, немногочисленны — школа, собрания и т. п. Чаще всего он воспринимается пассивно — через радио, кино, телевидение и т. п. В городе же он является основным языковым материалом для непосредственного общения и контактов.

Процессы сближения языка территориальных диалектов с нормализованным, литературным языком, которые становятся теперь в центре внимания лингвистических исследований, являются встречными. Мощное воздействие, идущее из литературного языка в говор, скорее трансформирует исконную диалектную основу, чем приводит к её полному исчезновению.

Нам представляется целесообразным в рамках данной работы возродить термин полудиалект (или полудиалекты) для обозначения трансформированной структуры территориальных диалектов.

Локализация полудиалектных языковых структур может быть обнаружена как в больших и малых городах, расположенных в диалектном окружении, так и в самих деревнях, если иметь в виду неодинаковый социально-образовательный уровень современного сельского населения.

Имея в основе своей языковой организации какой-либо конкретный территориальный диалект, полудиалект оформляется в качественно иную языковую структуру под воздействием литературного языка:

<- диалект полудиалект⁴

<-литературный язык, Но в то же время в аспекте культурно-речевом сам полудиалект по отношению к литературному языку занимает столь же полярное положение, как и территориальный диалект:

полудиалект <�— литературный язык диалект Данное противопоставление усиливается ещё и тем фактом, что полудиалект (так же, как и территориальный диалект) существует в единственно возможной функциональной форме — форме устной (разговорной) речи.

Будагов Р. А. Литературные языки и языковые стили. М., 1967. С. 5—7.

Литературный язык — это обработанная форма общенародного языка, обладающая в большей или меньшей степени письменно закреплёнными нормами. В этом определении необходимо подчеркнуть: 1) историческую изменчивость самого понятия «обработанной формы» (в разные эпохи и у разных народов); 2) известную относительность представления о «закреплённости» норм литературного языка (при всей важности нормы — она подвижна во времени).

Трудно представить себе развитую и богатую культуру народа без развитого и богатого литературного языка. В нём она как бы «фиксируется». С его помощью выражается. В этом смысле проблема литературного языка имеет огромное общенародное значение. И тем не менее интерес к литературным языкам возник в лингвистике сравнительно недавно. Каковы же причины столь парадоксального положения?

Дело в том, что учёные XIX и начала XX столетий обычно рассматривали литературный язык как нечто искусственное, «сделанное», как явление, будто бы противоречащее естественному ходу развития языка. В 70-х и 80-х гг.

прошлого века (имеется в виду XIX век. — И.К., Д.С.) эту точку зрения на литературный язык особенно поддерживали младограмматики. Задача лингвистики, рассуждали они, заключается в том, чтобы изучать живые народные языки и их диалекты; литературный же язык создаётся самими людьми и поэтому представляется образованием искусственным. Эта ошибочная концепция литературного языка продолжала господствовать и позже.

Иронически оценивал проблему литературного языка Бодуэн де Куртенэ¹. Не представлялась она существенной и Соссюру, который выводил её за пределы «внутренней лингвистики» Он прямо призывал «отличать естественное, органическое развитие языка от таких его искусственных форм, как литературный язык»^[1][2]. Швейцарский лингвист решительно сводил на нет роль сознательного фактора в языке. Литературный же язык казался ему результатом действия именно такого фактора.

Представление о литературном языке, как об искусственном, «оранжерейном» образовании, глубоко проникло даже в сознание тех лингвистов, которые сами изучали литературный язык. «Народные наречия и говоры — писал, например, Пешковский, — составляют главный объект исследования лингвиста подобно тому, как ботаник всегда предпочитает изучение луга изучению оранжереи»^[3]. Спору нет, исследование народных языков и говоров было и остаётся одной из важнейших задач лингвистики. И тем не менее само сравнение Пешковского невозможно признать правильным.

На литературных языках говорят в мире сотни миллионов людей, тогда как услугами оранжерей — если уж сохранять сравнение Пешковского — пользуются лишь в определённых случаях. Ещё важнее другое. Оранжерейный плод всегда находится в искусственных условиях: литературный язык, напротив того, как правило, тесно связан с общенародным языком и питается на общей с ним почве.

Периоды (сколь бы длительными они ни были), когда литературный язык оказывается чужим для народа, всегда справедливо рассматриваются как «особые случаи», а потому и признаются нехарактерными для обычных взаимоотношений между общенародным и литературным языками. Поэтому, если и признать известный элемент искусственности в литературном языке то сама эта искусственность обусловливается ходом естественного развития общенародного языка: на определённом «высоком» этапе бытования он как бы способствует формированию литературной нормы. Возникнув на общенародной основе, литературный язык впоследствии сам выступает в функции катализатора дальнейшего движения общенародного языка, обогащает его стили, совершенствует его выразительные возможности.

Пешковский А. М. Объективная и нормативная точки зрения на язык //.

В. А. Звегинцев. История языкознания XIX—XX вв.еков в очерках и извлечениях. Т. И. М., 1965 (статья написана в 1923 г.).

Если для общения людей вообще необходим язык, то для культурного общения необходим как бы язык в квадрате, язык, культивируемый как особое искусство, язык нормируемый.

Среди многих отличий литературного наречия от естественных, народных наречий и языков как раз самым существенным, прямо, можно сказать, конститутивным, является именно стремление говорящего так или иначе нормировать свою речь, говорить не просто, а как-то. В естественном состоянии языка говорящий не может задуматься над тем, как он говорит, потому что самой мысли о возможности различного говорения у него нет. Не поймут его — он перескажет, и даже обычно другими словами, но всё это совершенно «биологически», без всякой задержки мыслей на языковых фактах. Крестьянину, не бывшему в школе и избежавшему влияний школы, даже и в голову нс может прийти, что речь его может быть «правильна» или «неправильна». Он говорит, как птица поёт. Совсем другое дело человек, прикоснувшийся хоть на миг к изучению литературного наречия. Он моментально узнаёт, что есть речь «правильная» и «неправильная», «образцовая» и отступающая от «образца». И это связано с самим существованием и с самим зарождением у народа литературного, т. е. образцового наречия. И зарождается-то оно как «лучшее», как язык преобладающего в каком-либо отношении (не всегда литературном, а и политическом, религиозном, коммерческом и т. д.) племени и преобладающих в тех же отношениях классов, как язык, который надо для успеха на жизненном поприще усвоить, заменяя им свой, доморощенный, житейский язык, т. е. как некая норма. Существование языкового идеала у говорящих — вот главная отличительная черта литературного языка с самого первого момента его возникновения, черта, в значительной мере создающая само это наречие и поддерживающая его во всё время его существования.

Присмотримся поближе к основным чертам этого литературного идеала. Первой и самой замечательной чертой является его поразительный консерватизм, равного которому мы не встречаем ни в какой другой области духа. Из всех идеалов это единственный, который лежит целиком позади. «Правильной» всегда представляется речь старших поколений, предшествующих литературных школ. Ссылка на традицию, на прецеденты, на «отцов» есть первый аргумент при попытке оправдать какую-нибудь шероховатость. Нормой признается то, что было, и отчасти то, что есть, но отнюдь не то, что будет. Сама по себе нормативность не связана с неподвижностью норм. В области права, например, мы имеем пример норм, ещё более принудительных и в то же время как раз подвижных, произвольно и планомерно изменяемых. Не то в языке. Здесь норма есть идеал, раз навсегда уже достигнутый, как бы отлитый на веки вечные. Это сообщает литературным наречиям особый характер постоянства по сравнению с естественными наречиями, мешает им эволюционировать в сколько-нибудь заметных размерах. Современный образованный итальянец легко читает Данте, современный же итальянский крестьянин вряд ли бы мог разобраться в языке родной деревни XIII в. Если в языке «всё течёт», то в литературном наречии это течение заграждено плотиной нормативного консерватизма до такой степени, что языковая река чуть ли не превращена в искусственное озеро. Нетрудно видеть, ч то этот консерватизм не случаен, что он тесно связан опять-таки с самим существованием литературного наречия и литературы. Разговорный язык может меняться в каком угодно темпе, и беды в этом не произойдёт, потому что мы говорим с нашими отцами и дедами, не далее. Читая Пушкина, мы уже говорим с прадедом, а для англичанина, читающего Шекспира, и для итальянца, читающего Данте, это «пра» удесятеряется. Если бы литературное наречие изменялось быстро, то каждое поколение могло бы пользоваться лишь литературой своей да предшествующего поколения, много двух. Но при таких условиях не было бы и самой литературы, так как литература всякого поколения создаётся всей предшествующей литературой. Если бы Чехов уже не понимал Пушкина, то, вероятно, не было бы и самого Чехова. Слишком тонкий слой почвы давал бы слишком слабое питание литературным росткам. Консерватизм литературного наречия, объединяя века и поколения, создаёт возможность единой мощной многовековой национальной литературы.

Если языковой консерватизм объединяет народ во времени, то равнение на языковой центр (Москва, Париж и т. д.) объединяет народ территориально. Литературное наречие не только объединяет различные части народа, говорящие на разных наречиях, как межрайонное, понятное всюду, оно и непосредственно воздействует на местные наречия и говоры, нивелируя их своим влиянием и задерживая процесс дифференциации. А на такое непосредственное воздействие одна литературная, книжная традиция без живого, звучащего в национальном центре образца вряд ли оказалась бы способной. Говоря популярно, если бы рязанцы, туляки, калужане и т. д. не прислушивались бы к Москве, у них на месте нынешних наречий и говоров образовались бы вскорости свои рязанский, тульский, калужский и т. д. языки и национальности, и с русской национальностью было бы покончено. Притягивая ребенка, посредством нормирования языка, к национальному центру — Москве, школьный учитель охраняет внутреннее, духовное единство нации, как солдат на фронте охраняет территориальное единство её. И насколько эта охрана ещё важнее военной, ясно из того, что территориальное распадение не исключает возможности последующего слияния, а духовное распадение — навеки.

Филин Ф. П. Истоки и судьбы русского литературного языка. М., 1981.

С. 175−176.

когда речь идёт о литературных языках эпохи нации, чаще всего называют следующие их особенности: 1. Обработанное™, упорядоченность литературного языка по сравнению с другими разновидностями национального языка…". 2. Нормативность, узаконенная обществом (обычно кодифицированная), которая охватывает и всё богатство вариантов (многообразные средства выражения «одного и того же» соотнесены друг с другом, зависят друг от друга, будь они нейтральными или стилистически окрашенными).

• 3. Стабильность, непрерывность традиции, благодаря чему постоянно происходящие изменения не подрывают основ литературного языка в течение достаточно долгого времени (для каждого промежутка его существования имеются идеальные нормы, на которые ориентируются все грамотные люди).
• 4. Обязательность для всех членов коллектива, владеющего литературным языком, его наддиалектиость, ведущая роль в системе разновидностей национального языка. 5. Развитая стилистическая дифференциация, при которой одни стили дополняют друг друга, допускают взаимопроникновение (умелое перенесение средств одного стиля в другой создаёт богатые возможности изобразительной речи). 6. Универсальность, т. е. обслуживание всех сфер общения и выражения (производства, общественно-политической и культурной жизни, быта, субъективных переживаний и т. п.). 7. Наличие устной и письменной разновидности, взаимосвязанных и дополняющих друг друга.

Все эти признаки составляют единый комплекс, без одного из звеньев которого определение литературного языка будет неполным, односторонним. Во всяком случае, как нам представляется, такое определение вполне подходит к современному русскому литературному языку и многим другим национальным языкам (польскому, украинскому, английскому, немецкому, французскому, испанскому и т. п.).

Косериу Э. Синхрония, диахрония и история // Новое в лингвистике. М., 1963. Вып. III. С. 174−175.

(Система и норма)

В общем виде можно, следовательно, сказать, что функциональный язык (язык, на котором можно говорить) это «система функциональных противопоставлений и нормальных реализаций», или, точнее, это система и норма. Система есть «система возможностей, координат, которые указывают открытые и закрытые пути» в речи, «понятной» данному коллективу; норма, напротив, — это «система обязательных реализаций принятых в данном обществе и данной культурой: норма соответствует не тому, что «можно сказать», а тому, что уже «сказано» и что по традиции «говорится» в рассматриваемом обществе. Система охватывает идеальные формы реализации определённого языка, т. е. технику и эталоны для соответствующей языковой деятельности; норма же включает модели, исторически уже реализованные с помощью этой техники и по этим шаблонам. Таким образом, через систему выявляется динамичность языка, то, как он формируется, и в силу этого — его способность выходить за пределы уже реализованного; норма соответствует фиксации языка в традиционных формах. Именно в этом смысле норма в каждый данный момент представляет синхронное («внешнее» и «внутреннее») равновесие системы.

Ицкович В. А. Норма и ее кодификация // Актуальные проблемы культуры речи / Под ред. В. Г. Костомарова и Л. И. Скворцова. М., 1970. С. 12—14.

под нормой языка здесь понимаются объективно существующие в данное время в данном языковом коллективе матрицы фонем и их вариантов, законы сочетаемости фонем, значения морфем и слов, моделей словообразования и словоизменения и их реальное наполнение, модели синтаксических единиц — словосочетаний, предложений — и их реальное наполнение. Короче говоря, норма — это существующие в данное время в данном языковом коллективе и обязательные для всех членов коллектива языковые единицы и закономерности их употребления, причём эти обязательные единицы могут либо быть единственно возможными, либо выступать в виде сосуществующих вариантов.

Норма, как правило, выступает в сознании говорящих несформулированной, лишь как навык. Об этом свидетельствует часто встречающееся неумение говорящих сформулировать возражение против того, что им представляется неправильным («не звучит», «нехорошо», «некрасиво», «гак нельзя» и т. п. свидетельствуют об интуитивном неприятии факта и одновременно о неосознавании, неосмыслении законов языка, действующих в данном круге явлений), неправильное обоснование правильных по существу выражений.

Имплицитно норма выступает в виде образца, или, точнее, текстов, считаемых образцовыми (не будем касаться здесь сложной проблемы субъективного и объективного в представлениях о языковом идеале). В этой своей ипостаси норма проявляется в неявной, несформулированной, неописанной форме, представляет собой, так сказать, вещь в себе.

Эксплицитно, в явном виде, сформулированной, норма предстаёт носителям языка в кодификации, отражающей представление авторов грамматических пособий и словарей о языковой норме, — представление, более или менее точно отражающее норму, но, как правило, не адекватное объективной норме.

Неадекватность кодификации литературной нормы объясняется ретроспективностыо кодификации, её ориентацией на образы, хронологически удалённые от современности.

Ковалевская Е. Г. История русского литературного языка. М., 1992. С. 261−262.

• (Выводы по главе «Роль А. С. Пушкина в истории русского литературного языка»)
• 1. В первой четверти XIX в. (20 -30-е гг.) процесс формирования русского литературного национального языка заканчивается.
• 2. Наиболее полно «единая общенациональная норма литературного выражения» представлена в текстах произведений Пушкина, в связи с чем многие исследователи называют Пушкина родоначальником современного русского языка.
• 3. Пушкин завершил длительную эволюцию литературного языка, используя все достижения русских писателей XVIII — начала XIX в. в области русского литературного языка и стилистики, совершенствуя всё то, что сделали до него Ломоносов, Карамзин, Крылов, Грибоедов, Жуковский, Батюшков.
• 4. В творчестве Пушкина процесс демократизации русского литературного языка нашёл наиболее полное отражение, так как в его произведениях произошло гармоническое слияние всех жизнеспособных элементов русского литературного языка с элементами живой народной речи.
• 5. Тексты Пушкина являются образцами русского литературного языка в двух его формах: книжной и разговорной.
• 6. Выход за пределы литературной нормы обусловлен в произведениях Пушкина различными факторами, как и в современных художественных произведениях.
• 7. Употребление единиц живой народной речи, стилистические функции этих единиц совпадают с функциями, которые они выполняют в современных текстах.
• 8. Стилистические функции книжной лексики тоже совпадают в современных текстах и текстах произведений Пушкина.
• 9. Однако тексты произведений Пушкина воспринимаются как гармоническое целое, гармоническое единство различных языковых единиц: «Пушкин вступил на проложенный романтическими теориями путь свободного объединения русских народных и книжных славянских форм в поэтическом контексте. Но силою своего поэтического гения он показал возможность их органического слияния и сближения и устранил очевидную нарочитость такого соединения. В этих условиях многие обычные народноразговорные слова и выражения обретали новые поэтические краски, новую выразительную гибкость, а многие славянизмы теряли отпечаток своего особого происхождения и былой жанрово-стилистической обособленности» (В. В. Виноградов).
• 10. Важную роль в дальнейшем развитии художественной литературы сыграла работа Пушкина над языком прозы, обогатившая стилистику русского языка и стилистику художественной речи.
• 11. Во второй половине XIX — начале XX в. в литературном языке происходят различные изменения в области словарного состава, грамматического строя, стилистики, но они проистекают в границах тех норм, которые сложились в пушкинское время, и не меняют структуры языка в целом.

Крысин Л. II. Владение разными подсистемами языка как явление диглоссии // Социально-лингвистические исследования. М., 1976. С. 62—65.

• 1. Диглоссией мы, вслед за Ч. Фергюсоном и Дж. Гамперцем, называем явление, заключающееся в том, что члены одного и того же языкового общества, владея разными коммуникативными системами — языками, диалектами, стилями, — пользуются то одной, то другой в зависимости от социальных условий общения. Ср.: «Диглоссия — это характеристика социального распределения функций различных языков и языковых разновидностей» (Й. Фишман). От билингвизма она отличается в двух отношениях: 1) билингвизм — это характеристика индивидуальной языковой многосторонности; 2) понятием «билингвизм» обозначают владение двумя самостоятельными языками, а не разновидностями одного и ого же языка.
• 2. Лица, владеющие разными формами одного языка, например диалектом и (в результате образования) литературным языком, редко используют эти формы в одних и тех же ситуациях. Обычно это наблюдается в зависимости от социальных и ситуативных условий общения. Так, диалект используется в общении со (и между) старшими членами семьи, с односельчанами (также преимущественно старшего возраста, так как в современных условиях они являются основными носителями говоров); однако даже в условиях села при общении с местными представителями официальной власти используются преимущественно не диалектные формы речи, а общеупотребительные. Ср. общение с односельчанином, обладающим тем же самым или более низким социальным статусом, в условия города; в этом случае может преобладать диалектная речь.

При переключении с диалекта на литературный язык (так же, как с одного стиля на другой) действуют так называемые «вертикальные» правила совместной встречаемости языковых элементов: иными словами, если используется лексика литературного языка, то должно использоваться и соответствующее произношение, и синтаксис, и интонация, т. е. средства всех ярусов языковой структуры (или диалекта, при обратном переключении с литературного языка на диалект, или стиля и т. д.). Такое переключение называется полным. Когда же говорящий владеет другой подсистемой языка недостаточно, происходит неполное переключение, при котором «вертикальные» правила совместной встречаемости нс выполняются.

Если человек помимо литературного языка владеет какой-либо профессиональной разновидностью (что вполне закономерно при постоянстве профессии), то он пользуется этой разновидностью только в «производственных» ситуациях: при общении с собратьями по профессии, в разговорах на профессиональные темы и т. д. При отсутствии этого условия говорящий переключается на литературный язык, который служит ему средством общения во всех остальных (непрофессиональных) ситуациях.

Таким образом, и в диалектно-литературном, и в профессионально-литературном «двуязычии» сигналом к переключению кодов служит смена речевой ситуации и социальных ролей говорящего.

Горбачевич К. С. Изменение норм русского литературного языка. Л.,.

• 1971. С. 28−31.
• (Норма и языковой пуризм)

Перед лицом языковых новшеств, сдвигов норм литературного языка многие бьют тревогу, требуя их запрещения, изгнания. Это — вкусовой пуризм, основа его — субъективно эстетическое восприятие языка. «Пуризм, — замечал Г. О. Винокур, — почти всегда есть не идея, а настроение. Человеку „не нравится“, „неприятно“ говорить „по-новому“, ему „режут ухо“ странные слова, ди ковин н ые зву косочетан ия»¹.

Вкусовой пуризм бесполезен. Многочисленные новообразования сначала «резали слух», порицались и даже запрещались, но затем в силу их соответствия закономерностям развития языка стали новой литературной нормой. Например, образования существительных типа открытка, одиночка, узкоколейка и т. п. из сочетаний прилагательного с существительным (открытое письмо, одиночная камера, узкоколейная дорога) является продуктивным процессом современного русского языка. На первых порах, однако, такие слова осуждались.

Но есть ещё и другой, не только бесполезный, но и вредный пуризм. Г. О. Винокур называл его «учёным» пуризмом. «Пуризм „учёный“, — писал он, — отличается от пуризма неучёного гем, что он лишён не только должного понимания языка, по и обычных для пуризма эмоций. Этот „учёный“ пуризм знает эмоции одного только порядка: эмоции начётчика и библиофила. Не случайно, что чаще всего в тогу учёного пуриста драпируются библиотекари, архивариусы и прочие чиновники»^[4][5].

К проявлениям «учёного» пуризма можно отнести многочисленные запрещения, содержащиеся в словарях неправильностей, стилистических руководствах и т. д., изданных в прошлом.

К сожалению, запреты пуристского характера рассыпаны и во многих современных пособиях по культуре речи. Так, например, объявляется неправильным употребление аббревиатуры ТАСС в мужском роде, образование лагеря, сто грамм, предлагается изгнать из обращения глаголы с суффиксом -изироватъ и т. д.

Нормы литературного языка, как указывалось ранее, обычно выводятся посредством наблюдений над авторитетными источниками. Недостаток материала или недооценка его приводит многих авторов работ по культуре речи к необоснованным суждениям о правилах современного словоупотребления. Например, в некоторых брошюрах категорически разграничивается управление синонимичных глаголов тревожиться и беспокоиться. Предписывается говорить: тревожиться за кого-либо, беспокоиться о ком-либо; запрещается говорить тревожиться о ком-либо, беспокоиться за кого-либо. Однако ни материалы классической, ни советской литературы не подтверждают этих предписаний.

Естественно, что подобные «рекомендации», основанные на вкусовом впечатлении и поверхностном знании тенденций языкового развития, не только не приносят пользы, но и дезориентируют читателя. «Оценочные суждения, вопреки обычной практике, — писал Г. О. Винокур, — должны быть результатом не вздорной прихоти или немотивированного каприза, не бессознательного пуризма, который хочет только того, чтобы правнуки непременно говорили так, как в старые и лучшие годы говаривали прадеды, а разумного и культурного отношения к языку, основанного на развитом инстинкте и объективном научном знании»^[6].

11о у пуризма всё же есть и свои, в известной мере, положительные стороны. В историческом плане это проявлялось, например, в борьбе за национальную культуру, против необоснованного внедрения в язык заимствованных слов. При кодификации норм современного литературного языка спор с пуристами, учёт их, может быть, и не всегда и не до конца обоснованных суждений, полезен и для тех не в меру «ретивых» языковедов-нормализаторов, которые, но выражению Щедрина, идут «впереди прогресса».

Домашнев А. И., Худницкий В. С. К вопросу о положении нижненемецкого диалекта в ГДР // Вопросы языкознания. 1981. № 5. С. 63—66.

(Некоторые данные об отношении к нижненемецкому диалекту — Plattdeutsch — по результатам социолингвистического проса)

Среди 228 информантов, подробно обосновавших свою точку зрения па Plattdeutsch, большинство из них (82,0%) высказалось за сохранение диалекта в ареале его распространения и за определённую систему мероприятий по широкому учёту диалекта в рамках культурного строительства. При этом часть опрошенных этой группы, называя нижненемецкий диалект «самостоятельным языком» (eigensatndige Sprache), а также «родным языком» (Muttersprache, Hcimatsprachc), говорит о необходимости создания новых нижненемецких театров, кружков по его изучению, более широкого применения диалекта в телевизионных постановках. Осознавая, что в наши дни диалект не в состоянии удовлетворить требований языковой коммуникации, а также то, что он всё больше фактически вытесняется, эта группа носителей считает Plattdeutsch культурным достоянием народа и настаивает на сохранении диалекта в качестве побочного языка («Nebensprache») для будущих поколений. Незначительная часть опрошенных в составе этой группы (2,2%) предлагает ввести диалект в школьное обучение — применять его при преподавании некоторых предметов и тем самым повысить уровень владения диалектом среди молодёжи; 44,3% опрошенных с положительным отношением к диалекту отмечают, что нижненемецкий всё ещё остаётся важным языковым компонентом, поскольку определённая часть населения владеет им активно, а театры, где применяется диалект, пользуются исключительно большой популярностью. По их мнению, нет никакой необходимости отказываться от диалекта именно в современной ситуации. Однако эта группа информантов, понимая, с другой стороны, задачи и области литературного языкового воспитания, отмечает нецелесообразность применения диалекта в любой из форм в процессе школьного обучения.

Представителей следующей группы (9,0%) объединяет отрицательное отношение к диалекту. Они смотрят на него как на продукт прошлых эпох, которому в современном обществе в ГДР не должно уделяться никакого внимания, поскольку «в скором будущем Plattdeutsch станет мёртвым языком»; более того — необходимо, по их мнению, всячески способствовать культуре в рамках верхненемецкого литературного языка. Эта группа информантов подчёркивает своё нежелание ни говорить на Plattdeutsch, ни его изучать.

Ярцева В. Н. О территориальной основе социальных диалектов // Норма и социальная дифференциация языка. М., 1969. С. 31—33.

(.Литературный английский язык и лондонский «кокней»)

базой для формирования национального литературного языка обычно служит диалект крупного города, являющегося экономическим и политическим центром страны. Так, например, в среднеанглийский период уже с начала XIII в. документы, появляющиеся в Лондоне, обнаруживают черты, несколько отличающие язык Лондона от других территориальных диалектов английского языка. Находясь на границе диалектов южных и центральных районов Англии, язык Лондона как бы совмещает их черты, с преобладанием южных черт. Однако с течением времени лондонский диалект утрачивает некоторые из своих наиболее ярко выраженных южных черт и приближается к диалекту Милдсекса. Таким образом, можно констатировать идущее в течение второй половины XIII в. и первой полвины XIV в. вытеснение южных диалектных черт из языка Лондона и замену их восточно-центральными.

Когда лондонский диалект был одним из равноправных диалектов, существовавших в средневековой Англии, черты, объединявшие или разъединявшие его с другими окружающими его территориальными диалектами, шли в той же плоскости, что и различия между любыми другими территориальными говорами. Но когда лондонский диалект приобрёл преимущественное использование в деловой, государственной и литературной практике по всей Англии (но не в Шотландии), равновесие территориальных диалектов нарушилось, они стали неравноправными, поскольку язык Лондона оказался противопоставлен как источник некой общей национальной нормы по отношению ко всем другим местным диалектам, локальные особенности которых начинают сравниваться с одной постоянной величиной — языком Лондона.

Введение

книгопечатания в XV в. способствует закреплению определённой формы литературного языка и вместе с тем содействует её распространению по всей Англии. С XV—XVI вв. именно лондонская норма превалирует не только в литературных произведениях, но и в частной переписке, дневниках и подобных неофициальных документах. В этот период, когда территориальная дифференциация языка приобретает новый характере из-за ведущей роли литературного языка в ряде сфер его общественного использования, элементы, вытесненные из литературного употребления, могут стать характеристикой социальных диалектов.

Так, для нелитературного наречия, распространённого в современном Лондоне («кокией»), свойственны многие черты, которые можно возвести к особенностям лондонского диалекта, не вошедшим в обиход литературного языка по причине их оттеснения конкурирующими формами иного диалектного происхождения.

В толковых словарях английского языка существительное cockney поясняется как «лондонец уроженец Лондона, живущий в Ист-Энде и обладающий определённым характерным диалектом». Отсюда обозначение самого диалекта и значение прилагательного cockney как ‘относящийся, принадлежащий кокней Само слово большинство лингвистов объясняют как восходящее к ср. — англ, cockney, букв, ‘петушиное яйцо', — термин, до сих пор применяемый к маленьким яйцам без желтка. Уайльд предполагает, что это слово вначале употреблялось в уничижительном смысле, обозначая изнеженного человека, избалованного ребёнка. В ироническом смысле это слово в XVI в. применялось к горожанам (отражая, как полагает Уайльд, презрительное отношение к горожанам лиц, живущих в сельской местности).

Таким образом, в переносном значении с самого начала слово «кокией» устойчиво связывалось с понятием «горожанин», особенно «уроженец Лондона».

Если датировать историю городского диалекта кокней с XV в., то надо строго различать:

• 1) сохранение в кокней некоторых черт архаических, т. е. таких фактов лексики, грамматики и фонетики, которые могли быть свойственны литературного английскому языку на ранних ступенях его формирования, но которые в конце концов не вошли в литературный норматив и воспринимаются поэтому сейчас как нелитературные;
• 2) появление (или распространение) в кокней таких новообразований, которые большей своей частью свойственны бесписьменным, внелитературным формам речи.

Однако многое из того, что ныне отличает кокней от литературного английского языка и считается сейчас вульгаризмом, несколько столетий тому назад не имело штампа «нелитературное™» и могло встречаться в разных стилях английского языка. Учёт всего сказанного снимает кажущееся противоречие в характеристиках, даваемых кокней различными лингвистами. А именно, если одни языковеды хвалят кокней за смелость и образность, то другие ценят его за сохранение «старых добрых черт» английского языка.

• [1] Будуэн И. А. де Куртенэ. Избранные труды по общему языкознанию. Т. 1.М., 1963. С. 51.
• [2] Ф. де Соссюр. Курс общей лингвистики. М., 1933. С. 44.
• [3] Пешковский А. М. Сборник статей. Л., 1925. С. 111.
• [4] Винокур Г. О. О пуризме. Л ЭФ. № 4. 1924. С. 157.
• [5] Указ соч., с. 166.
• [6] Винокур Г. О. Проблема культуры речи. Русский язык в советской школе.№ 5. 1929. С. 91.