Проблематика и художественные течения литературы Русского Зарубежья 1920-1940-х годов

Большинство писателей первой волны русской эмиграции осознавали себя хранителями и продолжателями русской национальной культуры, видели свой долг в сохранении гуманистических традиций Александра Сергеевича Пушкина (1799—1837) (его имя было символом для всей эмиграции, юбилеи поэта отмечались во всех странах русского рассеяния), Льва Николаевича Толстого и Федора Михайловича Достоевского (1821—1881). Утверждая приоритет личности перед государством, старшее поколение писателей Русского Зарубежья никогда не проповедовало индивидуализма. Русская идея соборности, слиянности человека с миром, обществом, природой, космосом в той или иной мере неизбежно присутствовала в их произведениях. Вместе с тем многие из них были наследниками литературы Серебряного века, недосягаемым идеалом для которой являлась пушкинская идея внутренней гармонии человека, а близкими по духу — писатели послепушкинской поры Николай Гоголь (1809—1852), Михаил Лермонтов (1814—1841), Федор Тютчев (1803—1873), Федор Достоевский, ощущавшие трагедию разрушения гармонии, но тоскующие по ней и видящие ее восстановление в будущем. Вслед за художниками Серебряного века писатели Русского Зарубежья не приняли жестокий «железный век», «век-волкодав». Капитализм и западное общество с его бездуховностью и делячеством, наблюдаемые ими повседневно, не только не вызывали у них восторга, но напротив, воспринимались резко негативно. Заголовок одной из книг В. Ходасевича «Европейская ночь» мог бы стать эпиграфом ко многим произведениям русских эмигрантских писателей.

Эти настроения в еще большей степени пронизывали произведения молодых писателей, о чем будет сказано ниже. Здесь же ограничимся упоминанием имени поэта Антонина Ладинского (1896—1961), через все творчество которого проходит мотив гибели Европы и России, и цитатой из стихов молодого поэта-авангардиста Бориса Божнева (1898—1969):

И с омерзением приемлю, И с отвращением смотрю На прогнивающую землю И безобразную зарю, И небо пухнет надо мной, И падаль чувствую дыханьем, А утренний прозрачный гной Мне отравляет обаянье.

Сквозным лейтмотивом всей русской литературы за рубежом проходит тема России, отвергшей своих детей, тоски по ней. «Темные аллеи» — называет свою книгу И. Бунин (и у читателя уже возникает воспоминание о родине и чувство ностальгии: па Западе липы редко сажают близко друг к другу). Воспоминаниями о светлом прошлом пронизана и бунинская «Жизнь Арсеньева». Писатель теперь не хочет вспоминать те темные стороны российской жизни, что он отразил в «Деревне». Издалека прошлая жизнь кажется ему светлой и доброй.

Россия, — писал известный романист и редактор одного из ведущих журналов Русского Зарубежья Роман Борисович Гуль (1896—1986), — «непрестанно живет в нас и с нами — в нашей крови, в нашей психике, в нашем душевном складе, в нашем взгляде на мир. И хотим мы того или не хотим — но так же неосознанно — мы ведь работаем, пишем, сочиняем только для нее, для России, даже тогда, когда писатель от этого публично отрекается»^[1].

«Мы не в изгнании, мы в послании», — кратко и выразительно сформулировал эту же мысль Дмитрий Мережковский (1865—1941)^[2].

«Если кончается моя Россия — я умираю»^[3], — емко и ярко сказала 3. Гиппиус.

Воспоминания о России, ее красоте и прекрасных людях вызвали к жизни целый ряд автобиографических произведений о детстве («Богомолье», «Лето Господне» И. Шмелева, трилогия «Путешествие Глеба» Б. Зайцева, «Детство Никиты, или Повесть о многих превосходных вещах» А. Толстого). Ведь именно в детском возрасте человек наиболее остро воспринимает прекрасное.

Сложную гамму отношений русской эмиграции к родине отлично передают стихи поэта Юрия Константиновича Терапиано (1892—1980):

Россия! С тоской невозможной Я новую вижу звезду — Меч гибели, вложенный в ножны, Погасшую в братьях вражду. Люблю тебя, проклинаю.

Ищу, теряю в тоске, И снова тебя заклинаю На дивном твоем языке.

Ему вторит Зинаида Шаховская (1906—2001) в стихотворении «Россия»:

О тебе кричать… Тебя забыть…

Это все, что нам теперь осталось.

И еще — осталась в сердце жалость, Нам велящая тебя любить.

Ей же принадлежат и строки:

Россия — горе, странная тоска.

Ничем не утоляемая жажда, Горсть пепла теплого, Горсть теплого песка, Ревниво сберегаемая каждым.

(Россия — сон? Предвиденье? Обман?..)

Еще более драматичны строки Георгия Адамовича:

Когда мы в Россию вернемся — о, Гамлет восточный, когда? —.

Пешком по размытым дорогам, в стоградусные холода, Без всяких коней и триумфов, без всяких там кликов… пешком, Но только наверное знать бы, что вовремя мы добредем…

Когда мы в Россию вернемся… но снегом ее замело.

Пора собираться. Светает. Пора уже двигаться в путь.

Две медных монеты на веки, скрещенные руки на грудь.

Уже после Второй мировой войны, в 1948 г., один из старейших поэтов Валентин Горянский (1887—1949) в октавах «Невская симфония»^[4] пушкинским стихом восславит Северную Пальмиру и будет говорить о возрождении «града Петрова».

Ностальгическими мотивами проникнуты рассказы сборника «Марьянка», написанного молодым прозаиком бунинской школы Леонидом Зуровым (1902;1971).

Впрочем, Л. Зуров не ограничивается светлыми воспоминаниями. В его книгах делается попытка художественно постичь причины революции, сказать о вине русской интеллигенции. Таков его роман «Древний путь» (1934)^[5] о драматичных взаимоотношениях молодого барина Назимова, вернувшегося с фронта, с крестьянами. Обреченность довоенного и дореволюционного Петербурга, картины разложения и безумия показаны в неоконченном романе «Зимний дворец»^[6], главные герои которого «вольноперы» и «прапоры» носят автобиографический характер.

Изображению Гражданской войны, леденящего холода, бесприюта, зверств как со стороны белых, так и красных, посвящен «Ледяной поход.

(с Корниловым)" (1921) Р. Гуля. Массовое озверение, овладевающее неплохими людьми по обе стороны фронта, показано в романе Евгения Чирикова (1864—1932) «Зверь из бездны» (1923). «Одни обманывают, другие обманываются, и все вместе занимаются убийствами, разбоями и разрушением», — пишет автор. — «Сумасшедшими делаются… люди и события». Осмыслению причин революции посвящены исторические романы М. Алданова и трехтомный «Распутин» (1924—1925) Ивана Наживина (1874—1940).

Широкое распространение получает жанр романа-биографии. Если в советской литературе это были биографии бунтарей, предводителей крестьянских восстаний Разина и Пугачева, болылевиков-революционеров, то писателей эмиграции интересовали деятели культуры и неоднозначные фигуры декабристов.

Михаил Цетлин (1882—1945) написал роман-исследование «Декабристы: Судьба одного поколения» (1933). Ему же принадлежит книга «Пятеро и другие» (1944). Пятеро — это Владимир Стасов (1824—1906), Михаил Глинка (1804—1857), Милий Балакирев (1836—1910), Александр Бородин (1833—1887) и Модест Мусоргский (1839—1881). В числе других — Николай Римский-Корсаков (1844—1908), Александр Даргомыжский (1813— 1869), Валентин Серов (1865—1911), Цезарь Кюи (1835—1918).

Книги о русских композиторах «Чайковский: история одинокой жизни» (1936) и «Бородин» (1938) создала Нина Николаевна Берберова (1901 — 1993).

Однако наиболее распространенной темой литературы Зарубежья была жизнь самой эмиграции. Она отражалась в самых разных жанрах и стилевых направлениях.

Трагедия бытия и способы хотя бы временной победы над ней составляли содержание книг Ивана Бунина. Мучительный поиск Бога, смысла жизни и предназначения человека пронизывал стихи и прозу Бориса Поплавского (1903—1935), романы Гайто Газданова (1903—1971), лирическую прозу Юрия Фельзена (1894—1943) о бесцветной жизни, несостоявшемся счастье и переживаниях молодого человека («Обман», 1930; «Счастье», 1932; «Письма о Лермонтове», 1935).

Широкое распространение приобретает и бытовая проза, характерным представителем которой стала Ирина Одоевцева (1895—1990). Героини ее рассказов и романов «Ангел смерти» (1928), «Изольда» (1929) — русские девушки-подростки, познавшие горечь любви и эмигрантской жизни и трагически закончившие свое существование. Кончают жизнь самоубийством русская женщина и французский кинорежиссер написанного с большим мастерством романа «Зеркало» (1939), где читатель видит события фрагментарно, как изображения в зеркале.

Более оптимистично писала о повседневном быте русских людей за рубежом Нина Берберова. «Последние и первые. Роман из эмигрантской жизни» (1930) — один из немногих романов эмиграции, где главный герой Илья Горбатов отказывается от ностальгии по России и пытается построить новую жизнь, жизнь фермера. Судьбам бывших деникинских и врангелевских солдат и офицеров на французском заводе Рено, не утративших интерес к жизни, посвящен роман «Без заката» (1938). Любовь со страданиями, поисками и счастливым окончанием составляет содержание романа «Повелительница» (1932).

Тяжелая жизнь и выпавшие на их долю и долю их героев испытания не истребили в писателях русский оптимизм, надежду, умение с юмором воспринимать действительность. Характерно, что столь разные писатели, как Н. Берберова и В. Горянский в равной степени испытали потребность обратиться к сказовой, близкой зощенковской, манере повествования об эмигрантском быте. Речь идет о цикле рассказов Н. Берберовой «Биянкурские праздники» (1928—1940), повествующих, как говорила автор, «о людях без языка, выкинутых в Европу после военного поражения, о трудовом классе русской эмиграции…», и «Рассказах господина Тощенко» (1931) В. Горянского.

Соединение драматизма и комизма, лирики и юмора — особенность творческой манеры А. Аверченко, Тэффи, Дон-Аминадо^[7].

Как видно из сказанного, русская литература за рубежом развивалась полноценно, многожанрово, многостильно. Впрочем, вопрос о стиле и языке решался далеко не просто. Старшее поколение русских писателей сохранило привязанность к неореализму рубежа веков, к чистому русскому слову. «Старшие, — вспоминала Н. Берберова, — откровенно признавались, что никакого обновленного стиля им не нужно… Было также усиленное давление со стороны тех, кто ждал от нас продолжения бунинско-шмелевско-купринской традиции реализма… Попытки выйти из него никем не понимались, не ценились. Проза Цветаевой… не была понята. Поплавский был прочтен после его смерти, Ремизова никто не любил»^[8].

В этом консерватизме была и своя логика: нужно было сохранить великий русский язык; но была и некая неправильность: жизнь и литература не стояли на месте. На Западе, да и в России, появлялись книги, по-новому воссоздававшие действительность, проникающие в непознанные ранее сферы человеческой души, и игнорировать литературные достижения современности было бессмысленно. Отход, отталкивание от классических традиций с удержанием всего лучшего, как это и предполагает гегелевская диалектическая триада, был совершенно неизбежен.

Как и всегда, к новаторским поискам тяготело прежде всего молодое поколение, сформировавшееся уже в эмиграции: Владимир Набоков (1899—1977), Борис Поилавский, Гайто Газданов, Виктор Мамченко (1901 — 1982), Сергей Шаршун (1888—1975) и другие.

• [1] Гуль Р. Я унес Россию: апология эмиграции: в 3 т. Т. III. Нью-Йорк: Мост, 1989. С. 166.
• [2] Авторство этой емкой формулы различные мемуаристы приписывают то Мережковскому, то Гиппиус. Ольга Матич в статье «Литература третьей волны: границы, идеология, язык» (Новое литературное обозрение. 2014. № 3) утверждает, что фраза принадлежит НинеБерберовой, и в доказательство приводит строки ее «Лирической поэмы» (Современныезаписки. 1927. № 30. С. 230). Трудно предположить, что высказывание впервые прозвучалотолько в 1927 г. Вероятнее, что Берберова включила в поэму уже ранее кем-то высказанноеизречение.
• [3] Цит. по: Гуль Р. Я унес Россию: апология эмиграции. Т. I. Нью-Йорк, 1984. С. 127.
• [4] Возрождение. 1956. № 54—55.
• [5] На родине опубликован в журнале «Север» (1992. № 6).
• [6] Отрывки опубликованы в альманахе «Встреча» (Париж, 1945. № 1—2), в «Новом журнале» (1949. jNb 39−41).
• [7] О Дон-Аминадо см. статью В. Коровина // Дон-Аминадо. Избранное. М.: Тсрра, 1964.
• [8] Одна или две русских литературы? L’Age dTIomme, 1981. С. 208.