Социология конфликта рэндалла коллинза

Рэндалл Коллинз (род. в 1941 г.) вырос в семье американского дипломата (в связи с этим в детстве провел несколько лет в Москве), получил престижное образование в Гарвардском университете, где как раз преподавали непосредственные ученики Питирима Сорокина. Большое впечатление на Коллинза произвели лекции Т. Парсонса, особенно о подходе.

Рэндалл Коллинз.

Макса Вебера к анализу мировых религий, о теории символов и социального членства у Дюркгейма. После получения докторской степени Коллинз начинает преподавать в Калифорнийском университете Лос-Анжелеса (UCLA), где знакомится с лидером школы этнометодологии Гарольдом Гарфинкелем, занятым в то время разработкой новых методов микросоциологии.

Коллинз опубликовал следующие книги и учебники: «Социология конфликта: по направлению к объяснительной науке» (1975),.

«Общество дипломов: историческая социология образования и стратификации» (1979),.

«Социология с середины века» (1981), «Веберианская социологическая теория» (1986),.

«Теоретическая социология» (1987), «Социологический инсайт» (1992). Двадцать пять лет он работал над «Социологией философий». В 2000 г. вышла в свет его новая книга «Макроистория: эссе по социологии длительных исторических процессов».

Среди многих его книг и статей особое место занимают те, в которых ученый размышляет о теоретических проблемах социального конфликта. В одной из них — «Социологии конфликта»^[1] — он демонстрирует развернутую попытку анализа конфликта как феномена социальной жизни с позиций, отличных от тех, что декларировали функционалисты. Их подход он характеризует как неудачный. В российской конфликтологической литературе идеи Коллинза почемуто не имеют достаточно высокого индекса цитирования, который бы, по крайней мере, в какой-то степени соответствовал масштабу личности этого ученого, а также глубине проработки ряда вопросов, сопряженных с историей и теорией становления теории конфликта в социологии.

Усилия функционалистов на поприще анализа конфликта Коллинз считает неудачными, потому что они не привели к созданию подлинной объяснительной теории. Причины такой неудачи, по его мнению, следует искать в обязательствах по отношению к определенным политическим ценностям, просматриваемым у ряда теоретиков, придерживавшихся системного подхода, — начиная от Конта и Дюркгейма и включая Парето и Парсонса. В частности, имеется в виду обязательство по отношению к политическому единству. Теория систем в действительности является, — как полагает Коллинз, — «политической (как правило, националистической) утопией, а отсюда и трактовка конфликта по остаточному принципу — вызывающего интерес лишь в той мере, в какой он способствует поддержанию плюралистического порядка»^[2]. «Общество», или «система», являются в данном случае овеществленной идеей (гипостазисом), порождающей определяемый объект для теории, которая должна быть создана.

Наиболее реальной и единственно жизнеспособной перспективой, связанной с созданием обстоятельной объяснительной социологии, по его мнению, является конфликтологическая перспектива, в рамках которой любой частный случай солидарности является просто одним из возможных исходов и никоим образом не относится к наиболее распространенным. Но до сих пор такой подход не нашел еще воплощения лишь потому, что «перспективы, связанные с противопоставлением конфликта и порядка, в большинстве случаев, как правило, рассматривались в оценочных категориях как соревнующиеся между собой обязательства по отношению к тому, что представляется желаемым»^[3].

Теория конфликта в этом отношении существенным образом отличается от теории систем. Именно теория конфликта рассматривается им в качестве основы научной социологии, так как она в наибольшей степени «дистанцирована от ценностных суждений, внутренне присущих большинству других подходов. Теоретики конфликта имеют множество политических оттенков — от анархистов и революционных социалистов вплоть до либералов и консерваторов-националистов»^[3].

Полагая очевидной возможность существования бесчисленного множества типов стратифицированных общностей, Коллинз не ставит перед собой задачу осуществить их классификацию, а намеревается сформулировать ряд каузальных (причинных) принципов, соответствующих различным объединениям, встречающимся на практике.

По его мнению, основополагающим моментом теории конфликта является представление о человеческих существах как о коммуникабельных, но склонных к конфликту животных. Почему возможен конфликт? Ответ на этот вопрос, в частности, связывается и с существованием такого потенциального ресурса, как грубое насилие, что относится к вариантам игр с нулевой суммой. Именно наличие насилия как ресурса способствует разрастанию конфликтов во всем обществе. Одновременно с этим «существование эмоциональных основ для солидарности, — которые, по замечанию Дюркгейма, вполне могли бы составить базис для кооперации, — только добавляет групповых разногласий и тактических ресурсов, задействованных в этих конфликтах»^[5].

К базовым положениям теории конфликта Коллинз относит следующие постулаты:

• — каждый индивид преследует свои собственные интересы, и во многих ситуациях, — особенно тех, которые сопряжены с вопросами власти, — эти интересы принимают характер антагонистических;
• — человек живет в создаваемых им самим субъективных мирах;
• — другие люди обладают нитями, подергивая которыми они получают возможность контролировать субъективную практику отдельно взятого некоего человека;
• — по поводу контроля постоянно возникают конфликты.

Общие принципы анализа конфликта («conflict analysis») могут быть использованы применительно к любой сфере действительности.

Основные сюжеты, затрагиваемые теорией конфликта в историографической и социальной мысли, начиная с Фукидида, формулируются им следующим образом.

• 1. Центральными характеристиками социальной организации являются стратификация, вид и степень неравенства между группами и индивидами и их господства по отношению друг к другу.
• 2. Причины происходящего в обществе кроются в интересах групп и индивидов, и более всего — в тех интересах, которые направлены на укрепление собственных доминирующих позиций или уклонение от ситуации, связанной с господством других.
• 3. Победа тех или других в этой борьбе зависит от ресурсов, контролируемых различными группировками, включая материальные ресурсы, необходимые для осуществления насилия и экономического обмена, а также ресурсы для социальной организации и определения характера эмоций и идей.
• 4. Особое влияние на социальные изменения оказывает конфликт, поэтому длительные периоды относительно стабильного господства прерываются интенсивными и драматическими, по сути, эпизодами групповой мобилизации.

Коллинз обращает внимание на то, что данные положения перекликаются с основными наиболее характерными теоретическими позициями, разделяемыми Марксом и Энгельсом. В меньшей степени бросается в глаза имеющаяся связь между этими положениями и несколько иной формой их изложения у Вебера. К этому можно добавить определенное количество других, ставших классическими, положений, принадлежащих перу Михельса, Парето, Моска и др. На основе данного наблюдения в работе «Теория конфликта и прогресс макро-исторической социологии» делается вывод о том, что «современная теория конфликта возникала как попытка создания неидеологической версии марксизма с акцентом на многомерное видение, которое может быть определено как „веберианство левого толка“»^[6].

Обнаруживая свои теоретические симпатии, определяемые как «веберианство левого толка», Коллинз указывает на отличия, существующие между марксизмом и теорией конфликта, которые, в частности, связываются с большими, по сравнению с марксизмом, возможностями анализа разнообразных направлений и поворотов истории, обусловленных широким спектром конфликтов. Теория конфликта находится по сравнению с марксизмом в сравнительно более лучшем положении, необходимом для понимания того же социализма. Так, в частности, она не рассматривает как некую аномалию тот факт, что конфликты по поводу власти существуют и в рамках социалистических форм организации, или даже то, что вновь возникнут условия для появления псевдособственников. Теория конфликта располагает большими возможностями по сравнению с марксизмом и в связи с необходимостью объяснения того исторического факта, который связан с переходом социалистических государств в последней четверти XX столетия на рельсы рыночной экономики. Сказанное не означает, что теория конфликта связывает свои ожидания с триумфом безмятежного функционирования капитализма. Совсем наоборот, — как раз именно «капитализм насквозь пронизан конфликтами, так как частная собственность способствует относительно широкому распространению материальных условий, мобилизующих группы на конфликт, а также появлению дополнительных сфер взаимодействия, чреватых потенциальным конфликтом. Теория конфликта представляет будущее в виде череды беспрерывно продолжающихся сообразно своим собственным ритмам военных, организационных, экономических, идеологических конфликтов»^[7].

Одновременно Коллинз считает необходимым подчеркнуть тот факт, что теория конфликта имеет довольно много общего с марксизмом, и что она довольно благожелательно вобрала в себя многие открытия, принадлежащие ему. В качестве примера он приводит положение о том, что экономические условия и кризисы, хотя и имеют достаточно важное значение, но все же не определяют необходимого основного содержания анализа.

Обозначив свои общетеоретические и методологические приоритеты, Коллинз переходит к уточнению границ теории конфликта.

По его мнению, в определенном смысле термин «теория конфликта» употребляется неверно. Предмет «теории конфликта» несколько шире по сравнению со специфическими теориями конфликта, так как под «теорией конфликта» фактически понимается теория организации общества, поведения людей и групп, дающая объяснение тому, почему структуры принимают ту или иную форму в различные исторические времена и в отдельно взятом случае, а также — каким образом и в каких формах осуществляются изменения.

В качестве более «узкого» подхода расцениваются ставшие классическими теоретические концепции Зиммеля и Козера, ориентированные на изучение влияния конфликта на социальную систему в рамках сугубо функционалистского подхода. Другие теории в рамках данного подхода рассматривали конфликт как вопрос, связанный с возникновением напряженности в структуре, или как период перехода от одного состояния равновесия системы к другому, как некий род индивидуальной девиации. Такого рода теории, занимающиеся изучением конфликта, — по мнению Р. Коллинза, — совсем не обязательно относить к теориям конфликта, определяемого в широком смысле.

В результате Коллинз приходит к выводу о том, что теория конфликта характеризует «общий подход для всей социологии», а «феномен конфликта является лишь драматической эмблемой подхода, так как конфликт сам по себе является слепком структуры стратификации, интенсивности господства, ресурсов, дающих возможности для групповой организации и мобилизации (или препятствующих этому)^[8].

Анализ, проделанный Коллинзом, показывает, что явный конфликт встречается относительно редко, да и вооруженное противоборство в большей мере связано с маневрированием, направленным на разрушение организационных связей, а не на непосредственное физическое разрушение.

Теория конфликта не пренебрегает теорией социальной солидарности и даже социальных идеалов, моральных устремлений и альтруизма, хотя при этом сами идеалы и устремления остаются за пределами собственно социологического подхода, так как «теоретиков конфликта интересуют условия, порождающие идеалы и устремления; то, как и когда они способствуют появлению солидарности и господства, придавая им легитимность; наконец, когда эти процессы структурируются таким образом, что возникают условия для появления антагонизма и даже явного конфликта»^[9].

Классические версии теории конфликта определяются как преимущественно макросоциологические — и Маркс, и Вебер, и Парето, как и другие, работавшие в широком диапазоне исторических событий, сосредоточивались на изменениях в стратификации, политических раздорах и конфликтах, периодах идеологической борьбы и периодах господства определенных доктрин и морали. Поэтому и большинство историков «имплицитно являются теоретиками конфликта по той простой причине, что описываемый ими драматический материал истории состоит из сражений, раздоров и противоречий»^[10]. В социологии теория конфликта начинает приобретать более отчетливые конфигурации «по мере развертывания исследований стратификации, а также по мере того, как становилось все более очевидным, что всеобъемлющая картина стратификации перекрывает практически все общество, затрагивая каждый институт и оказывая очевидное влияние на все аспекты поведения»^[3].

Свой собственный вклад в теорию конфликта Коллинз видит в том, что им был добавлен микроуровень к этим теориям макроуровня. В частности он хотел особо подчеркнуть, что «стратификация и организация основываются на повседневных интеракциях»^[3]. Такие основания крайне необходимы, по его мнению, для двух очень важных феноменов: с одной стороны, для проявления форм антагонизма, господства и конфликта (то, что может быть понято, грубо говоря, как «классовый конфликт» на микроуровне, трактуемый в рамках многофакторного (multidimensional fashion) подхода; с другой — форм солидарности, связывающих группы в одно целое.

Коллинз предпринимает попытку показать, что эмпирически подтверждаемое существование вариаций у различных типов организационных структур обусловлено влиянием противоборства за микроконтроль, когда предпринимается попытка осуществления определенных видов действия, и когда имеются в наличии определенные материальные ресурсы. А так как организации представлены такими «строительными блоками», как капиталистические промышленные предприятия, партии, государства, армия, церковь и пр., то, — по мнению этого социолога, — конфликтологическая интерпретация применима ко всей эмпирической сфере социологии.

По этой причине теория конфликта располагает более широкими возможностями по сравнению с большинством других современных направлений социологической теории. Различные микротеории, — такие, как интеракционизм, этнометодология, теория обмена, — существенно более ограниченны, чтобы претендовать на объяснение полного круга вопросов, интересующих социологию. То же касается и тех позиций, которые пытаются рассматривать культуру в качестве выгодного пункта наблюдения за обществом, не поддающегося самостоятельному толкованию. С другой стороны, теория конфликта невольно вовлекается в то, что «может быть названо интеллектуальным пиратством: она буквально стремится инкорпорировать те элементы (например, имеющие отношение к микросоциологии), которые создают отличные предпосылки для построения обстоятельных моделей человеческого познания, эмоций и поведения. Единственным условием является лишь то, что эти заимствования должны быть способны подкреплять модель социальной структуры, в которой власть и собственность, господство и борьба являются центральными характеристиками»^[13].

Другой отличительной особенностью теории конфликта, — по сравнению с другими теоретическими позициями, — является то, что она главным образом ориентирована на эмпирические исследования. Теория конфликта возникла в первую очередь на основе осмысления исторических структур, а также исследования стратификации и организаций.

Главное различие между теорией конфликта и другими современными теориями видится в том, что «теория конфликта (из-за своей более тесной приближенности к эмпирической социологии) в гораздо меньшей степени сочетается с метатеоретическим осмыслением природы теории per se (как таковой)»^[3]. Хотя, — поправляется Коллинз, — в свое время (60-е гг. XX столетия) теория конфликта включилась таки на высоком уровне в дебаты с функционализмом по поводу общих достоинств того или иного подхода. Однако «продолжала развиваться в основном лишь в эмпирическом отношении, не особо утруждая себя самопознанием»^[3].

Вывод, к которому приходит Коллинз: в условиях растущей в социологии отчужденности между теоретиками и эмпириками (основывающейся на институционализации различных специализаций, профессиональных организаций, сообществ и журналов) из всех существующих теоретических лагерей по большому счету только лишь теория конфликта чувствует себя «как дома» на эмпирической стороне исследовательского поля. Основные положения его теоретических представлений можно суммировать следующим образом: концентрация на вопросах господства, интересов, ресурсах контроля и мобилизации, а также эпизодической и конфликтной природы изменений. Эти темы имеют особое значение в целом ряде исследовательских сфер: они доминируют в политической социологии, включая проявившуюся сегодня ее наклонность к анализу геополитики; теории социальных движений, где во главу угла поставлены вопросы, развивающие классические для теории конфликта темы: мобилизационных ресурсов, организаций социальных движений, а также интересов и идеологий; социологии профессий, в рамках которой на роль ревизионистской теории, начиная с 1970;х гг., по существу претендует теория конфликта; существенная часть социологии образования, криминологии, не говоря уже об изучении стратификации и социального изменения.

Исходя из тезиса о том, что макроисторическая социология всегда составляла сердцевину теории конфликта, он обращается к четырехсетевой модели, концепция которой изложена в книге Михаэля Манна «Источники социальной власти» (1986). По мнению Манна, существует четыре измерения власти: военная/геополитическая, политическая, экономическая и культурная/идеологическая. Каждому измерению власти соответствуют определенные организации и материальные ресурсы. Точнее говоря, каждое из них является социальной сетью. Таким образом, несмотря на то, что некоторые из этих сетей способны производить идеи, эмоции и ощущение легитимности, они не являются просто дескриптивными или аналитическими категориями — существует лежащий в их основе причинный базис всего, что создается и организуется в каждом виде сети. Организации вооруженных сил, с их оружием, коммуникациями и логистикой, — это то, что называют военная сеть. Организации, состоящие из индивидов, сражающихся за контроль над государством, и тех, кто связан с управлением территориями и извлечением ресурсов в виде налогов, образуют политическую сеть. Организации, состоящие из факторов производства и средств распространения и потребления, — это экономическая сеть. Организации, производящие идеи и эмоции, будучи структурированы как религиозные движения или церкви, школы, локальные культуры или СМИ, образуют идеологическую сеть. Тот способ, с помощью которого эти сети структурируются, порождает конкретные формы организации социальной жизни независимо от времени и места.

Манн обращает внимание на то, что данные четыре вида сетей не только с аналитической, но и с фактической точки зрения являются не совпадающими или частично совпадающими. Манн формулирует два основных принципа, относящихся к вопросу частичного несовпадения между четырьмя сетями. Первый связан с пониманием того, что несовпадение само по себе является тем, что управляет историческим изменением. Например, в том случае, когда границы геополитической сети гораздо более обширные, чем у других сетей, историческое изменение будет обусловливаться военными методами. Или, по аналогии, когда идеологические сети (такие, как распространение христианства или других мировых религий за пределы существующих государств и экономических систем) становятся наиболее экстенсивными сетями и определяют исторические изменения. При определенных обстоятельствах и экономические сети могут стать наиболее экстенсивными (особые условия, обусловившие в XIX в. европейскую модель изменения). В этой связи можно сказать, что в различные времена существуют различные секторы, определяющие историческое изменение; в различные моменты исторического процесса та или другая форма власти будет выдвигаться вперед.

Основным моментом для Коллинза в этой концепции является то, что «каждый тип сети является формой власти, потому что организует людей»^[16]. Экстраполируя общие положения теории конфликта, он делает вывод о том, что «когда становятся доступными определенные виды ресурсов, тогда возникают соответствующие интересы у ряда акторов, пытающихся использовать их для создания форм стратификации. Сети, другими словами, являются властными ресурсами для людей, выступающих в качестве акторов»^[16]. Будучи формами организации, сети автоматически структурируют людей в группы. Некоторые люди в этих структурах выворачиваются наизнанку для того, чтобы получить наиболее привилегированное положение в отношении ресурсов и, следовательно, быть наиболее привязанным к организации. Именно они более всего заинтересованы в маневрировании, преследующем цель установления своего господства над этими ресурсами. Подобное структурное распределение ставит других людей в более невыгодное и подчиненное положение в рамках такой организации ресурсов и, следовательно, делает их недовольными.

Как подчеркивает Манн, расширение властных сетей по ходу исторического процесса является своего рода ловушкой для человечества. Пока существовали географические возможности, люди вырывались из сетей. Но с тех пор, как структуры оказались закрытыми в экологическом отношении, локальные сети не могут отменить посягательств одного по отношению к другому. Бегство от одного вида власти фактически означает обнаружение ресурсов, необходимых для создания контрсети, что в свою очередь опять приводит к созданию другой формы власти. Диалектика делает свое дело.

Описание Манном организационных структур власти в виде сетей создает возможности для дальнейшего построения Коллинзом своей теории. Существенная часть исследований в рамках макротеории конфликта, — по его мнению, — может рассматриваться в качестве вклада в объяснение одного или более из четырех предложенных Манном типов сетей. Целый ряд этих теорий выявляет пути влияния одного типа сетей на другой. Например, геополитические сети воздействуют на политические, тогда как экономические сети способны сконцентрировать силы, мощность которых обусловливает воздействие на геополитические структуры. Это историческое исследование образует одну сторону теоретической конвергенции. С позиций анализа сетей им был осуществлен ряд теоретических усилий, затрагивающих те же самые темы.

Например, с позиций макротеории конфликта были предложены формулировки основных принципов геополитики:

• — преимущество, предоставляемое ресурсом: военные конфликты обычно выигрывают более крупные и богатые государства. Этот принцип является кумулятивным на все времена, так как победившее государство поглощает ресурсы проигравшего;
• — преимущества, предоставляемые геополитическим положением: государства, имеющие несколько врагов, обладают военным преимуществом по сравнению с теми, которые имеют множество врагов; поэтому государство, территорию которого можно преодолеть в течение суточного марш-броска, имеет тенденцию к росту, а государство средних размеров со временем подвергается фрагментации;
• — сверхпротяженность: военные усилия за гранью определенных географических ограничений приводят к истощению ресурсов и заканчиваются кризисами, а зачастую и быстрым коллапсом власти^[18].

Выделенные выше геополитические принципы указывают на то, в каком случае влияние государства на международной арене будет расширяться или сокращаться, а также на то, когда можно ожидать разрастания кризисов по причине сверхрасширения или дефицита ресурсов. А также (с учетом веберовской посылки о том, что легитимность внутренних правителей колеблется в зависимости от уровня престижа государственной власти) можно сделать вывод о том, что периоды подъема и спада политических группировок зависят от того, совпадает или нет их пребывание в кабинетах власти с геополитическими событиями.

Коллинз понимает, что сформулированные тезисы могут являться лишь частной теорией политической динамики, так как существуют и другие внутренние процессы (особенно в сфере классовых и статусных конфликтов), которые также обусловливают политическую мобилизацию различных группировок. Однако он, несомненно, прав в том, что крупные геополитические события, — в особенности, такие, как войны, драматические инциденты, затрагивающие престиж государства, и более всего — поражение, — имеют значение, с очевидностью превосходящее по своей значимости все внутренние события. Даже серьезные сбои в экономике или культурный кризис (например, религиозный конфликт, обладающий огромным мобилизационным ресурсом) «имеют определяющее значение по отношению к политике только лишь при условии отсутствия геополитического кризиса, характеризующегося не меньшей, по сравнению с этими факторами, силой воздействия»^[19].

Пытаясь обозначить свою позицию в вопросе о роли марксистской теории социального конфликта, подкрепленном множественными публикациями западных социологов, Коллинз делает акцент на «агностическую» позицию, которую должна, по его мнению, «занимать современная теория конфликта по вопросу соотношения социализма и капитализма через призму неизбежности или необходимости революции»^[20]. Иначе говоря, политизированность отдельных сторон творчества Маркса не представляет для данного исследователя ценности, которую он хотел бы репродуцировать, идя на сознательное отграничение избираемого ракурса подхода к вопросу о рекомендуемых средствах решения социальных проблем.

Затрагиваемая тема является не только частным вопросом научной этики ученого, но и имеет непосредственное отношение к существованию такой тенденции, проявляющейся в науке, как стремление отдельных теоретиков конфликта использовать свои наработки в целях поддержки либерального или левого крыла политического спектра, или же критического настроя по отношению к злоупотреблениям властью и собственностью в современном обществе.

Для Коллинза теория конфликта приобретает особое значение тогда, когда она проявляется как теория социального изменения, стратификации и крупномасштабных организаций. Более того, теория конфликта представляется приоритетной сферой социологической теории, где основные теоретические принципы довольно часто получают поддержку со стороны эмпирических исследований. Современная теория конфликта трактуется как теория, умеющая находить точки соприкосновения теорий макроуровня с микротеориями и исследованиями интеракций, познания и эмоций в повседневной жизни.

Коллинз замечает, что по мере развития теории конфликта ее название становилось в какой-то мере вводящим в заблуждение. Первоначально она начиналась как теория конфликта как такового, изучая причины и последствия конфликтов, вступая в полемику с функционалистской теорией о том, что является первостепенным — конфликт или социальный порядок? Однако теория конфликта более не сводится лишь к вопросам об условиях возникновения конфликтов или социального изменения. Она также касается «вопросов социальной стабильности, потому что стремится стать главной теорией общества»^[20].

От традиционного функционалистского подхода она отличается тем, что рассматривает социальный порядок как продукт соперничества интересов, ресурсов, имеющихся в распоряжении групп для осуществления доминирования одной над другой, а также переговорного процесса между альянсами и коалициями. Теория конфликта «перенесла основной акцент на изучение не явного, а латентного (по терминологии Р. Дарендорфа) конфликта, рассматривая социальный порядок через призму доминирования и переговорного процесса»^[3].

Исходя из этих посылок, теория конфликта спокойно относится к возможности неожиданных сдвигов и изменений, происходящих во времена войн и революций. Она предполагает такой ход развития событий, так как рассматривает социальный порядок как образованный силами доминирования, «пытающимися сохранить, — используя все имеющиеся возможности, — status quo и придать ему легитимность с помощью традиционных идеалов»^[3]. Однако такая ситуация способствует сокрытию огромных запасов социальной энергии в скрытой (латентной) оппозиции, которая в любой момент может быть выпущена под воздействием какого-нибудь катализирующего события.

Весьма интересным представляется аргументация позиции Коллинза по поводу тезиса о состоянии общества, характеризующегося как «война всех против всех». Неверно было бы воспринимать общество как постоянно находящихся в состоянии конфликта индивидов, потому что «конфликт обнаруживает тенденцию к самоограничению. Конфликт является формой социальной организации и обычно доводится до конца в основном группами, а не индивидами»^[24].

Конфликт, по мнению Коллинза, — становится, скорее, аналитической, а не конкретной категорией. А современная, со многими направлениями исследования, теория конфликта является стратегией для построения отличающейся полнотой общей социологии. Причем ее не должны интересовать вопросы, связанные с тем, что является полезным для общества (этим были озабочены функционалисты) или вредным для членов общества (это являлось основной заботой марксизма). В рамках этой теории «ставятся более фундаментальные вопросы: почему дела складываются именно так, как они складываются, какие условия способствуют их протеканию, а какие — их превращению во что-нибудь еще?»^[25].

Конфликт понимается как весьма интенсивная форма интеракции. Следуя традиции Зиммеля, признается необходимость понимания конфликта не только с позиций угрозы социальному порядку, но и в качестве важного условия сохранения социального порядка, очень стойкой формы порядка в структурном и поведенческом отношении.

Конфликт не обязательно должен носить открытый характер для того, чтобы сформировать социальную структуру. Индийская кастовая система, упоминавшаяся Зиммелем в качестве примера, является структурой, базирующейся в основном на стойком принципе антипатии членов различных групп. Конфликтующие интересы, таким образом, могут повлиять на возникновение устойчивых, повторяющихся образцов поведения, порождающих в свою очередь структуры. На основании этого делается вывод о том, что любой стратифицированный социальный порядок будет в значительной степени структурирован конфликтом.

Можно говорить об определенном расширении концепции Зиммеля — Козера, осуществляемой Коллинзом тогда, когда речь заходит о внутренних конфликтах, понимаемых как конфликты между группой и одним из его отдельно взятых членов, — так сказать, «козлом отпущения». Зиммель и Козер в основном сосредоточивались на разработке положений, сопряженных с межгрупповыми отношениями, хотя ряд приводимых ими примеров и имеет отношение к собственно внутренним конфликтам. Коллинз обращает внимание на то, что в обществах, где влияние религии было очень сильное (например, в Европе времен позднего средневековья или в американских колониях), внутренними врагами становились еретики или ведьмы, отчего сами эти общества извлекали выгоду за счет формирования сильного чувства идентичности с собой и укрепления определяющих ценностей в процессе лицезрения на центральной площади процедуры пыток или сожжения на костре отдельно взятых личностей. В современных обществах роль «козлов отпущения», как правило, отводится группе, выделяемой по этническому и расовому признаку, — например, евреям, которые всячески способствовали усилению групповой идентичности в виду существования антисемитского большинства, и черным, совместно поддерживающим групповые границы, отделяющие их от белых. Аналогичным образом криминальные элементы и моральные девианты, — гомосексуалисты, алкоголики, аферисты, те, кто занимается порнографией, — являются функционально полезными внутренними врагами, борьба с которыми способствует формированию самоидентичности и солидарности «морального» большинства. Эмпирическое подтверждение такой взаимосвязи, — считает Коллинз, — можно найти и в наши времена: например, те, кто наиболее рьяно идентифицирует себя с обществом и его моральным устоем в традиционном смысле этого слова, те, как правило, более сильно критикуют женщин за совершаемые аборты, делая последних таким образом «козлами отпущения».

И внутренний, и внешний конфликт способствуют установлению групповых границ и социальной идентичности. Однако в случае с внутренним конфликтом не всегда правомерно полагать, что внутренний конфликт с необходимостью приводит к централизации социальных организаций — в основном гонения меньшинств и преследование «козлов отпущения» осуществляется на уровне «корневой системы», особенно в небольших общностях и в среде классов, расположенных ниже «среднего» по шкале стратификации. Так же не всегда обязательной является связь между внутренним конфликтом и расширением сообщества в процессе поиска врагов.

Коллинз указывает на главный, с его точки зрения, недостаток, присущий одному из положений концепции Зиммеля — Козера. Он считает, что они используют примеры, касающиеся только малых или даже совсем крошечных меньшинств: одинокая старая женщина, сожженная как ведьма на костре, группа гомосексуалистов, незначительные меньшинства евреев или черных. В данном случае правомернее, по его мнению, в большей мере вести речь об одностороннем преследовании, нежели о полноценном конфликте двух хорошо организованных сторон. Поэтому и Зиммель, и Козер избегают употребления термина «классовый конфликт», так как он является более пригодным по отношению к большим группам. Когда обе группы достаточно многочисленные, тогда возникает меньше возможностей для одной из них монополизировать право на официальное толкование сути происходящего и запросто относить другую к категории девиантной. Опять же с эмпирической точки зрения, весьма сомнительно, чтобы двусторонний внутренний конфликт способствовал социальной интеграции большей группы, в рамках которой он развивается.

На самом деле, считает Коллинз, происходит как раз обратное. В этой точке теория не работает, так как в своих попытках обойтись без термина «классовый конфликт» Зиммель и Козер добиваются максимум возможного в функционалистской интерпретации конфликта и не более того. Таким образом, преследование меньшинств и «козлов отпущения» выступает в виде нормальной функции общества, необходимой для его поддержания. Однако это демонстрирует и наиболее нелицеприятные обстоятельства его существования.

В добавление к уже упоминавшимся расхождениям с эмпирическими фактами, заслуживает внимания также и замечание о том, что более адекватная теория должна стремиться к тому, чтобы не просто делать вывод о том, что такой вид преследования является неизбежной и функционально полезной составляющей частью социальной интеграции, но и показать, при каких условиях такой вид преследования наиболее или наименее вероятен.

Высказывается предположение о том, что это зависит от объема ресурсов, которыми располагают различные группы для своей защиты и возможности перевода ситуации, характеризующейся доминированием одной стороны, в ситуацию конфликта двух сторон. При этом с большей вероятностью оказываются в роли объектов для преследования те группы, которые относятся к малым, которые, тем не менее, извлекают выгоду из своего положения или бросают вызов доминированию большинства.

Анализируя причины, по которым не приветствуется ситуация, когда отдельные группы выходят на первое место, Коллинз высказывает предположение о том, что это происходит из-за различий, существующих в культурном стиле этих отдельных групп и задевающих основные ритуальные символы доминантной группы^[26].

Пространство конфликта Коллинз понимает как феномен, образующийся вследствие притязаний индивидов на статус, позволяющий обладать властью над другими.

Пытаясь реализовать свой честолюбивый замысел, сопряженный с попыткой показать возможности социологии как науки объясняющей, Коллинз на протяжении всей книги «Социология конфликта» вводит формализованные постулаты и утверждения, содержащие причинно-следственные цепочки и выводящие на представление об определенного рода закономерностях.

Вопросы и задания

• 1. В чем Коллинз видел значение конфликтологической перспективы для развития объяснительной социологии?
• 2. Почему именно теория конфликта рассматривается им в качестве основы научной социологии?
• 3. Перечислите основные постулаты, относящиеся к базовым положениям теории конфликта Коллинза.
• 4. На какие отличия, существующие между марксизмом и теорией конфликта, указывает Коллинз?
• 5. В чем смысл трактовки феномена конфликта как «драматической эмблемы подхода», характерного для всей социологии в целом?
• 6. Как Коллинз видит свой собственный вклад в теорию конфликта?
• 7. Какие вопросы теории конфликта Коллинзу помогает решать «четырехсетевая модель»?
• 8. Какие аргументы дают возможность Коллинзу говорить о том, что главной теорией общества становится теория конфликта?
• 9. На какой главный недостаток, присущий одному из положений концепции Зиммеля—Козера, указывает Коллинз?

• [1] Collins R. Conflict Sociology. Toward an Explanatory Science. N. Y.: Academic press, Inc., 1975.
• [2] Collins R. Conflict Sociology. Toward an Explanatory Science. P. 21.
• [3] Ibid.
• [4] Ibid.
• [5] Collins R. Conflict Sociology. Toward an Explanatory Science. P. 59.
• [6] Collins R. Conflict Theory and the Advance of Macro-Historical Sociology // Frontiers ofSocial Theory: The New Synthesis / ed. G. Ritzer. N. Y.: Columbia University Press, 1990. P. 67.
• [7] Op. cit. P. 68.
• [8] Collins R. Conflict Theory and the Advance of Macro-Historical Sociology. P. 70.
• [9] Op. cit. P. 70.
• [10] Collins R. Conflict Theory and the Advance of Macro-Historical Sociology. P. 71.
• [11] Ibid.
• [12] Ibid.
• [13] Collins R. Conflict Theory and the Advance of Macro-Historical Sociology. P. 72.
• [14] Ibid.
• [15] Ibid.
• [16] Collins R. Conflict Theory and the Advance of Macro-Historical Sociology. P. 75.
• [17] Collins R. Conflict Theory and the Advance of Macro-Historical Sociology. P. 75.
• [18] Collins R. Conflict Theory and the Advance of Macro-Historical Sociology. P. 77.
• [19] Op. cit. P. 78.
• [20] Collins R. Theoretical sociology. University of Califorornia; HBJ publishers, 1988. P. 118.
• [21] Collins R. Theoretical sociology. University of Califorornia; HBJ publishers, 1988. P. 118.
• [22] Ibid.
• [23] Ibid.
• [24] Collins R. Theoretical sociology. University of Califorornia; HBJ publishers, 1988.
• [25] Op. cit. P. 119.
• [26] Collins R. Theoretical sociology. University of Califorornia; HBJ publishers, 1988.P. 119—122.