Вклад физиологии и психологии деятельности

Уточнение взглядов Выготского и Лурия в направлении разработки более реалистических, многоуровневых представлений об организации психических процессов возможно, если обратиться к научному наследию их ближайших коллег — одного из создателей современной биомеханики Николая Александровича Бернштейна и автора психологической теории деятельности Алексея Николаевича Леонтьева (1903—1979). Остановимся сначала на научном наследии первого из этих авторов. Свою концепцию Бернштейн называл физиологией активности. Его вклад в когнитивную науку прежде всего связан с анализом того, что обычно считается «низшими» психофизиологическими функциями, а именно с изучением разнообразных вариантов и форм двигательного взаимодействия с окружением. В 1947 г. он опубликовал монографию «О построении движений», в которой обобщил опыт диагностической и реабилитационной работы советских нейропсихологов во время Второй мировой войны. Эта книга содержит описание четырех эволюционных уровней построения движений, от простейшего, субкортикального уровня палеокинетических регуляций А до полностью кортикального уровня предметных действий D.

В табл. 1.1 представлено очень краткое «резюме» уровневой архитектуры сенсомоторных процессов, как ее понимал Бернштейн. Наряду с выполняемой каждым из уровней функцией указаны также основные мозговые механизмы. В классической монографии 1947 г. можно найти обсуждение эволюционного происхождения некоторых из этих механизмов, их взаимосвязи с экологией больших биологических классов животных и, в особенности, симптомов выпадения отдельных уровней при локальных мозговых поражениях и различных заболеваниях нервной системы у человека.

Таблица 7.7

Уровни построения движений (по: Бернштейн. 1947).

Окончание табл. 1.1

Ближе к концу этой книги мы попытаемся представить несколько осовремененную модель уровневой архитектуры, позволяющую рассматривать не только построение движений, но и «построение образа» — координационные механизмы когнитивных процессов (см. 8.4.3).

Подход Бернштейна на десятилетия опередил свое время и во многом опирался скорее на смелые предположения, чем на проверенные данные. Надо сказать, что сам принцип одновременного рассмотрения мозговых механизмов и их функциональных проявлений начинает утверждаться в когнитивной науке только в последние годы (см.

2.4.1 и 9.1.3). Бернштейн не мог, даже если бы и поставил перед собой эту цель^[1], распространить уровневый нейропсихологический анализ на собственно познавательные процессы, которые в то время оставались почти неизученными. Он, однако, отмечал возможное существование «одного или двух» уровней высших символических координаций («координации группы Е»), специфически связанных с речью и мышлением. Например, круговое движение руки учительницы, в процессе объяснения геометрической теоремы рисующей на доске окружность, находится под контролем подобных символьных координаций. Очень похожее движение руки гимнастки при выполнении спортивных упражнений, напротив, будет контролироваться значительно более низким уровнем синергий (уровень В). Номенклатура задействованных мозговых механизмов определяется, таким образом, «смысловой стороной» стоящей перед субъектом задачи.

К сожалению, вскоре после опубликования эта классическая монография Бернштейна была запрещена в Советском Союзе, а сам автор потерял возможность работать. Причиной была критика Бернштейном теории условных рефлексов Павлова в ее догматической интерпретации, характерной для конца 1940;х гг. Поэтому концепция уровней построения движений не полупила должного развития и, по сравнению с другими идеями Бернштейна (см. 9.3.2), осталась почти незамеченной в мировой психологической литературе. «Сверхзадача» нашей книги состоит в том, чтобы восполнить, насколько это возможно, данный пробел, показав перспективность уровневого подхода к данным, накопленным в когнитивных исследованиях, в частности, в центральной для когнитивной науки области высших форм понимания и мышления (см. 3.4.2, 5.3.3 и 8.4.3).

Другой влиятельной концепцией, получившей широкое распространение в советской психологии 1960;х гг., была теория деятельности А. Н. Леонтьева. Эта теория разделяет поток активности человека на три взаимодействующих слоя:

• 1) деятельности, имеющие молярный характер и направленные на достижение стратегических, часто неосознаваемых мотивов (вопрос «для чего?»);
• 2) действия, направленные на достижения промежуточных, осознаваемых целей (вопрос «что?»);
• 3) более дробные, тактико-технические операции, которые приспосабливают действие к конкретным условиям достижения цели и в привычных условиях не осознаются (вопрос «как?»).

Для когнитивной психологии особенно существенна постановка Леонтьевым вопроса о возможной расчлененности высших психических функций на две подсистемы. По Выготскому и Лурия, специфика этих функций состоит в том, что они опосредованы речевыми значениями. В 1940;е гг. Леонтьев провел важное различение между значением и смыслом. Оно внешне напоминает некоторые различения в формальной логике и семиотике, однако фактически отлично от них и глубоко психологично (см. 6.1.1). Если значение (речевое значение) является единицей фиксированного в языке общественно-исторического опыта (в соответствии с идеями марксистской философии и культурно-исторического подхода Выготского), то под смыслом имеется в виду «личностный смысл» — субъективное отношение к ситуации, которое может отличаться и обычно отличается от нормативно общественного¹. Как значение, так и смысл являются, по мнению Леонтьева, равноправными образующими индивидуального сознания^[2][3].

Тем самым А. Н. Леонтьев фактически предположил существование некоторого более высокого уровня управления поведением, чем традиционные, опосредованные речевыми значениями высшие психические функции в понимании Выготского и Лурия. Это предположение имеет ряд серьезных последствий. Так, существование особого механизма реализации личностного отношения могло бы скорректировать некоторые, типичные для части когнитивной психологии и более ранних подходов (особенно ассоцианизма и бихевиоризма) представления о центральной роли прошлого опыта — «знаний» — в детерминации поведения. Как отмечает Леонтьев, при достижении личностного уровня развития меняется отношение человека к своему прошлому: «Вопреки своей распространенности, взгляд на личность как на продукт биографии человека является неудовлетворительным… Упускается главный психологический факт, а именно что человек вступает в отношение к своему прошлому, которое по-разному входит в наличное для него — в память его личности» (Леонтьев. 1975. С. 217).

Длительное время понятие личностного смысла использовалось лишь гуманистически-ориентированными направлениями психологии. Вплоть до последнего времени никто, похоже, даже не задумывался серьезно о нейропсихологической реальности его механизмов и возможности их изучения в рамках естественнонаучного, позитивистского подхода. Это случилось только после нового кризиса экспериментальной психологии в 1980;е гг. (см. 2.3.1 и 9.1.1) и последовавшей смены парадигмы когнитивных исследований. В результате сегодня мы можем значительно более объективно, с учетом требований современной науки разграничить значение и смысл как в отношении поведенческих проявлений, так и с точки зрения поддерживающих их мозговых механизмов (см. 5.3.3 и 7.4.2).

Разумеется, культурно-историческая линия анализа и учет эволюционного контекста не были уникальной особенностью работ небольшой группы ведущих советских психологов и физиологов. Близкие идеи можно найти и у ряда американских и западноевропейских авторов предвоенного периода. Главным отличием этих работ была лишь несколько иная база эмпирических исследований, в частности, сравнительно ограниченный доступ к данным о локальных поражениях мозга (для создания своих концепций Лурия и Бернштейну, правда, также понадобился обширный материал о последствиях черепно-мозговых ранений, накопленный во время Второй мировой войны).

Первым таким автором был неоднократно упоминавшийся выше Карл Бюлер, профессор Дрезденского, а затем Венского университетов. Лурия, а через него и Выготский были хорошо знакомы с работами Бюлера и, вероятно, с ним лично. Практически одновременно с Выготским и Куртом Левином, в 1927 г., Бюлер написал книгу «Кризис психологии», где выступил за объединение трех линий исследований:

• 1) субъективной (традиционная экспериментальная психология сознания по образцу и подобию вюрцбургской школы психологии мышления);
• 2) объективной (исследования поведения человека и животных);
• 3) культурно-исторической (психология народов, продуктов деятельности и языка в продолжение поздних работ Вундта).

Общим форматом такого объединения, по мнению Бюлера, должна была бы стать психологическая теория действия, в которой он подчеркивал аспект когнитивной целесообразности действий человека. Различие целенаправленной и целесообразной активности иллюстрирует следующий пример: собака, лающая на локомотив, делает это хотя и целенаправленно, но не целесообразно.

Работы Бюлера по психологии развития ребенка (они были сразу же переведены на русский язык под редакцией Л. С. Выготского) содержали описание трехуровневой теории филои онтогенеза с этапами инстинкта, научения и интеллекта. Чтобы понять специфику интеллекта человека, Бюлер обращается в 1930;е гг. к изучению языка и значения, которые трактовались им с позиций теории социального действия¹. Согласно его точке зрения (близкую позицию занял и основатель теории деятельности А. Н. Леонтьев), значение — это то, что мы узнаем о мире посредством и через среду языковых знаков (ВиеЫег. 1934).

Карл Бюлер подготовил блестящую плеяду учеников, среди которых были Эгон Брунсвик, Конрад Лоренц, Карл Поппер и, отчасти, Эдвард Толмен. Многие из его учеников внесли важный вклад в когнитивную переориентацию психологических исследований во второй половине XX в. Эмигрировавший в Англию австрийский философ и методолог науки Карл Поппер подчеркнул значение теорий в процессах эмпирического познания. От Фрэнсиса Бэкона до бихевиористов и представителей логического позитивизма (неопозитивизма) в науке доминировало представление о необходимости строго индуктивного, полностью непредвзятого описания фактов (см. 1.3.2). На своих лекциях Поппер просил студентов взять лист бумаги и непредвзято описать все, что они наблюдают. Студенты не могли этого сделать и спрашивали, на что они должны обратить внимание^[4][5]. Поппер также выдвинул ставший широко известным методологический принцип фальсифицируемости теорий, согласно которому всякая научная, основанная на эмпирических данных теория должна допускать возможность ее опровержения. Ирония состоит в том, что применение этого принципа к взглядам его учителя Бюлера могло бы быть затруднительно в силу их чрезвычайной общности.

Вторым конгениальным автором был крупнейший французский психолог, профессор Коллеж де Франс Пьер Жане (1859—1947). Он продолжил функционалистские исследования эмоций, воли и памяти, начатые его учителем Рибо, и связал их с идеями французской социологической школы конца 19-го — первой половины XX в. Для представителей этой школы (социолога Дюркгейма, психологов Блонделя и Хальбвакса, а также, несколько позднее, антрополога Леви-Брюля) формирование психики и поведения человека определялось культурно-историческими факторами. К этим факторам относились как материальные продукты деятельности, так и характеризующие определенную культурно-историческую среду идеальные объекты — социальные представления^[6].

Жане попытался создать всеобъемлющую теорию эволюционного развития и иерархического строения психики (от рефлексов до социально обусловленных интеллектуальных действий), основанную на понимании психологии как науки о поведении. Однако в отличие от бихевиористов он не сводил поведение к двигательным актам, подчеркивая интегративную роль сознания, в особенности применительно к высшим формам поведения. Такими высшими формами поведения, по его мнению, являются опосредованные сначала примитивными знаками (по типу зарубок на дереве или завязанных «на память» узелков), а затем и речевыми значениями воля, память, мышление и самосознание. Для иллюстрации идеи опосредования Жане и его коллегами использовались не только клинические случаи психических расстройств (они рассматривались как примеры дезинтеграции сознания), но и эксперименты на запоминание, проводившиеся с применением предметов-знаков — вполне в духе последующих работ школы Выготского. Возникновение языка Жане связывал с развитием памяти и, в особенности, представлений о времени. Мышление генетически становится заместителем реального действия и опирается в своих развитых формах на внутреннюю речь.

Для полноты картины нам нужен был бы лишь пример из англоязычной психологии. Здесь лучшим примером являются классические исследования профессора Кембриджского университета, основателя знаменитого Отделения прикладной психологии (Applied Psychology Unit. APU) при Британском медицинском совете Фредерика Бартлетта (1886—1969). До того как стать изобретательным психологом-экспериментатором, он получил широкое философское и антропологическое образование, что позволило ему подойти к решению психологических проблем с позиций социальной и культурной детерминации поведения. Особую известность (правда, в основном, уже после его смерти) Бартлетту принесли его исследования сложных, социально-опосредованных форм памяти и мышления.

Убежденный, как ранее Вундт, что эксперименты эббингаузовского типа не столько способствуют, сколько препятствуют выявлению реальных закономерностей памяти, Бартлетт (Bartlett. 1932) первым начал изучать в 1920;е гг. особенности припоминания осмысленного текста и даже некоторых реальных событий (они обычно разыгрывались его ассистентами прямо во время лекции). Он обнаружил, что память никогда, за исключением случаев цитирования хорошо известного текста, не бывает буквальной, так что воспроизведение обычно сопровождается изменениями исходного материала. Изменения включают не только отдельные пропуски (забывание), но и качественные модификации и даже введение совершенно новых фрагментов. При произвольном воспоминании некоторого эпизода человек сначала восстанавливает общее эмоциональное отношение к нему, а затем, используя свой прошлый опыт, реконструирует и, отчасти, конструирует детали. Такая конструктивная перестройка приводит материал в соответствие с социокультурными нормами и стереотипами, принятыми в данной среде. Поэтому воспроизведение одного и того же рассказа оказывается различным у представителей разных этнических и социокультурных групп.

Для объяснения этих данных Ф. Бартлетт воспользовался понятием «схема», которое широко применялось его близким знакомым, неврологом Генри Хэдом во время и после Первой мировой войны при описании нарушений моторики, памяти и речи, вызванных локальными поражениями мозга. Эти работы, в частности, показали, насколько устойчивым во многих случаях остается субъективный образ тела, или схема тела, продолжающий включать фантомы конечностей даже через длительное время после их ампутации. Бартлетт вложил в понятие «схема» более глубокое значение — для него это одновременно и форма обобщенной, социокультурной организации прошлого опыта и инструмент, используемый в выполнении любого хорошо адаптированного поведенческого акта, в том числе процессов решения задач на припоминание. Всякое новое знание пополняет схематическую организацию опыта, который творчески, с элементами непредсказуемой вариативности используется для решения следующих задач. В последнем можно видеть сходство с идеями Канта, который понимал под схемами правила творческого (продуктивного) воображения (см. 1.1.3).

Позднее Бартлетт (Bartlett 1958) распространил этот подход и на психологию мышления. Оно понималось им по аналогии со сложными двигательными навыками, но выполняемыми, главным образом, во внутреннем плане. В своих исследованиях Бартлетт первым описал ряд качественно различных форм мышления, таких как мышление ученого-экспериментатора, художника и юриста. Эти профессиональноспецифические формы мышления Бартлетт противопоставил так называемому «обыденному» (или повседневному — англ, everyday) мышлению каждого из них. Он также провел очень важное разграничение между мышлением в закрытых (заданные условия необходимы и достаточны для решения) и открытых системах (список условий потенциально бесконечен, а задача не имеет строгого логического, формального решения). В целом, в подходе этого автора постоянно, на протяжении нескольких десятилетий подчеркивалась роль творческих трансформаций материала, семантики и специфического социокультурного опыта, а не врожденных формальных правил, подобных правилам трансформационной грамматики.

Таким образом, Выготский и его коллеги действительно были не одиноки в своих поисках. Естественно задать вопрос, почему эти линии исследования не привели уже тогда к обновлению научной психологии, созданию своего рода «культурно-исторической нейропсихологии развития»? Очевидно, главная проблема состояла и, отчасти, все еще состоит в отсутствии надежных методов. Многое делалось и объяснялось в режиме ad hoc. Например, в изучении развития доминировал метод наблюдения (причем часто, как в работах Пиаже, наблюдения проводились над собственными детьми). Что касается нейропсихологических гипотез, то они длительное время могли проверяться лишь post mortem, после смерти пациента. Положение стало быстро меняться в последние годы — в результате прогресса методологии эксперимента, расширения спектра междисциплинарных работ и, наконец, революционных изменений технической базы исследований. Поэтому синтез позитивистской и романтической ориентаций становится сегодня реальной научной задачей. Ее решение зависит от возможности достаточно строгого контроля «романтических переменных». Анализу достигнутых на этом пути результатов, в известной степени, и посвящена данная книга.

• [1] Свидетельством интереса Н. А. Бернштейна к познавательным процессам, преждевсего восприятию и памяти, является его опубликованная лишь совсем недавно (Бернштейн. 2003) монография второй половины 1930;х гг. Эта работа свидетельствует о егохорошем знании гештальтпсихологии и о тесных научных контактах с Л. С. Выготскими А. Н. Леонтьевым.
• [2] Утверждать нечто подобное в СССР в середине XX в. было актом личного мужества. А. Н. Леонтьев следует здесь романтическому принципу примата деятельностии личности (см. 1.4.1). В несколько упрощенном виде его подход послужил прототипомдля ряда известных концепций в области психологии труда и инженерной психологии, прежде всего для теории контроля действия немца Винфрида Хакера и трехуровневоймодели регуляции поведения датчанина Йенса Расмуссена (см. 2.1.2).
• [3] Третьей и последней образующей сознания, наряду со значением и смыслом, по мнению А. Н. Леонтьева, является «чувственная ткань». По содержанию это понятие близко понятиям «квалия» и «феноменальное сознание», широко используемымв современных когнитивно-ориентированных философских исследованиях (см. 1.2.1,4.4.3 и 8.4.3).
• [4] В результате анализа индоевропейских языков Карл Бюлер пришел к выводу, что понимание предложения связано с реконструкцией выраженных в нем схем социального действия: «Сопоставляя предложения «Пауль ухаживает за больным отцом"и «Пауль пьет воду», мы легко замечаем различия… То, что происходит между Паулеми его отцом — это действие, распределенное между двумя партнерами: мы можем перевернуть мысленно их роли, так что отец будет ухаживать за больным Паулем. То, чтопроисходит между Паулем и водой — тоже действие, но мы едва ли можем представитьсебе, как вода пьет Пауля, если не придадим этому какое-либо метафорическое значение» (ВиеЫег. 1934. S. 239).
• [5] Современные исследования внимания содержат множество примеров так называемой «слепоты невнимания», когда испытуемые не воспринимают объекты и события, если не ожидают увидеть их при данных обстоятельствах (см. 4.1.3 и 4.2.1). Огромныйфактический материал истории когнитивной психологии также содержит большое количество иллюстраций того, как один и тот же феномен не только описывался, но дажеи воспринимался довольно различным образом, в зависимости от доминирующего теоретического подхода.
• [6] Критикуя индивидуализм традиционных философских и психологических концепций, Дюркгейм подчеркивал зависимость нашего сознания от социальных представлений: «Мы являемся жертвами иллюзии, которая заставляет нас верить, что мы создалито, что на самом деле лишь управляет нашей волей извне» (Durkheim. 1895/1982. Р. 13).В современной когнитивной науке предпринимаются попытки уточнить и развитьвзгляды о социокультурной обусловленности индивидуального опыта (см. 6.3.3 и 9.4.2).