Истоки древнерусской литературы

1. Особенности древнерусской литературы

1.1 Функциональная и территориальная дифференциация

1.2 Лексическая структура

1.3 Фонетическая структура

1.4 Морфологическая структура

1.5 Синтаксическая структура

2. Малои многов древнерусском языке

3. «Один-» и «един-» в древнерусском языке

Заключение

Мы не можем с точностью определить время возникновения у нас письменной литературы. Есть, однако, все основания полагать, что она существовала на Руси ещё до второй трети XI века — времени, которым мы можем датировать первые дошедшие до нас памятники русской письменности. Такое предположение основывается на том, что в эту пору мы имеем дело с образчиками уже значительной по своему качеству литературной культуры, и потому трудно думать, чтобы до этого вовсе отсутствовали у нас памятники письменной литературы, — вероятно, они просто не дошли до нас. Что же касается письменности вообще, то есть все данные — на основании исторических свидетельств — относить её возникновение на Руси задолго до принятия ею христианства. Во всяком случае, в IX—X вв. она уже, несомненно, у нас существовала.

Временем, когда можно говорить о конце древней русской литературы и о начале новой, следует считать конец XVII в. С XVIII в. в России уже совершенно отчётливо определяется возобладание светских начал в культуре господствующего дворянского класса и вместе с тем в его литературе, т. е. основной, ведущей литературе. «Мысли господствующего класса являются в каждую эпоху господствующими мыслями. Это значит, что тот класс, который представляет собой господствующую материальную силу общества, есть в то же время и его господствующая духовная сила».

Русская литература в эту пору выдвигает новые темы и новые идеи, связанные с тем, что она становится на службу реформированному Петром государственному укладу, когда феодально-сословная монархия перерастает в абсолютистское национальное государство помещиков и торговцев, возвысившее ценой жестокой эксплуатации крепостных крестьян класс помещиков и способствовавшее развитию нарождавшегося купеческого класса. В это же время получают развитие новые литературные жанры и стили, которых или вовсе не знал XVII в., или знал их лишь в зачаточном состоянии.

Однако некоторые историки склонны конец древней русской литературы и начало новой приурочивать к середине XVII в. Этот взгляд, вслед за Н. С. Тихонравовым, особенно обстоятельно аргументировал В. М. Истрин, рассматривавший вторую половину XVII в. как начало нового периода русской литературы главным образом потому, что в это время наблюдается усиленное развитие светской литературы. Это обстоятельство действительно весьма существенно для характеристики того нового, чем отличается русская литература преимущественно второй половины XVII в. от литературы предшествующей. Мы добавили бы ещё к этому также усиленное проникновение в русскую литературу второй половины XVII в. элементов фольклора, обнаруживающееся, впрочем, ещё с начала века. Но при всём том, поскольку в литературе XVII в. ещё значительное место занимают произведения на церковно-религиозные темы и полная победа светской стихии над стихией религиозно-церковной у нас сказывается только в XVIII в., поскольку лишь литература XVIII в. служит непосредственным органическим преддверием к русской литературе XIX в., исторически правильнее стоять на традиционной точке зрения, доводящей древнюю русскую литературу до начала XVIII в., т. е. до того культурного перелома в судьбах России, который связан с петровскими реформами.

Итак, древняя русская литература насчитывает приблизительно шесть с половиной веков существования. Совершенно естественно в данном случае предположить, что древнерусская литература была написана древнерусским языком.

Цель данной работы — рассмотреть слова с элементами «много», «мало», «один» и «един» в древнерусском языке.

Задачи:

— выявить особенности древнерусского языка;

— рассмотреть слова, имеющие элементы «много», «мало», «один», «един».

1. Особенности древнерусской литературы

древнерусский язык литература мифологический символ

1.1 Функциональная и территориальная дифференциация

Древнерусский или восточнославянский язык является общим языком восточнославянских народов (русских, украинцев и белорусов). Этот язык формировался в древнерусском государстве в VII—VIII вв.еке и просуществовал до XIV—XV вв., когда возникли три отдельных восточнославянских языков — русский, украинский и белорусский.

Самые ранние письменные памятники на древнерусском языке относятся к XI веку; среди них выделялись «Остромирово евангелие» (1056−1057), «Архангельское евангелие» (1092), «Новгородские минеи» (1995;97) и др. В XI — начале XII веков появились первые русские жития и проповеди («Сказание о Борисе и Глебе», «Житие преподобного Феодосия Печерского», «Слово о законе и благодати митрополита Иллариона») и летописи (самой известной является «Повесть временных лет»). На древнерусском языке созданы различные художественные произведения, в том числе и «Слово о полку Игореве».

В древней Руси параллельно существовали два языка: церковнославянский (русский вариант старославянского языка) и древнерусский язык. Их взаимоотношения строились по модели диглоссии. Старославянский и древнерусский языки были очень близки друг другу: совпадали грамматическая структура, подавляющее большинство грамматических форм и основные слои лексики. В языке восточных славян X—XIII вв.еков проходили общие процессы, свидетельствующие о восточнославянском (древнерусском) единстве. Древнерусский языки отличаются унификацией русских, украинских и белорусских элементов в области лексики, фонетики и грамматики. Процессу унификации способствовало существование у восточных славян единого Киевского государства. Расцвет этого государства произошел в X—XI вв.еках. В XII—XIII вв.еках усилилась феодальная раздробленность, участились междоусобия среди князей. С конца XI и особенно во 2-й половине XII века Киев как центр терял политическое значение. Но зато росло значение Москвы (особенно из-за объединения вокруг нее восточнославянских земель) и некоторых других центов (Ростова, Суздаля, Владимира, Новгорода и т. д.). Сильный удар Киевской Руси нанесло татарское нашествие (конец 30-х — начало 40-х годов XII века). Процесс дивергенции усилился после того, как в XIV веке западная и юго-западная части Древней Руси оказались под властью Великого княжества Литовского и Польши.

Все эти процессы оказали влияние и на язык — происходило ослабление языковой связи между отдельными территориями и усиление диалектных чертей: на севере и северо-востоке зарождались различные диалекты (новгородский, псковский, смоленский, ростово-суздальский и др.). В результате смешения северновеликорусского наречия (характеризовавшиеся оканьем) с южновеликорусским наречием (типично было аканье) возникли средневеликорусские диалекты. Постепенное усиливалось противопоставление южных и юго-западных областей (территории будущих украинских и белорусский языков) северным и северо-восточным (территории будущего русского языка), что привело в XIV-XV столетиях к распаду древнерусского языка на три отдельных восточнославянских языка — русский, украинский и белорусский.

1.2 Лексическая структура

Основной лексический фонд древнерусского языка составляли общеславянские слова типа вода, земля, небо, дънь, лъсъ, въкъ, хлъб, стъна, свъча; - жити, дълати, видъти, ходити, орати, речи; добръ, — старъ, красьнъ. Вторая важная часть — восточнославянские слова (семья/съмья, бълъка, колоколъ, сапогъ). Некоторые общеславянские слова были полностью или почти вытеснены восточнославянскими (например, слово секира словом топор). Появилось параллельное употребление лексем типа пьсъ (общеславянское) и собака (восточнославянское). Возник ряд заимствований из других языков — греческого, тюркских языков и др. Произошли различные семантические изменения, напр. старое значение лексемы красный? красивый, прекрасный, светлый' уступило место значению цвета.

1.3 Фонетическая структура

В древнерусском языке было 10 гласных фонем: /a/, /o/, /i/, /e/, /u/, /y/ (ы), /д/, /e/ - ять, редуцированные гласные переднего ряда /ь/ и заднего ряда /ъ/ и 26 согласных фонем: /b/, /v/, /g/, /d/, /ћ'/, /z/, /z'/, /j/, /k/, /l/, /l'/, /m/, /n/, /n'/, /p/, /r/, /r'/, /s/, /s'/, /t/, /h/, /c'/, /и'/, /љ'/, /љ't'љ'/, /ћ'd'ћ'/. В разговорном древнерусском языке отсутствовал согласный /f/ и вместо него произносился /p/ - парус (греч. faros) или /h/ - Хома (Фома); буква ф употреблялась только в заимствованных словах типа февраль, фонарь. Уже в 10 веке исчезли носовые гласные /а/ (?) и /к/ (?), точнее они превратились в /u/ и /'a/: ръка > рука, мъсо > мясо. До XII столетия действовал закон отрытого слога — слог заканчивался гласным: столъ, писалъ. В XII—XIII вв.еках произошла утрата редуцированных /ъ/, /ь/, что привело к образованию различных сочетаний, например, дьска > доска, сънъ > сон, крьстъ > крест, дръва > дрова. кръвь > кровь, вълна > волна, гърло > горло, вълкъ > волк, вьрвъка > веревка. На месте праславянских сочетаний tj, dj возникли согласные /и'/, /ћ'/: svetja > свеча, medja > межа. В памятниках сочетание /љ'и'/ обычно обозначалось буквой щ; редко встречалось шч. Для древнерусского языка было характерно полногласие (городъ, борода, молоко); примеры полногласия зафиксированы уже в Остромировом евангелии.

1.4 Морфологическая структура

В древнерусском языке были три числа: единственное, двойственное и множественное. Двойственное число выступало только в трех падежных формах — одна использовалась для выражения значений именительного, винительного и звательного падежей, другая родительного и предложного, а третья дательного и творительного. В падежной системе, состоящей из шести типов склонения, существовал вокатив (звательный падеж). Он употреблялся в обращении, напр. друже, старче (в современном русском языке сохранились лишь остатки этого падежа в форме междометий боже, господи). Краткие формы прилагательных отличались тем, что они (1) склонялись и (2) использовались в функции сказуемого и определения (в современном языка сохранились лишь остатки такого атрибутивного употребления: по белу свету, на босу ногу, среди бела дня). Указательное местоимение и, я, е выполняло роль личного местоимения 3-го лица (позднее в этой функции стало выступать указательное местоимение он). Сложные количественные числительные имели форму предложного сочетания (одинъ на десънте/десяте). Для обозначения цифр 40 и 90 развились особые восточнославянские формы — сорок и девяносто (вместо ожидаемых четыредесятъ и девятьдесятъ). Порядковые числительные имели полную и краткую формы — пьрвый и пьрвъ. Древнерусский язык обладал широкой системой форм прошедшего времени (перфект — неслъ есмь, аорист — несохъ, имперфект — несяхъ, плюсквамперфект — неслъ бяхъ). Существовало сложное сослагательное наклонение (быхъ носилъ), но с XIII века аорист бяхъ, бы и т. д. перестал изменяться по лицам, и установилась общая форма бы. Для передачи цели движения использовался супин — форма натъ (иду рыбъ ловитъ). Система причастий состояла из полных и кратких форм.

В древнерусском языке произошли важные морфологические процессы: исчезло двойственное число (остались лишь реликты), звательная форма, сложное сослагательное наклонение и супин (ловитъ > ловить), развилась категория одушевленности (в древнерусском языке, как и в других славянских языках, сначала не было разницы между одушевленными и неодушевленными существительными), произошла унификация типов склонения, упростилась система прошедших времен (исчезли аорист, имперфект, плюсквамперфект), из причастий образовались деепричастия.

Таким образом, совмещение конкретного и отвлеченного значений одного слова в общем контексте представляет свойств древнерусский языковой семантический синкретизм символа. Уже сам язык представляет возможности для художественного переосмысления слова в пределах каждой словесной формулы и на общем семантическом фоне всего текста; постоянное возвращение к символически важным характеристикам и словам. Лихачев не случайно, как кажется, оговаривается, что подобные перечисленные примеры олицетворения — в зависимости от уточняющих их смысл слов — соотносятся с различными частями речи: «материализуется с помощью глагола», «конкретизируется с помощью эпитета» — таковы действительно два основных способа переключения основного значения слова на переносное в непосредственном контексте. При этом сами ключевые имена, подвергающиеся олицетворению, — почти все женского рода, а в XII в. большинство таких имен сохраняло еще собирирательное (абстрактное) значение. Роль глагола и прилагательного в актуализации одного из таких созначений относится уже к проблеме эпического эпитета.

Олицетворение охватывает одновременно и объем понятия (метонимия; именно о понятии, а не об образе говорит в данном случае и Лихачев) и его содержание (сфера действия метафоры), и потому не может квалифицироваться узко как проявление метафоры в контексте «Слова о полку Игореве». Кроме того, это не сравнение, а уподобление, что и приводит нас к окончательному заключению о том, что и олицетворение — не проявление метафоры, а частный случай уподобления, основанного на семантических и синтаксических особенностях древнерусского языка.

1.5 Синтаксическая структура Предложение древнерусского языка отличалось слабой грамматической связью членов предложения. Паратаксис (сочинительная связь) преобладал по отношению к гипотаксису (подчинительной связи). Широко были распространены беспредложные конструкции. Существовал так называемый второй именительный (именительный падеж в составе сказуемого при глаголах со значением «слыть, называться, именоваться»: еже ся нынъ зоветъ Оугурьское; и паде мертвъ (в современном русском языке обычно употребляется творительный падеж) и второй винительный (винительный падеж при глаголах назывыать, иметь кого, поставить в качестве кого и т. п.: постави Мефодья епископа в Паннонии, хочемъ тя имъти собъ отьца и игумена), которому в современном русском языке соответствует творительный падеж. Именительный падеж ед. ч. женского рода наа, -я иногда употреблялся в функции прямого дополнения в сочетании с инфинитивом переходных глаголов типа земля пахати, косить трава. Существовал так называемый дательный самостоятельный — простая мысль, требующая подлежащего и сказуемого, выражалась сочетанием существительного или местоимения в дательном падеже и согласованного с ним причастия (Мстиславу съдящему на объдъ, приде ему въсть).

В самый ранний период древнерусского литературного языка выделялись три стиля: деловой, церковно-книжный (церковно-литературный) и светско-литературный.

2. Малои многов древнерусском языке

Историческая жизнь слова проходит три этапа:

1. слово рождается как символ определенной идеи (эйдоса), являясь неким образом ее понимания; это ноэматический этап, или этап внутренней формы;

2. затем слово отрывается от своей идеи и начинает носиться над миром вещей, оплодотворяя их своим пониманием; это этап анархической многозначности;

3. затем происходит фильтрация значений слова, узаконение одних и отбраковка других в текстах, признанных образцовыми, наконец их кодификация в словаре; это нормативный этап.

В памятниках древнерусской письменности слово характеризуется анархической многозначностью, усугубленной влиянием греческих текстов, переводимых в Древней Руси.

Словарь Фасмера дает следующую этимологию слова «много»: мноґгий, прилаг., укр. мноґго, др.-русск., ст.-слав. мъногъ polЪj (Мар., Зогр., Клоц., Супр.), сравн. степ. мъножаи, болг. мноґго, сербохорв. мно? го, словен. mno? g, mnoґgа ж., чеш., слвц. mnohyґ, mnoho, польск. mnogo, н.-луж. mљogi. Родственно гот. manags «многий», д.-в.-н. mаnаg «иной, некоторый», др.-ирл. menicc «частый, многочисленный», сюда же лит. minia «толпа».

В древнерусском языке, как и в современном русском языке, большое количество слов имеют элемент «много-», хотя и не всегда в том значении, которое принято сейчас.

МНОГАЖДЫ, МНОЖИЦЕЮ — часто; много раз.

МНОГОБЕЗСЛОВЕСИЕ — невежество.

МНОГОБЛАГОУТРОБНЫЙ — весьма милосердный.

МНОГОБОГАТЫЙ — изобилующий во всем.

МНОГОБОЛЕЗНЕННЫЙ — многоскорбный, подъявший многие труды, подвиги, беды, страдания.

МНОГОБОРИМЫЙ — подвергаемый сильным искушениям, нападениям.

МНОГОБУРНЫЙ — тревожный.

МНОГОГОБЗЕННЫЙ — весьма обильный.

МНОГОГУБО — многократно.

МНОГОКЛАСНЫЙ — колосистый.

МНОГОМЯТУЩИЙ — преисполненный суетою.

МНОГОНАРОЧИТЫЙ — весьма знаменитый.

МНОГООБРАЗНЕ — во многих видах; различно.

МНОГООРАННЫЙ — многократно возделанный.

МНОГООЧИТЫЙ — имеющий множество глаз.

МНОГОПЛОДИЕ — плодоносие; многочадие.

МНОГОПЛОТИЕ — тучность.

МНОГОПРЕЛЕСТНЫЙ — исполненный прелестей и соблазнов.

МНОГОСВЕТЛЫЙ — радостный; торжественный.

МНОГОСЛЕЗНЫЙ — исполненный печали и горя.

МНОГОСНЕДНЫЙ — изобилующий многообразием пищи.

МНОГОСУГУБЫЙ — усугубленный; умноженный; усиленный.

МНОГОСУЕТНЫЙ — совершенно пустой, бесполезный.

МНОГОУВЕТЛИВЫЙ — очень снисходительный.

МНОГОЦЕЛЕБНЫЙ — подающий многие исцеления.

МНОГОЧАСТНЕ — много раз, многократно.

МНОГОЧУДЕСНЫЙ — источающий многие чудеса; прославленный чудотворениями.

МНОГОЯЗЫЧНЫЙ — состоящий из множества племен.

МНОЖАЕ — больше.

МНОЖИЦЕЮ — много раз, многократно.

Основой всех этих слов, по мнению В. И. Даля, является слово МНОГИЙ — великой числом, в большом количестве; избыточный, изобильный; чаще употребляется во мн. числе: многие, или как наречие: много, обильно, южн. зап. богато, клж. жуть, сев. дородно; в высшей степени пропасть, бездна, вволю. Многий зверь гибнет от палов. Народ мног толпился в след. Многие домогаются почестей. Многие деревья посохли, или много дерев посохло. Много шуму, мало толку. Много живых людей — а и того больше мертвых. Многие (люди), иные, некоторые. Многие лета — а многих уж и нету! И помногу живут, а все умирают. Дай Бог много, а захочется и побольше. Уроди Бог много — а не посеяно ничего. Всем давать, много будет. Много званных, да мало избранных. Много бывает, а лишних (лишку) не бывает (детей, денег). Много, много — а еще бы столько. Есть много, а хочется больше. Не много, что двое, а много, что на одного! Много милости, а больше лихости. Много — сытно, мало — честно. Много говорят, да мало делают. Не про то, что много съел, а про то, что куда краюху дел? Он много ест, да зато много и пьет. Много хороших, да милого (милой) нет. Много и того, как два на одного, а мало того, как двое на троих. Для милого не жаль потерять и многого. Убогий во многом нуждается, а скупой во всем. Воюют многих руками, а немногих советом (умами). В ученье немног, да в разуме тверд. Много ль — мало ль, много-мало, сколько-нибудь.

МНОГОЛЕТЬЕ, многолетствие, многолетство, долголетье, многоденство, долгая жизнь; молитвенное возглашение о долгоденствии царственной или иной высокой особы, многая лета. Многолетствовать, быть долговечным; многолетствовать кому, возглашать многолетье.

Здравствуй ты, многолетствуй я, ночевать пусти к своей милости!

Тебе многолетствуется, живется долго;

Я тебя приветствуют многолетьем.

Словосложение занимает в ряду словообразовательных способов русского языка особое место, так как производные, образуемые данным способом, в большей степени отражают национально-культурную специфику языка.

Вопрос о самобытности русского словосложения и о степени влияния церковнославянского, греческого и немецкого языков на его развитие неоднократно обсуждался в научной литературе. Истоки этой полемики можно найти в дискуссиях мэтров российской словесности XVIII в. Так, М. В. Ломоносов, во многом ориентировавшийся на немецко-латинские образцы, и архаисты во главе с А. С. Шишковым видели в словосложении источник красоты и богатства литературного языка. Карамзинисты, почитавшие за образцовое употребление французского языка (в котором словосложение развито незначительно), напротив, ратовали за очищение родной речи от слов, искусственно созданных по греческим моделям.

Распространенные представления о семантике слов «мало» и «немного», отраженные и в словарных толкованиях, заключаются в том, что эти слова имеют очень близкие значения — и то, и другое указывает на небольшое количество или небольшую степень проявления признака. Действительно, в некоторых контекстах эти слова взаимозаменяемы с сохранением смысла высказывания. Однако есть и такие высказывания, которым слова немного и мало придают, скорее, противоположное значение или, по крайней мере, противоположную коммуникативную предназначенность.

Посредством высказывания, содержащего слово мало, говорящий сообщает, что квантифицируемое множество меньше или предикативный признак проявляется в меньшей степени, чем можно было бы ожидать. Само существование квантифицируемого множества или предикативного признака является при этом пресуппозицией высказывания. Указанная особенность актуального членения объясняет и интонационные характеристики предложений со словами мало: мало всегда несет на себе логическое ударение. Сказанное объясняет неупотребительность слова мало в собственно экзистенциальных предложениях. В самом деле, собственно экзистенциальное предложение есть сообщение о существовании, а наличие слова мало указывает на то, что существование входит в пресуппозицию, т. е. предполагается заранее.

Правда, есть высказывания со словом мало, с помощью которых говорящий ставит под сомнение или даже подвергает отрицанию существование квантифицируемого множества или предикативного признака. Одно из высказываний может иметь место в ситуации, когда говорящий убежден в отсутствии общих черт между сравниваемыми явлениями, во втором говорящий сообщает об отсутствии у него какого-либо интереса к явлению, о котором идет речь. Рассматриваемый эффект возникает в тех случаях, когда речь идет об абстрактных сущностях, для которых весьма малое количество может быть равносильно отсутствию. По существу неинтересно указывает на низкую степень «интересноcти», т. е. синонимично слову малоинтересно. Можно также полагать, что любые два явления имеют хотя бы тривиальные общие черты, тем самым высказывание может сообщать об отсутствии общих черт, кроме тривиальных.

Таким образом, подобные примеры не опровергают положения, согласно которому существование квантифицируемого множества или признака представляет собой пресуппозицию высказывания. С другой стороны, если речь идет о конкретных объектах (для которых малое количество не эквивалентно отсутствию), указанный эффект не возникает.

Слово немного обладает иными коммуникативными свойствами. Высказывание, в котором немного квантифицирует предикативный признак, выражает сообщение о самом факте проявления этого признака, а то, что признак проявляется в небольшой степени, составляет добавочное сообщение, которое часто совсем отходит на задний план, так что немного используется только для «смягчения» высказывания. Поэтому немного в таких предложениях, никогда не может нести главного логического ударения. И. В. Червенкова утверждает, что в предложениях с адвербиальным немного возможно двоякое актуальное членение. В подтверждение этой точки зрения она указывает на возможность двоякого толкования предложений.

Высказывания, в которых немного квалифицирует множество, коммуникативно неоднозначны.

Если немного несет на себе логическое ударение, высказывание оказывается почти синонимичным соответствующему высказыванию со словом мало: существование квантифицируемого множества — пресуппозиция, тот факт, что множество существует в небольшом количестве, — ассерция. Правда, определенные семантические различия между «немного» и «мало» имеются и в этом случае. И то, и другое слово обозначает «меньше нормы», но сама «норма» может пониматься двояко. Если «норма» понимается как количество, обычное для подобных ситуаций, соответствующее стереотипу, то в равной степени употребительны и немного, и мало. Но возможно и другое понимание «нормы» — как количества, достаточного для достижения чего-либо. В этом случае можно употребить только мало. При первом понимании «нормы» антонимом слов немного и мало будет много, при втором — антоним слова мало — достаточно.

Если «немного» не несет логического ударения, актуальное членение сходно с актуальным членением предложений, в которых немного квантифицирует предикативный признак: сообщение о существовании квантифицируемого множества и есть основное сообщение, тогда как существование этого множества в небольшом количестве — дополнительное сообщение.

В тех случаях, когда слово «немного» относится к неисчисляемому имени, смысл высказывания может состоять лишь в сообщении о существовании соответствующего (недискретного) множества; сообщение о том, что это множество невелико, может и не быть существенным для смысла высказывания — немного означает просто «некоторое количество». В сочетании с исчисляемыми именами в этом значении чаще употребляется слово несколько.

3. «Один-» и «един-» в древнерусском языке

Единый или едный, один, или единственный. Единый тут, а другой там. Един по единому ушли, один за другим. Ни единого гроша нет. Ни едною долей не оделил нас, ничего не дал. Бог един, да совесть не у всех едина. Ни единой денежки не дам. Наедине, на одних или глаз на глаз, сам друг, вдвоем.

Едино, все едино, одно или равно, одно и то же. В сложении слов, то же, что одно и означает одиночество, отсутствие двойственного или множественного. Не все едино, что хлеб, что мякина. Не для чего иного прочего другого, а для единого единства и дружного компанства. Все едино, что хлеб, что рябина: оба кислы.

Единец м. одинец, единый, единственный в своем роде, чему нет дружки или подобного.

Единость (жен.) единство ср. свойство единого, составляющего одно целое; единодушие, единомыслие. Единство этого ученья противоположно двойственности другого. Единство стремлений наших вам известно.

Единствовать, быть единым, одним, нераздельным.

ЕДИНАКО — согласно; одинаково.

ЕДИНАЧЕ — в один раз, одинаково; равно; еще.

ЕДИНАЧЕ ЛИ — Неужели еще?

ЕДИНОВЕРЕЦ — исповедующий одну с кем-либо веру.

ЕДИНОВИДНЫЙ — одновидный; однообразный.

ЕДИНОКРОВНЫЙ — происходящий от одной крови; родной брат.

ЕДИНОМУДРЕННО — единомысленно, одинаково мысля с кем-либо.

ЕДИНОНРАВНЫЙ — имеющий одинаковый с кем-либо нрав.

ЕДИНОРОДНЫЙ — единственный по рождению; один сын (одна дочь) у родителей.

ЕДИНОЮ — однажды.

Рассматривая лексику «Слова о полку Игореве» можно довольно часто встретить слова, имеющие элементы одини един-, в основном в образных выражениях.

Образность «Слова…» непосредственно связана с системой образных средств (фигуры и тропы) с переносным значением слов, отражающих отвлеченные, одушевленные или картинно выразительные особенности текстовых формул. Во многих отношениях справедливо образность воспринимается как метафоричность в широком смысле; в сущности, говоря об образности «Слова…», всегда имели в виду метафору как общий термин, обозначающий всякий перенос значения — от метонимии до символа. В связи с этим, имея в виду образность «Слова…», говорили об «образных метафорах византийского происхождения», о «метафорических образах» и «метафорических сравнениях», о «метафорическом смысле» (картин природы), о «метафорических выражениях» и даже о «метафорической картинности»; наиболее точное по объемности понятия определение находим у Ржиги: стиль «Слова…» — метафорически иносказательный; образ здесь «более импрессионистический, чем описательный», что также представляет собою оценку средневекового текста с точки зрения современной литературы, она не охватывает всей цельности образного смещения семантики слова, поскольку движение смысла от исходного номинативного значения слова к образу есть одновременно развитие отвлеченности и стремление к абстракции. Совершенно естественно всякая образность выступает формой воплощения степеней отвлеченности в осознании явлений, предметов и связей между ними — стилистическое и семантическое сплетено в некое единство смысла, а отсюда ясно, что и «поэтическая выразительность „Слова…“ была тесно связана с поэтической выразительностью русского языка в целом», а новое в тексте «вырастало на многовековой культурной почве и не было от нее оторвано»; в «Слове…» «ясно ощущается широкое и свободное дыхание устной речи», что отражается и «в выборе художественных образов, лишенных литературной изысканности», поскольку «автор Слова о полку Игореве поэтически развивает существующую образную систему деловой речи и существующую феодальную символику… и не стремится к созданию совершенно новых метафор, метонимий, эпитетов, оторванных от идейного содержания всего произведения в целом». Автор «Слова…» из византийской литературы заимствует не образы, а некоторые формулы, тогда как образность самого текста определяется образцами древнейших эпических форм и образами жизни земледельческого общества.

В истории изучения образной системы «Слова…» обозначаются некоторые этапы. Не о сравнении, а об уподоблении (символике) говорили Максимович и Дубенский, что совпадает и с развиваемым Буслаевым взглядом на мифологический характер образности памятника. О простых сравнениях и метафорах, которых в «Слове…» в чистом виде нет, впервые сказал Грамматин, а Н. Головин добавил, что «Слово…» «наполнено метафорами и аллегориями». В целом же серьезные ученые до сер. XX в., перечисляя конкретно тропы и фигуры, использованные в «Слове…»., ничего не говорили о метафоре в этом памятнике (Буслаев, Тихонравов, Сперанский и др.) — они упоминают отрицательнон сравнение, повторения, постоянный эпитет, олицетворение, «образы народной поэзии», мифологические символы, пословицы и поговорки («притчи» и загадки), даже заплачки как народную форму выражения эмоций, состояния и пр.

Потебня особенно осторожен в определении образности «Слова…», называя в основном символику, уподобление и параллелизм. Сперанский отмечает сущностные характеристики образной структуры «Слова…»: мифологические по смыслу эпитетом называет имена языческих божеств, «народнопоэтический прием олицетворения стихий», религиозно-мифологический элемент как возможность сопряжения народных и христианских культурных символов.

Осторожно о «метафористике» «Слова…» говорили и впоследствии, оставаясь в рамках представлений об образности «Слова…» и «образов народной поэзии» (Ларин, Лихачев и др.).

Подобную образность можно понимать как реальную основу описания природного ландшафта, включенного в символические уподобления: трупы — снопы, кладбище — чаша смертная и пр., часто данные в «Слове…» картинно, развернутым описанием («чръна земля…»). Следовательно, термин «образ» во всех подобных случаях использовался в средневековом объеме понятия: образ шире тропа или фигуры и соединяет языковую образность с присущим культуре мифологическими символами.

Аналитический характер исследоватеьской процедуры требовал уточнений, и неопределенный термин «образ» стал конкретизироваться применительно к каждому отдельному проявлению образности в тексте памятника. Обозначилось три направления в сужении термина.

О «символическом значении образа», о «символическом параллелизме» стал говорить Лихачев, чем и вывел проблему с поверхностного изобразительно-художественного уровня на уровень семантический; параллельно тому Якобсон признал, что «Слово…» — произведение затрудненного, сокровенного, приточно-иносказательного стиля, овладевшего на исходе XII в. и в нач. XIII в. русской и западной поэзией. Попыткой совместить образный (метафорический) и семантический (символический) аспекты описания художественной специфики текста проявились в неясных определениях: «символически-метафорическое истолкование».

О метафоре в «Слове…» уже уверенно говорит Орлов, хотя одновременно именно он указал основное различие между литературно-книжными и устно-народными тропами: риторически книжным метафорам народное творчество предпочитает (постоянный) эпитет. Метафора, как «один из основных способов образного отражения действительности» в «Слове…» приобрела решительное значение и по мнению Еремина: «подчеркнутая метафоричность» памятника позволяет Еремину указывать отличия «Слова…» от летописных произведений Древней Руси, но также и от народного эпоса, при этом метафоричность он понимает как «образные сближения одного рода явлений действительности с другими» (но это — эпифора) или как перенос значения от абстрактного к конкретному (что больше похоже на метонимию).

Наконец, совершенно определенно о «метафоричности» «Слова…» стали говорить авторы популярной литературы о «Слове…», а также авторы лингвистических описаний. «Метафора „Слова…“ — в центре философского восприятия событий… В картинах природы метафора становится олицетворением…» и т. п. Отражение мифологического сознания, подтекстом которого является еще природа, а не факты церк. истории, воспринимается как метафорическое: метафорическую систему «Слова…» составляют простые (из одного слова), сложные (группа слов) и развернутые метафорические картины, а также метафорический эпитет. Природный миф, основанный на уподоблении и отражающий языческую образность слова, исследователи пытаются разложить на формально-языковые группы, выхолащивая содержательный смысл символа, образность которого создается наложением христианской символики на символ языческой культуры. Текст загадочен именно потому, что заимствованные метафорические выражения и эпитеты собственного языка в непривычном соединении друг с другом порождают новые символы. Чисто формальные толкования метафоры возвращают нас к содержательной их функции как символов. Видимость «метафоры» в «Слове…», присущая современному нам сознанию, создается за счет неожиданного вторжения слов отвлеченного значения в конкретно-образную систему памятника, в котором образные и эмоциональные начала «выдвинуты на первый план».

Принципиально другой путь исследования нашел Ларин, точно назвав свойственный средневековью стиль русской литературыры «метонимической образностью» и «символикой образа».

Мифологические символы — символы замещения, уподобления или знамения. Языческие символизм проявляется в том, что автор «Слова…» каждый раз как бы воплощается в новый персонаж, персонифицируя себя в нем, а не стоит над ними. Взаимопроникаемость языческого мира (человек — дерево — зверь — вода…) становится художественно оправданным средством в описании этого мира. Косвенное обозначение лица, предмета, явления предпочитается прямому и непосредств. называнию простым указанием одного яркого (идеального или типичного) признака, вынесенного на первый план восприятия. Велесовъ внуче — Боян, Дажьбожи внуци — русичи, Осмомыслъ — Ярослав, шестокрилцы — воины или князья; уподобление героев волку, ворону, гнезду, зверю, зегзице, лебедям, лисам, орлу, соколу, соловью, туру и пр. — в сущности, то же оборотничество (которое приписывается одному лишь Всеславу), но распространение глаголом (соколомъ полетъ) или эпитетом (чръный воронъ) подчеркивает необходимый признак уподобления; явления природы, символизирующие различные беды (ветры, солнце, гроза, тучи, дождь, молнии, гром, реки текут и пр.), — знамение и фон происходящих событий в те времена, «когда человек не отделял еще себя от природы».

Совмещение «образа» и «понятия» (представление образа как понятия) в словесном знаке характерно для «Слова…». Как раз не в таких спорных метафорических выражениях (метафорой в этом памятнике кажется все нерасшифрованное и неясное), а в чисто метонимических переносах, например, в обозначении оружия как символа воина, его славы, действий и пр. (конь, копье, меч, сабля, седло, стрелы, стремя, стяг, шелом, щит и т. п.); реальность термина, перенесенная в новую для него формулу, обогащается дополнительным, фигуральным смыслом и перерастает в символ, когда утрачивается конкретная связь с определенным ритуалом, действием или состоянием этого лица или предмета.

Переводя явления материального мира в явления духовного порядка, отвлеченно общие, автор «Слова…» создает символ, поскольку такой символ предполагается описанным действием через восприятие этого действия героем повествования (посеянные в битвах кости — взошли печалью).

Таким образом, и символ как категория раскрывается в «Слове…» только в системном соотнесении с параллельными или противопоставленными ему средствами языка, т. е. системно, и является единственным из этих средств, о котором можно сказать, что символ — не троп или фигура речи, а связанный с реальностью знак неведомой силы — образ, — силы, которая приводит в движение и само действие, и описание этого действия, и постижение смысла такого действия.

По-видимому, только в нашем восприятии (мы понимаем эти сочетания иначе, чем автор «Слова…») это — украшающий, метафорический, постоянный эпитет. К постоянным эпитетам народной поэзии относятся: храбрая дружина, красные девы), поганые половци, чистое поле, синее море, синий Дон, черный ворон, черна земля, серый волк, сизый орел, каленая стрела, зеленая трава, борзый конь, лютый зверь, светлое солнце, удалые сыны, милый брат, черленый щит, черленый стяг, драгие оксамиты. «Украшающие эпитеты»: терем златоверхий, струи серебряные, кровать тисовая, столпы багряные, злат стремень. «Метафорические эпитеты»: вещие персты, живые струны, железные полки, злато слово, жемчужная душа (Н.И. Прокофьев добавил к этому перечню — мыслено древо, теплая мгла, хороброе гнездо, кровавая заря, жестокий харалуг, кровава трава, серебряные берега, а Н. В. Герасимова также — буй тур, дерзко тело, молодой месяц, сильные полки; яр буй — «сложный метафорический эпитет»). Все сочетания последнего типа иногда называют «поэтическими эпитетами», имея в виду их образность. Подсчеты эпитетов в «Слове…» весьма субъективны: Гофман находит всего 10 постоянных эпитетов, В. Н. Перетц — 57 (т.е. все имена прил.), А. И. Никифоров (учитывая словоупотребления, однако, не всех имен прилагательных) — 208.

То же мы можем встретить и других памятниках древнерусской литературы.

Заключение

Характер древней русской литературы определялся и тем, что церковная среда в старину была не только большей частью созидательницей, но и монопольной хранительницей литературной традиции, сберегавшей и множившей в списках лишь тот материал, который соответствовал её интересам, и безучастно или враждебно относившейся к материалу, этим интересам не удовлетворявшему или им противоречившему. Существенным препятствием для развития светской литературы на первых порах было то обстоятельство, что до XIV в. в качестве материала для письма употреблялся пергамент, дороговизна и дефицитность которого исключали возможность сколько-нибудь широкого расходования его на рукописи, не преследовавшие прямых целей религиозно-назидательного характера. Но и религиозно-назидательная литература находила себе свободное обращение лишь в той мере, в какой она одобрялась церковной цензурой: существовал значительный отдел так называемой «апокрифической» литературы, «ложных», или «отреченных», книг, не одобрявшихся официальной церковью и запрещавшихся ею для чтения, хотя в иных случаях церковные деятели, сами плохо разбираясь в литературе, подлежавшей запрещению, тем самым бессознательно попустительствовали её распространению.

Если принять ещё в расчёт гибель в результате всяких бедствий (пожары, разграбление книгохранилищ во время войн и т. д.) отдельных литературных памятников, особенно обращавшихся в незначительном количестве списков, то станет совершенно очевидным, что мы не обладаем всем некогда существовавшим материалом древней русской литературы, и потому самое построение её истории по необходимости может быть, лишь в большей или меньшей степени приблизительным: если бы не случайная находка в конце XVIII в. в провинциальной монастырской библиотеке единственного списка «Слова о полку Игореве», наше представление о древней русской литературе было бы значительно беднее, чем оно составилось в результате этой находки. Но у нас нет уверенности в том, что в древности не существовали однородные со «Словом» памятники, судьба которых оказалась менее счастливой, чем судьба «Слова».

Н.К. Никольский в своё время справедливо заметил: «Слово о полку Игореве», «Слово Даниила Заточника», отрывки исторических сказаний в летописях, «Слово о погибели Русской земли» и тому подобные произведения показывают, что в начальные века русской жизни, кроме церковно-учительной книжности, существовала и развивалась светская литература, достигнувшая в Южной Руси значительного расцвета. Если бы «Слово о полку Игореве» было одиночным для своей эпохи, то оно было бы, конечно, исторической несообразностью". А. И. Соболевский соглашался с тем, что произведений, однородных со «Словом о полку Игореве», в древней Руси было много, и объяснял их исчезновение потерей интереса к их содержанию в ближайших поколениях.

Средством распространения произведений древней русской литературы была почти исключительно рукопись; книгопечатание, возникшее на Руси лишь в середине XVI в. и бывшее вообще фактом огромного культурного значения, обслуживало преимущественно литературу богослужебную не только в XVI в., но и почти на всём протяжении XVII в.

Рукописная традиция древней русской литературы способствовала изменчивости литературных памятников, часто эволюционировавших в своём идейном наполнении, композиционном и стилистическом оформлении в зависимости от исторической обстановки и социальной среды, в которую попадал тот или иной памятник. Понятие литературной собственности и индивидуальной авторской монополии на литературное произведение в древней Руси отсутствовало. Переписчик того или иного памятника был часто одновременно и его редактором, не стеснявшимся приспособлять текст к потребностям и вкусам своего времени и своей среды.

1. Баранов А. Н. К описанию семантики наречий степени (едва, еле, чуть, немного). // НДВШ. Филол. науки. — 2009. — № 3

2. Василевская Е. А. Словосложение в русском языке / Е. А. Василевская.- М., 2005

3. Даль В. И. Толковый словарь великорусского языка. — М., 2007

4. Живов В. М. Язык и культура в России XVIII века / В. М. Живов.- М., 1996

5. Камчатнов А. М. О семантическом словаре древнерусского языка. // Древняя Русь. Вопросы медиевистики. — 2009. — № 1

6. Ларин Б. А. Лекции по истории русского литературного языка. М., 1975

7. Левин В. Д. Краткий очерк истории русского литературного языка. — М.: Просвещение, 1964

8. Лингвистический энциклопедический словарь. / Под ред. Ярцевой В. Н. — М.: Советская энциклопедия, 2006

9. Лихачев Д. С. «Слово» и эстетические представления его времени // «Слово» и культура. — М.: Просвещение, 1976

10. Очерки по сравнительной грамматике восточнославянских языков. / Под ред. Н. И. Букатевича, И. Е. Грицютенко, С. А. Савицкой. — Одесса: Одесский гос. ун-т. им. И. И. Мечникова, 2007

11. Успенский Б. А. История русского литературного языка (XI-XVII вв.). — М.: Аспект Пресс, 2009

12. Червенкова И. В. Общие адвербиальные показатели меры признака: Автореф. дис. канд. филол. наук. — М., 1975

13. Этимологический словарь Фасмера. — М., 1987