Очерк X МОРАЛЬНО-ЭТИЧЕСКИЙ КОДЕКС ЛИЧНОСТИ

Людей издавна волновала тема: художник и его морально-этический облик. Каковы взаимосвязи между творческой работой и чисто человеческими «параметрами» того, кто занимается ею? Существуют ли они, эти взаимосвязи, вообще; влияет ли одно на другое? На этот счет высказывалось множество суждений, чаще всего противоречащих друг другу, приводились разнообразнейшие примеры, доказывающие подчас противоположное.

Обычно приходится слышать, что творчество предъявляет особые требования к тем, кто им занимается, накладывает особые морально-нравственные обязательства. И прежде всего это относится к художественному творчеству. (Наука имеет дело с категориями внеличностного порядка, с теоретическими абстракциями; там — иное.) Литература и музыка, изобразительные искусства и театр, — здесь, в сфере создания духовных ценностей, какая-либо ущербность в морально-этическом плане нетерпима. «Лишь совершенный человек может стать великим поэтом»^[1], — гордо заявлял Стефан Цвейг.

С аналогичным утверждением, лишь в несколько иной формулировке, выступал в свое время Евгений Багратиоиович Вахтангов. Невозможно быть большим актером и одновременно «дрянным человеком», уверял он. Невозможно, ибо возвышенность духа, благородство мыслей и чувства «не играбельны», развивал положения Вахтангова другой выдающийся режиссер Алексей Дмитриевич Попов. «Не играбельны», понятно, в широком смысле слова, не только в сценической практике.

Словом, позиция ясна. Нести людям идеи Красоты и Добра может лишь достойный. Тот, кто сам глубоко проникнут ими, чей внутренний мир, так сказать, светится этими идеями. Прочим в Храме искусства не место, ибо художественное творение обретает смысл, лишь выражая природу и сущность душевно красивого и чистого человека.

Есть, однако, суждения и иного рода, исходящие из других посылок. Храм искусства, мол, только для избранных — это прекрасно, однако на деле… Разве история не знает, вопреки С. Цвейгу, великих поэтов, которых при всем желании нельзя было отнести к совершенным людям? Разве нет актеров, чья великолепная сценическая репутация — вразрез с утверждениями Е. Б. Вахтангова, А. Д. Попова и других, — не адекватна, увы, их репутации чисто человеческой? «Чем больше знаменитость, тем дальше надо бы держаться от нее, — полагал русский юрист Анатолий Федорович Кони, — чтобы уберечь себя от нередких в таких случаях разочарований…»^[2]

Итак, две точки зрения. Можно сказать, полярного характера. Истина, однако, не «посередине», где ее обычно ищут, а несколько в стороне. Суть в том, что одна и та же фигура может выглядеть весьма неодинаково, неоднозначно, порой противоречиво в жизненном контексте и в художественно-творческом. Бытовой, житейский облик писателя, живописца и т. д. и творческий его лик — далеко не одно и то же; иначе все было бы так просто, прямолинейно, «недиалектично». Гораздо чаще случается так, что жизненное и профессионально-творческое в человеке совмещаются весьма прихотливо, а то и противоречиво, о чем также не следует забывать.

Эта проблема интересовала многих, в том числе и Фридриха Энгельса, автора великолепного психологического этюда, посвященного И. В. Гете. Энгельс обращал внимание, что в Гете «постоянно происходила борьба между гениальным поэтом, которому убожество окружающей его среды внушало отвращение, и осмотрительным сыном франкфуртского патриция, достопочтенным веймарским тайным советником, который вынужден заключать с этим убожеством перемирие и приспосабливаться к нему. Так, Гете то колоссально велик, то мелок, то это непокорный, насмешливый, презирающий мир гений, то осторожный, всем довольный, узкий филистер»^[3].

Все становится легко объяснимым, если принять в качестве постулата следующее. Человек — это не одно-единственное «Я», как обычно полагают; в реальной жизненной практике он обнаруживает по меньшей мере несколько «Я», существующих в некоем своеобразном и органичном единстве; «Я», подчас весьма отличающихся друг от друга при всем их «органичном единстве». Мы действительно достаточно разные (и внутренне, и даже внешне) в различных состояниях духа, при различных настроениях. Выглядим определенным образом в одних жизненных ситуациях и совсем по-иному — в других. До неузнаваемости преображаемся порой в зависимости от того, с кем имеем дело: с тем, кто приятен нам или неприятен, кто выше на социально-иерархической лестнице или ступенькой ниже. Не случайно так распространена в обиходе фраза: «В нем словно уживаются два разных человека». Уживаются обычно больше чем два. Удивительные внутренние метаморфозы претерпевают люди при общении со своими детьми и с родителями, друзьями и недругами; перечень можно продолжать до бесконечности.

А все потому, что в каждом человеке в принципе присутствуют задатки едва ли не всех качеств и свойств. «Эгоизм и добросердечность, высокие порывы и чувственность, тщеславие, робость, бескорыстие, мужество, лень, нервность, упрямство, неуверенность в себе — все это уживается в одном человеке, не создавая особой дисгармонии» (У. Сомерсет Моэм)^[4]. В зависимости от жизненных перипетий иные из этих качеств проявляют себя то сильнее, отчетливее, ярче, то вдруг блекнут, теряются из виду, расплываются в очертаниях. В тигле разнообразных жизненных обстоятельств, они — эти изначальные, генетически заложенные в человеке свойства и черты, — смешиваются в прихотливейших сочетаниях, переливаются и мерцают множеством оттенков, окрашивая душевную палитру человека в самые неожиданные тона. Каждый из нас бывает время от времени то таким, то другим; величина разброса определяется характером, типологией нервной системы, душевной конституцией, сложившимися обстоятельствами. Лев Толстой писал: «Каждый человек носит в себе зачатки всех свойств людских, и иногда проявляет одни, иногда другие, и бывает часто совсем не похож на себя, оставаясь между тем одним и самим собою»^[5].

В этом суть дела. Ключ к пониманию проблемы «человек — художник», ко всем труднообъяснимым на первый взгляд загадкам, связанным с ней. Ибо — главное, наиважнейшее! — занимаясь творчеством, человек выявляет лучшее в себе, вызывает к жизни («актуализирует», на языке специалистов) наиболее чистые и возвышенные свойства своей натуры — таков один из важнейших законов психологии творчества. Здесь объяснение некоторых из парадоксов, о которых говорилось выше и будет еще говориться.

Видный российский пианист В. В. Софроницкий однажды обронил: «Я лучше всего, когда играю. Когда я играю, я всех люблю». Похожие высказывания со стороны коллег Софроницкого, а также литераторов, живописцев, актеров — не редкость. Многократно приходилось слышать, что подчас в процессе творчества возникает совершенно особое состояние, несравнимое ни с одним другим, — состояние душевной приподнятости, окрыленности, чего-то даже близкого к умилению. По свидетельству П. И. Чайковского, все это может доходить иной раз до «неизмеримого блаженства». В такие минуты «сердце бьется от радости», по словам Г. Флобера. В письме к Луизе Коле он описывал, например, один из счастливых мигов работы над «Мадам Бовари»: «Мне пришлось встать и пойти за носовым платком — у меня по лицу текли слезы. Я сам умилился над тем, что писал; я испытал сладостное волнение и от своей идеи, и от фразы, передавшей эту идею, и от удовольствия, что нашел самую фразу»^[6].

Обычно, когда речь заходит о таких состояниях, употребляют термин «вдохновение». Наверное, не меньше оснований было бы говорить о катарсисе с его очищающим воздействием на внутренний мир человека, с душевным просветлением, навеваемым им, катарсисе, который есть облагораживание и мыслей, и чувств. Впрочем, вдохновение во многом родственно катарсису. В катарсисе, если вникнуть, немало от вдохновения.

К этому вопросу еще придется вернуться в дальнейшем, а пока заметим, что глубокие и яркие художественные идеи рождаются нередко в состоянии, именуемым «возвышенное расположение духа», в атмосфере внутреннего просветления и душевной чистоты. Трудно сказать, идея ли, появляясь на свет, навевает подобные состояния на художника или, напротив, душевное просветление — одно из главных условий возникновения поэтической идеи. Да это и не столь важно. Важно, что прекрасное и душевно чистое восходят изначально к какому-то общему источнику. Имеют предпосылкой одну и ту же внутреннюю среду, психологическую субстанцию, «душевный климат». Оно и естественно, поскольку художественно-прекрасное и нравственное, эстетическое и этическое находятся, как известно, в органическом родстве. Отделить одно от другого невозможно, как невозможно, по красочному сравнению Виссариона Григорьевича Белинского, «разложить огонь па свет и тепло».

Именно поэтому во время творческой работы, особенно в лучшие ее минуты, все малозначащее, прозаическое, суетное куда-то отступает от художника, забывается им. Он в эти мгновенья находится над подобными вещами. Он духовно возвышен и красив — как бы ни выглядел вчера или (кто знает?) не станет выглядеть завтра. И это не литературный пассаж, не преувеличение; это психологическая реальность.

Пока не требует поэта К священной жертве Аполлон, В заботах суетного света Он малодушно погружен;

Молчит его святая лира;

Душа вкушает хладный сон, И меж детей ничтожных мира, Быть может, всех ничтожней он.

Но лишь божественный глагол До слуха чуткого коснется, Душа поэта встрепенется Как пробудившийся орел.

Тоскует он в забавах мира…

А. С. Пушкин Воздействие состояний, о которых идет речь, на внутренний мир человека, бесспорно. Воздействие не просто сильное, можно сказать, преобразующее, оказывающее влияние на структуру психики. Учтем следующее. Кратковременные душевные состояния, переживаемые людьми, имеют тенденцию, повторяясь регулярно и настойчиво, упрочиваться, делаться более устойчивыми. Есть основания полагать, что они могут даже закрепляться как свойства личности. Не потому ли биографами выдающихся художников отмечались нередко такие их качества, как внутренняя красота, возвышенный строй мыслей и чувств, обостренная неприязнь к обыденному, во многих случаях — чисто человеческое обаяние? На память приходят имена В. Моцарта, А. С. Пушкина, Ф. Шуберта, Ф. Шопена, И. С. Тургенева, А. П. Чехова, И. Е. Репина, С. И. Танеева, II. И. Чайковского, С. В. Рахманинова, Д. Д. Шостаковича…

Разумеется, та же творческая деятельность формирует подчас и совсем иные душевные свойства. Люди, занимающиеся творческим трудом, нередко тщеславны — это проистекает из самого характера их деятельности. Победить означает для них зачастую быть первыми, лучшими, единственными. И художники, и ученые бывают завистливы, не слишком доброжелательны в отношении коллег; история пауки и искусства знает немало примеров такого рода. (Знаменитый в прошлом артист МХАТа Михаил Михайлович Тарханов как-то пошутил: актеру мало, чтобы его похвалили, надо еще, чтобы и партнера поругали. Шутка злая, но не лишенная доли истины.) Творческие люди часто не в меру обидчивы. Похвала, даже малозначащая, легко берется ими на веру; критика — даже дельная, аргументированная — воспринимается чуть ли не как оскорбление.

Наконец, еще одно. Творческая работа — иссушающая, выматывающая, требующая превеликой сосредоточенности, — порождает зачастую качество, внешне похожее на эгоизм. Люди науки и искусства подчас невнимательны к окружающему, хуже того — к окружающим. Они заняты собой, точнее, тем, что внутри их, но со стороны это выглядит как сосредоточение на себе. И примеры тому тоже не слишком редки, можно вспомнить биографические материалы, посвященные Б. Микеланджело, Р. Декарту, Г. Гегелю, Р. Вагнеру, А. Блоку, А. Скрябину. Или Ж.-Ж. Руссо. Не парадоксально ли: дабы не иметь помех при написании книги о воспитании ребенка, собственных детей отдать в воспитательный дом.

И все же не в этом главное, не в эгоизме или тщеславии. Не этим определяется общий баланс психологических проявлений, связанных с занятиями творчеством. Доминирует в конечном счете то чистое и возвышенное, что идет от самой сердцевины творческого процесса, составляет наиболее важную и драгоценную его сторону. Так, во всяком случае, у большинства настоящих мастеров.

Надо учесть еще одно обстоятельство. Люди науки и искусства могут существенно разниться, но морально-этическим качествам: быть лучше, хуже, добрее, нетерпимее, заносчивее и т. д. Но почти всем из них (речь идет, конечно, о крупных, значительных фигурах) свойственна такая черта, как принципиальность. Без нее в ряде случаев была бы невозможна сама их деятельность на том уровне, который был им необходим.

Когда-то Джордано Бруно взошел на костер инквизиции во имя идеи о бесконечности Вселенной и бесчисленности миров, во имя того, что полагал истиной. А Александр Николаевич Радищев не мог не догадываться, что «Путешествие из Петербурга в Москву» в конце концов приведет его в Сибирь. Примеров такого рода в истории мировой науки и искусства немало. В обычных условиях, разумеется, экстремальные ситуации встречаются реже, принципиальность выявляет себя тут на иных «этажах», и все же… Выдающаяся пианистка М. В. Юдина показывает Болеславу Леопольдовичу Яворскому только что выученный ею фортепианный концерт Прокофьева. Яворский критикует исполнение в пух и прах. Через некоторое время Юдина вновь приходит к Яворскому, интерпретирует прокофьевский концерт в прежней манере, и Яворский горячо поздравляет ее. «Как это понять?» — недоумевает Юдина. «Л я вас испытывал, — попросту отвечает мэтр. — Вот, значит, вы человек сильный и художник убежденный»^[7].

Испытание людей творческих профессий на внутреннюю твердость, на принципиальность идет, по сути, непрестанно — ежедневно, ежечасно, в самых различных жизненных обстоятельствах. Бывает, что на глазах у других. Чаще — малозаметно для окружающих, а то и для самого человека. Это самое коварное.

Согласиться ли на роль в фильме, если и сценарий слабоват, и режиссерская концепция радостей не сулит? Принять ли редакторскую правку в рукописи, если правка эта явно не на пользу делу, но сие есть непременное условие выхода материала в свет? Взяться ли за выполнение заказа, столь же перспективного с точки зрения карьеры, гонорара и прочего, сколь и бесперспективного в чисто творческом аспекте? И т.д. и т. п. В жизненных коллизиях такого рода, постоянно возникающих в практике людей науки и искусства, сплетаются в единый клубок проблемы собственно творческие и морально-этические. Одни решаются в тесной «увязке» с другими, наблюдательные люди хорошо это осознают.

В ходе решения этих важных проблем и формируется внутренний мир творческого человека (либо деформируется от частых компромиссов). Складывается система ценностей, «значимостей», их иерархия: это самое главное, это не столь существенно, то — пустяк…

Нет нужды доказывать: рассчитывать на действительно крупные, незаурядные свершения могут по идее лишь те, у кого достает душевной твердости, принципиальности, бескомпромиссности, у кого хватает той прочности, на которую испытывал Юдину Яворский. «Художник должен знать, — писал Василий Васильевич Кандинский, — что любой его поступок, чувство, мысль образуют тончайший, неосязаемый, но прочный материал, из которого возникают его творения, а потому он свободен лишь в искусстве, но отнюдь не в жизни»^[8].

Очень верная мысль: быть свободным в творчестве, но не в жизни. Проще наоборот.

Бывает, рассуждают так: имеет значение лишь то, что конкретно сделано человеком в науке или искусстве. Не морально-нравственные устои художника или ученого, а его реальные, «предметные» достижения. Это не совсем так. Например, И. С. Тургенев, Ф. М. Достоевский, А. П. Чехов, Л. Н. Толстой, Б. Л. Пастернак, А. А. Ахматова, И. А. Бродский и многие другие воздействовали на русское общество не только книгами и силой писательского дарования, но и нравственной силой личности; одно неразрывно сливалось с другим.

Более того. Не будет преувеличением утверждать, что моральнонравственный авторитет человека может иной раз иметь даже большее значение в пауке или искусстве, нежели его реальные, конкретные деяния. Особенно в исторической ретроспективе. Открытие ученого может устареть, быть в чем-то опровергнуто последующим развитием человеческих знаний. Художественный опус может поблекнуть в красках, стать музейной реликвией. А облик того, кем они создавались, по-прежнему будет излучать свет, вдохновлять, служить высоким образцом. Имя может оказаться действеннее, нежели само дело, может пережить его, мало ли тому примеров? Вспомним академика Андрея Дмитриевича Сахарова. «Моральные качества замечательного человека имеют большее значение для его поколения и для исторического процесса, чем чисто интеллектуальные достижения, — говорил Альберт Эйнштейн. — Эти последние сами зависит от величия духа…».

Итак, по мнению гениального физика, величие духа — основное и главное.

• [1] Цвейг С. Воспоминания об Эмиле Верхарне // Цвейг С. Избранные произведения: в 2 т. Т. 2. М., 1956. С. 9.
• [2] Кони А. Ф. Собрание сочинений: в 8 т. Т. 6. М.: Юридическая литература, 1968. С. 459−460.
• [3] К. Маркс и Ф. Энгельс об искусстве. Т. 1. М., 1983. С. 495.
• [4] Моэм У. С. Искусство слова. М.: Художественная литература, 1989. С. 358.
• [5] Толстой Л. Н. Полное собрание сочинений. Т. 13. С. 201.
• [6] Флобер Г. Собрание сочинений: в 5 т. Т. 5. М., 1956. С. 46.
• [7] Юдина М. В. Статьи. Воспоминания. Материалы. М.: Советский композитор, 1978. С. 242.
• [8] Цит. но: Мастера искусств об искусстве. М., 1969. Т. 5. Кн. 2. С. 127.