Начало XX века: кризис культуры чувственного типа или ее новая вспышка?

Движение истории к качественно новому этапу впервые было угадано Ф. Ницше, ощутившим в XIX в. подземный гул, угрожавший «прорывом» в историю варварских стихий:

…Под тревогой и неурядицей нашей цивилизованной жизни, под судорогами нашей культуры, кроется чудная, внутренне здоровая, первобытная сила, которая пока проявляется мощно лишь в исключительные моменты и затем засыпает, чтобы снова грезить о своем будущем пробуждении⁷⁴.

Некоторые явления немецкой истории (Реформация, немецкая музыка и др.) Ницше связывает с пробуждением этой первобытной силы. Дело не только в том, что философ на эту стихию обращает внимание, но и в том, что по отношению к ней он занимает романтическую позицию, постепенно оформлявшуюся в питавший психологию эпохи (прежде всего начала XX в.) культурный нигилизм как психологическую основу ренессанса зрелищ. По сути дела, описанное Сыма Цянем осознание культуры как гнета, чего-то искусственного и стесняющего начинается с усвоения этой столь популярной в свое время в России идеи Ф. Ницше⁷⁵.

Констатируя в конце XIX в. популярность Ф. Ницше и спрос на его сочинения, В. Соловьев указывал на то, что эта популярность — внешнее проявление внутренних процессов общественного сознания. Представитель русского религиозного возрождения осуждал философию «сверхчеловека»:

Презрение к слабому и больному человечеству, языческий взгляд на силу и красоту, присвоение себе заранее какого-то исключительного сверхчеловеческого значения, во-первых, себе единолично, а затем, себе коллективно, как избранному меньшинству «лучших», т. е. более сильных, более одаренных, властительных, или «господских» натур, которым все позволено, так как их воле есть верховный закон для прочих — вот очевидное заблуждение ницшианства⁷⁶.

Из этого противопоставления, возникшего в результате культивирования массой нового времени «инстинкта жизни» и связанных с аристократией и с христианством нравственных норм и родилась известная оппозиция Ф. Ницше между «дионисийским» и «аполлоновским» началами в истории. В Аполлоне угадывается аристократическая культура⁷⁷, укротившая низменные стихии, контролирующая и вытесняющая их и создающая гармонический мир созерцания, покоя и красоты. Что касается Диониса, то с ним связывались вытесненные из культуры и требующие свободы и выхода в реальность природные вожделения. Психологически «варварская», «дионисийская» стихия, выражая приводящее к угасанию аристократической культуры «новое средневековье», стала основой ренессанса зрелищ. Предчувствие Ф. Ницше, с таким пафосом выраженное им в «Рождении трагедии», позволило ему проникнуть в тайну не только античной культуры, этот его подход оказывался новаторским⁷⁸. Одним из первых он провел параллель между «закатом» античной культуры и длительное время развивавшейся на основе ренессансных традиций европейской культуры:

. .Пример греков для нас, стоящих на границе двух различных форм существования, имеет то неоценимое значение, что в нем вся эта борьба и все эти переходы запечатлялись в классической форме, полной поучительности: но только кажется, что мы как бы в обратном порядке переживаем великие эпохи эллинизма и, например, теперь переходим назад от александрийской эры к периоду трагедии⁷⁹.

Сближение античной и европейской культур имело невероятный резонанс. Позднее эту параллель Шпенглер разработает в философскую систему. Эту же идею продолжит развивать В. Иванов, подчеркивая близость и «кровное родство» конца XIX в. с древней Александрией.

…Опять повторился тот период, когда впервые в человечестве возник тип «теоретического» человека; когда обособление отрасли творчества религиозного, научного и художественного окончательно и различно определили свои частные задачи: когда так много накопилось ценностей и сокровищ в прошлом, что поколения поставили своею ближайшей задачей — их собирание, сохранение и, наконец, подражательное повторное воспроизведение в изысканной и утонченной миниатюре; когда люди узнали, что такое ученое книгохранилище 8 полном значении этого слова и что такое музей, когда-то, что мы зовем общим образованием, окрасилось оттенком исторической перспективности (которую так возлюбил XIX век под именем «исторического смысла»); когда расцвело искусство любителей и таинства «сенаклей»; когда внутренняя раздробленность культуры сочеталась с универсальными горизонтами идейного синкретизма в религии и философии, эстетике и морали⁸⁰.

Оказавшись под воздействием этой аналогии, одни исследователи всячески акцентировали внимание на совпадении процессов «смерти» культуры поздней античности и современной Европы, другие прежде всего усматривали совпадения в развитии современной культуры с процессами средневековой культуры. Тем не менее, ощущение распада некогда стабильной и целостной культуры было универсальным. По сути дела, между «античниками» и проповедниками «нового средневековья» противоречия не было. Как уже отмечалось, фиксировать сходство с поздней античностью начали еще в XIX в. В начале XX в. этот факт успел стать общим местом. Ощущение распада традиционных ценностей было первым этапом в осмыслении современной культуры. Вторым шагом должно было быть рассмотрение того, что же в результате распада старых ценностей возникает. Идея Н. Бердяева о «новом Средневековье» явилась этим вторым шагом. Он обращал внимание не на то, что разрушается, т. е. не интересовался образом лишь традиционной культуры. Прежде всего он старался понять содержание новой культуры. В этом своем стремлении он логично уловил совпадение со Средневековьем, ведь последнее приходило на смену угасающим ценностям античности. Расхождение в осмыслении процессов культуры объяснялось тем, что с эпохи Ренессанса культура чувственного типа, стимулирующая функционирование зрелищ, в начале XX в. пребывала в кризисе и, следовательно, в процессе угасания. Однако зрелищецентризм XX в. свидетельствует о том, что такое угасание блокировалось активизацией массы и вообще процессами омассовления.

Кроме того, некоторое несовпадение в констатации момента объясняется также и национальной принадлежностью исследователей. Так, Ницше и Шпенглер, улавливающие в новой немецкой музыке и в распространении зрелищ («хлеба и зрелищ!») распад «аполлоновской» культуры, фиксировали «смерть» традиционных ценностей аристократической культуры. Н. Бердяев был представителем «молодого» народа, созревшего для всечеловеческой миссии, о которой грезили на протяжении всего XIX в. Средневековые «одежды» к этому народу вернулись в форме новой популярной политической идеи — марксизма. Акцент на Средневековье Н. Бердяев делает не случайно. По его мнению, Россия продемонстрирует новую религию в политических формах, а последующие процессы ее истории заставят вспомнить образ Великого инквизитора, по поводу которого в начале XX века возникло много дискуссий.

В связи с этим Н. Бердяев указывал также на новый социально-психологический тип человека, получивший отражение в зрелищах. По его мнению, после революции в России появился «новый антропологический тип»:

Произошел подбор биологически сильнейших, и они выдвинулись в первые ряды жизни. Появился молодой человек во френче, гладко выбритый, военного типа, очень энергичный, дельный, одержимый волею к власти и проталкивающийся в первые ряды жизни, в большинстве случаев наглый и беззастенчивый⁸¹.

Философ настаивает, что до неузнаваемости изменилось выражение лица русского человека («таких лиц прежде не было в России»). Трудно судить о появлении «нового антропологического типа», но очевидно, что особая социальная психология не могла не формировать и новый социально-психологический тип личности. Получалось так, что, вовлекаясь в революционное движение, люди, провозглашая себя марксистами, в реальности оказывались ницшеанцами, «сверхчеловеками»⁸². Эта психологическая трансформация — социально-психологическая основа агрессивности «революционеров» нового поколения, обращенной против «старой гвардии» марксистов. Мысль Н. Бердяева о том, что настоящая контрреволюция произойдет по вине не дореволюционных, а пореволюционных внутренних сил революции, подтвердилась. Впрочем, именно такая метаморфоза в ее французском варианте уже была предметом размышлений К. Маркса, посвятившего ее анализу свою работу «18 брюмера Луи Бонапарта».

Америка и Россия — «молодые» народы, вошедшие в этап «нового средневековья», продемонстрировали два разных варианта культурализации⁸³. Исследователи, пытавшиеся понять механизм «нового Средневековья», обращали внимание на родство этих народов. X. Отега-иГассет писал:

У нее (России — Н. X.) еще нет заповедей, и она должна была прикрыться европейским учеником, марксизмом, и этого ей хватило, так как юность в ней бьет через край. Юному не нужны резоны, нужен только предлог⁸⁴.

Обращая внимание на другой «молодой» народ — Америку, философ подчеркивает его преданность заимствованной идее:

Америка сильна своей юностью, которая служит современной заповеди, «технизации», но с таким же успехом могла бы служить буддизму, если бы он был лозунгом эпохи⁸⁵.

Подчеркивая близость «молодых» народов, А. Герцен писал о России:

Россия приходит к жизни как народ, последний в ряду других, еще полный юности и деятельности, в эпоху, когда другие народы мечтают о покое; он появляется, гордый своей силой, в эпоху, когда другие народы чувствуют себя усталыми и на Западе⁸⁶.

В 1906 г. Россию с Америкой сопоставлял в письме к Е. Малиновской М. Горький:

Старенькая, поношенная Европа в лице своего «культурного класса» ужасно смешно удивляется, когда говорит о России, и не скрывает своего страха перед «анархизмом», который следует думать, «органически присущ славянской расе» Америка, страна подростков, тоже сильно заинтересована — т. е. испугана — русской революцией и тоже очень любопытно рассуждает, хочет понять, но — не может⁸⁷.

Применительно к России X. Ортега-и-Гассет принципиально писал о «камуфляже», составляющем сущность сталинизма.

В каждом историческом камуфляже два слоя: глубинный — подлинный, основной; и поверхностный — мнимый, случайный. Москва прикрывается тонкой пленкой европейских идей — марксизмом, созданным в Европе применительно к европейским делам и проблемам. Под этой пленкой — народ, который отличается от Европы не только этнически, но, что еще важнее, по возрасту; народ еще не перебродивший, молодой⁸⁸.

Философ проницательно усматривал противоречие в социальной психологии 1920—1930;х годов, во многом объясняющее зрелищный стиль культуры XX века. «Молодые» народы начинают заявлять о себе («бродить») в контексте культуры «старых» народов. Это культура не может на них не влиять, и они охотно ее заимствуют. Но такое заимствование все же поверхностно, ибо не достигает глубинных структур «молодого» народа, а потому часто оказывается внешним явлением⁸⁹. Философ указывает на раздвоение народа, активно усваивающего традиции других культур, на которое обращали внимание еще славянофилы, что и было предметом дискуссий на протяжении всего XIX в. Философ проницателен и тогда, когда утверждает, что ключ к разгадке «камуфляжа» находится в прошлой истории Это не совсем так. Ключ к перерождению в послереволюционной России демократии находится в самой демократии, не имевшей под собой образованного предшествующими состояниями культуры соответствующего фундамента. Следовательно, в провозглашенную в результате революции демократию начали вторгаться коллективные реальности, характерные для «коллективной души» народа, т. е. «коллективного бессознательного». Это обстоятельство сыграло решающую роль в возникновении в зрелищах нескольких десятилетий повторяющихся сюжетов и образов. Ощущение близости в судьбах «молодых» народов можно продемонстрировать, опираясь на опыт функционирования зрелищ.

Таким образом, в начале XX в. складывалась ситуация, когда вместо резкой смены культур, которая, как утверждает П. Сорокин, должна была наступить в результате разложения культуры чувственного типа, в реальности имела место новая вспышка этой культуры объясняемая появлением на арене политической истории нового «варварства» с сопутствующим ему духом дионисийства. Это обстоятельство и определило ренессанс зрелищ в XX в.