Ценность и полезность

Точно так же неправомерно считать ценностью пользу (полезность), ибо это категория праксиологическая, а не аксиологическая: польза есть позитивное значение одного объекта для другого объекта, и потому она столь же объективна, как истина, научно обосновывается и научно опровергается, идет ли речь о пользе витаминов или изучения математики. Скажем, пища для человека — как и для животного, что весьма показательно! — полезна, а носительницей ценности она становится только тогда, когда ее принятие соотносится с человеком не как с объектом-организмом, а как с субъектом религиозной, политической, обрядовой, эстетической деятельности, — скажем, как ритуальное вкушение хлеба и вина, как поднесение уважаемому гостю хлеба-соли, как еда на поминках, на церемонии дипломатического приема; ценностный смысл имеет и описание еды, но не в кулинарных или медицинских книгах, а в произведениях искусства, создающих ее художественно-образное осмысление, — вспомним хотя бы оргии великанов в романе Ф. Рабле «Гаргантюа и Пантагрюэль», или культ обжорства в трагикомической повести Н. Гоголя «Старосветские помещики», изображение драматической трапезы в «Тайной вечере» Леонардо или плотоядного завтрака в портрете Алексея Толстого, написанном П. Кончаловским.

Таким образом, в сопоставлении с пользой ценность оказывается не практическим, а символическим отношением; потому-то ценность — феномен специфически культурный, неизвестный жизни животных, тогда как польза характеризует биологический уровень бытия в такой же мере, как и социокультурный, — питание полезно и для животного, и для человека, а образование и обучение полезны для человеческой жизни так же, как питание. Г. Флобер утверждал: «Искусство — это поиски бесполезного», и этот афоризм является лозунгом того духовного движения, которое именуется эстетизмом и противостоит утилитаризму — не только в сфере художественной культуры, но и в повседневной жизни общества, одна часть которого признает ценность полезного, а другая ее отрицает.

Сущностное отличие ценности от истины и от пользы станет окончательно ясным, когда мы устраним два заблуждения, распространенных не только в обыденном сознании философски необразованных людей, но, к сожалению, и в рассуждениях многих профессиональных философов. Одно из них — неразличение «ценности» и «носителя ценности», хотя еще М. Шелер показал, сколь принципиально это различие: носителем ценности является нечто конкретное — любой предмет, материальный, духовный, художественный; предмет реальный и воображаемый, природный и рукотворный; вещь, действие или событие, — ценность же есть, повторю это, значение данного предмета для субъекта. Поэтому материальным или духовным может быть носитель ценности, но не она сама, и значит, неправомерно уже упоминавшееся нередкое в нашей аксиологической литературе деление ценностей на материальные и духовные — ценность лежит в иной плоскости, чем эта онтологическая дихотомия.

Как совершенно точно отмечал Г. Риккерт: «Сущность ценностей… — в их значимости, а не в их фактичности», а «фактичен» носитель ценности. (Между тем даже в Философском словаре, вышедшем в 1980 г., под редакцией И. Фролова, о ценностях говорится как о «специфических социальных определениях объектов окружающего мира», выявляющих их положительное или отрицательное значение для человека и общества. Отрадно, что в вышедшем три года спустя «Философском энциклопедическом словаре» уже нет отождествления ценности с «объектом» и человека с «субъектом», понятие «ценность» — говорится здесь — «обозначает человеческое, социальное и культурное значение определенных явлений действительности»).

Говоря о кардинальном — чтобы быть более точным, модальном — отличии ценностей от «фактичности» бытия, то есть отличии аксиологического его рассмотрения от онтологического, нельзя не вспомнить классические строки Ф. Т ютчева:

Не то, что мните вы, природа —.

Не слепок, не бездушный лик.

В ней есть душа, в ней есть свобода,

В ней есть любовь, в ней есть язык.

Поэт обращается тут, конечно, не к ученым-естествоиспытателям или математикам, ибо в изучаемом ими материальном бытии природы они не находят ни «души», ни «свободы», ни «любви», ни «языка», но все это с непреложностью ощущает в ней художник, поэт, религиозный человек, более того — каждый из нас в той мере, в какой мы воспринимаем природу как ценность — эстетическую ли, религиозную ли, этическую ли, — потому что обыденное сознание не отвлекает природные явления от нашего к ним отношения и потому переживает их, а не изучает аналитическим мышлением.

В этой связи показательна попытка американского философа Р. Фрондизи, изложенная в вышедшей двумя изданиями (2-е изд. 1971 г.) книге «Что есть ценность? Введение в аксиологию», преодолеть сложившуюся альтернативу — «признание существования ценностей самих по себе, как простых качеств их носителей — картины, внешности молодого человека или машины», или убеждение, что ценности «не имеют ничего общего с эмпирическими качествами вещи и являются внеприродными качествами, схватываемыми интуицией». Философ считает, что тут логика «или — или» неприменима, ибо ценности «не могут быть отделены от природных качеств вещи и не могут быть к ним сведены»; а это значит, заключает он, что они и не вещи, и не качества, а гештальты, структурные «гештальтные качества», возникающие из особой связи элементов целого — например, симфонический оркестр, поэма, собор или собственное тело человека.

Думаю, однако, что даже если иметь в виду эстетическую ценность, понятие «гештальт» может определить только качество ее носителя,

то есть предмета, называемого красивым, изящным, величественным, но не самой красоты, самого изящества, самого величия, ибо эстетическая ценность, как и всякая другая, не является онтологической характеристикой объекта, а именно его значением для субъекта и, значит, действительно чем-то двойственным, амбивалентным, предметно-беспредметным, реально-идеальным — то есть отношением, а не качеством; если же речь идет о нравственных, политических, религиозных, экзистенциальных ценностях, то понятие «гештальт» вряд ли может определить специфические качества носителя этих ценностей — ведь, например, амулетом, талисманом, орудием колдовства может быть любая вещь, независимо от того, какова ее форма и есть ли она у нее вообще, а добродетельным, благородным, справедливым, прогрессивным может быть поступок, независимо от того, каков его «гештальт», ибо определяющим является тут его духовное содержание, а не форма проявления.

Другое распространенное заблуждение — неразличение ценностных оценок и оценок иного рода — познавательных и утилитарных. Дело в том, что понятие «оценка» принадлежит к числу многочисленных терминов, имеющих не одно, а несколько конкретных значений (явление полисемии, специально изучаемое лингвистами). Когда, например, идет речь об оценке правильности или ложности решения математической задачи или об экзаменационной оценке, имеется в виду не аксиологическое суждение — не оценка как отнесение к ценности, а суждение гносеологическое, то есть объективное определение соответствия знания реальности (правильно или неправильно, знает или не знает, знает полно или частично, глубоко или поверхностно), не имеющее никакого отношения к субъектности экзаменатора, к его духовному миру; точно так же экспертная оценка эффективности работы новой машины или качества изготовленного товара является не аксиологическим суждением, а праксиологическим, ибо дается оценивающим лицом абстрагированно от его субъектности — критерием истинности оценки является здесь практика, а не ценность. Вот почему понятие «оценка» применимо и к поведению животного при обозначении его избирательной способности, но только позитивистский редукционизм способен отождествить эту оценку с ценностной ориентацией человеческого поведения.

Не могу тут не присоединиться к критике Ф. Хайеком в чрезвычайно интересном докладе «Три источника человеческих ценностей», прочитанном в 1978 г. в Лондонской школе экономики и политических наук, упоминавшейся книги Дж. Пью «Биологическое происхождение человеческих ценностей», да и некоторых идей К. Лоренца, содержавших отождествление поведения человека и животного, — ибо человеческие ценности не наследуются от животных и не конструируются сознательно и рационально, но стихийно рождаются в историческом процессе антропогенеза, во взаимодействии культуры и разума: «Можно, видимо, утверждать, что мыслящий человек создал культуру тогда, когда культура создала его разум», и «правила человеческого поведения» выработаны «мудростью культуры», которая не тождественна «мудрости природы».

Приравнивание ценности к истине, проистекающее из самих основ мифологически-религиозного сознания, и приравнивание ценности к полезности, характерное для прагматистски-позитивистского мышления, ведут к ликвидации аксиологии как философского осмысления особой сферы духовной деятельности человека и творимой им культуры, поэтому аксиологии необходима помощь логики, призванной дифференцировать разные роды оценок (так, например, как это сделал А. Ивин в своей книге «Логика оценок»).

Общим для всех родов оценки является отмеченный выше их парносоотносительный антитетический характер, обусловленный самой природой оценки, а во всех других отношениях разные роды оценок отличаются друг от друга, и отличия эти столь существенны, что в определенных ситуациях отношения ценности и истинности, как и отношения ценности и полезности, становятся комплементарными в точном — боровском — смысле принципа дополнительности: в самом деле, отнесение к ценности чего-либо или кого-либо осуществляется в иной «экспериментальной ситуации», чем определение истинности или полезности того же явления, предмета, действия: так, полезность устанавливается на практике, истинность проверяется в практике, а отнесение к ценности происходит на основе переживания, производится духовным чувством человека и ни в какой сторонней проверке не нуждается — изменить эстетическую, нравственную, религиозную оценку может только само переживание, иное суждение совести, вкуса, религиозного чувства; потому оценку «прекрасно!», «высоконравственно!», «священно!» и т. п. нельзя опровергнуть, ее можно только отвергнуть, если она вынесена другим лицом, или изменить, если это сделано собственным переживанием, которое нашло красоту, справедливость, священность в другом предмете, в другом действии, в другом обряде, в другом произведении искусства.

Обнаруженные И. Кантом свойства суждения вкуса — незаинтересованность (бескорыстность) и иррациональность (внепонятийностъ) — относятся ко всем ценностным суждениям, не только эстетическим, — религиозные убеждения столь же недоказуемы и неопровержимы, как эстетические оценки, и столь же бескорыстны (если речь идет, разумеется, об искренней вере, а не о спекуляции на вере во имя какой-либо личной выгоды на том или на этом свете); точно так же нравственная оценка выносится спонтанным и как бы инстинктивным голосом совести, долга, любви, оставаясь, как правило, необъяснимой и, понятно, в полной мере бескорыстной. Очень хорошо сказал об этом В. Днепров: хотя мораль отражает «действительные общественные интересы», она «бескорыстна и альтруистична, потому что реализуется и становится действительной в человеческой личности», и, будучи объективной в том смысле, что «в ее законах даны условия подлинно человеческого общежития и общения», она «субъективна, потому что может осуществиться только как непосредственная сила человеческой души».

Вот почему ценностные суждения признаются только в пределах аксиосферы той группы, которая разделяет эти убеждения, и неудивительно, что многовековые поиски логического и практического доказательств бытия Бога оказались бесплодными, равно как попытки атеистов рационально доказать его отсутствие. Но столь же безрезультатны эстетические дискуссии — не зря с древних времен сохранился принцип de gusdbus non disputandum est, относящийся и к сфере художественных оценок. Любопытно вместе с тем, что на протяжении всей истории культуры ведется постоянный спор — и о вкусах, и о нравственных принципах, и об «истинной вере», и о наисовершенной политике, но оказывается, что все эти споры разрешаются не логикой рассуждений, а силой оружия, революционными битвами, религиозными войнами, террором диктаторских режимов, властью цензуры…

В этом-то свете и становится понятным, почему в суждениях об одном и том же предмете (явлении, действии) его ценностная оценка и оценки утилитарная и гносеологическая могут совпадать по своему «знаку», положительному или отрицательному, а могут расходиться и даже противоречить друг другу — скажем, вещь может быть полезной и некрасивой или красивой и бесполезной и даже вредной, а решение математической задачи — изящным, но ошибочным и истина — вненравственной или аморальной, — вспомним хотя бы пушкинскую формулу романтизма: «Тьмы низких истин мне дороже / Нас возвышающий обман». Совершенно справедливо писал А. Гулыга: «Утилитарная оценка (суждение типа „Этот предмет мне полезен“) и отнесение к ценности („Этот предмет мне дорог“) — два различных подхода к действительности, подчас связанных, а подчас резко противоположных». Впрочем, это было с гениальной прозорливостью сформулировано уже в Библии: «Во много мудрости много печали, и кто умножает познание, умножает скорбь». .

Столь же принципиально различение «ценностей» и «приятностей», или «удовольствий», которые часто включают в аксиосферу — от М. Шелера до М. Дюфрена, — хотя и на правах «низшей» разновидности ценностей. По этой же логике, известный французский эстетик XX века Ш. Лало ввел в мир эстетических ценностей, суть которых он определял как «гармонизацию ощущений», наряду с искусствами, обращенными к зрению, слуху, формы деятельности, гармонизирующие обонятельные, вкусовые и осязательные ощущения — парфюмерию, кулинарию и «здоровый эротизм». Так можно рассуждать только, если не видеть принципиального различия между так называемыми «низшими» и «высшими» чувствами, признававшегося классической психологией, философией и эстетикой, поскольку вторые непосредственно связаны с духовной жизнью человеческого сознания, а первые чисто физиологичны и потому способны доставлять удовольствия не духу человека, а его организму (и потому принципиально не отличимы от удовольствий — «гармонизаций ощущений», — которые испытывают животные в определенных условиях восприятия цвета, звука и сексуальных контактов, удовольствий, казавшихся Ч. Дарвину «чувством красоты»). Опровержением подобной, типично позитивистской, редукции духовных эстетических ценностей к физиологическим ощущениям может служить очень важная мысль В. Розанова о принципиальном различии двух эмоциональных состояний — «наслаждения» и «радости»; точно так же следовало бы найти разные слова для обозначения материнского инстинкта, общего для человека и для животного, и материнской любви, доступной только женщине, подобно тому, как мы уже привыкли различать в отношениях между полами любовь и секс, игнорировать качественное, сущностное различие удовольствий телесных и духовных — значит закрыть себе путь к пониманию действительного своеобразия последних (в частности, к пониманию различия порнографии и художественной эротики), которое и состоит в том, что только вторые не суть ценности.

Разумеется, физиологическое удовольствие, как вообще все в мире, может стать носителем ценности — например, тогда, когда погоня за этими удовольствиями становится смыслом жизни отдельного человека или же целого социального слоя, скажем, римской аристократии времен упадка Империи, французской знати предреволюционной поры, определенных кругов современной молодежи, для которых эмоциональное возбуждение от наркотического опьянения и секса является целью существования — но не является самой ценностью.

Таким образом, первая проблема, подлежащая решению при построении теории ценности, — определение нижней границы аксиосферы, которое зависит от того, рождаются ли ценности в материально-практических и (или) биофизиологических процессах человеческого бытия или их порождает тот уровень жизнедеятельности, на котором человек из объекта среди объектов становится субъектом деятельности, наделенным свободой, осознанной целенаправленностью поведения и одновременно самосознанием, регулирующим это поведение.