Мемуары Талейрана. 
Музыка, театр, история, философия, живопись, наука

«Я не знаю, какое заглавие дать этому труду, — писал Талейран в предисловии к своим мемуарам, недавно вышедшим в русском переводе^[1]. — Это не литературное произведение: оно полно повторений. Я не могу назвать его „Мои воспоминания“, так как я старался, чтобы моя жизнь и отношения с людьми отразились в нем, как можно меньше. Если бы я озаглавил его: „Мой взгляд на дела моего времени“, то такое название было бы слишком определенно для работы человека, который в своей жизни так много сомневался». Так ли уж много он сомневался? Но, во всяком случае, составляя свои воспоминания, престарелый дипломат оставался, прежде всего, дипломатом. О многом он в них умалчивает, многое представляет иначе, чем сам представлял то же в разгаре своей деятельности. Для политика его книга вряд ли очень ценный документа. Зато она увлекательна и интересна в смысле психологическом: блестящий, талантливый и умный, но лишенный самого понятая о совести, князь Беневетский воскресает перед нашими глазами во всей своей сложности и яркости. Вступительная статья Е. Тарле завершает портрет этого удивительного человека.

Талейрана в течение всей его жизни считали законченным мошенником и обманщиком, ни одному слову которого нельзя верить. Когда он умер глубоким стариком, остряки иронически спрашивали: «Любопытно узнать, зачем это ему теперь понадобилось?» О нем говорили: «Князь Талейран оттого так богат, что он всегда продавал всех тех, кто его покупал». Сам Талейран объяснял свои многократные измены долгом перед Францией. Можно сомневаться в таком его бескорыстии: на этом долге он неизменно лично выигрывал. Но он, действительно, всегда понимал положение своей страны и оказал ей колоссальные услуги. Наполеон считал его самым талантливым из своих министров. Более тонкого дипломата на свете, может быть, вообще не существовало: его всегда подозревали, но перехитрить его не удалось никому. Рядовым изменником он, конечно, не был. Измену он сделал точным ремеслом и сложнейшим искусством. Он был, в полном смысле слова, профессионалом измены.

Блестящая его карьера началась случайно. Живи он в другое время, был бы он хитроумным монахом — не более: его родные готовили его к духовной деятельности, и он покорно поступил в Реймскую семинарию Св. Сульпиция. Но время было особое. Приближалась французская революция. Все устои жизни рушились, и не только в социальном или государственном плане. «Эпоха, к которой я подхожу, — вспоминает Талейран, — отличалась тем, что все желали выдвинуться талантами, проявленными вне своей основной профессии». Сам он верил в свою звезду и в свою необычайность. Он был одним из первых романтиков, и, в отличие от позднейших романтиков от природы, без всякой позы. По мнению Байрона, он был хром от рождения и убежден, что физический недостаток искупается большими внутренними данными. На занятия в семинарии смотрел он, как на скучную необходимость. Жизнь, честолюбие, женщины привлекали его куда больше теологии. «Я достиг возраста страстей, когда все способности активны и избыточны. Я замечал несколько раз в одном из пределов церкви Св. Сульпиция молодую и прекрасную особу. Я стал более аккуратен в посещении церковных служб. Однажды, когда она выходила из церкви, сильный дождь дал мне основание проявить смелость… Она согласилась пройти со мною под моим зонтиком». Так в восемнадцать лет начался донжуанский список Талейрана, и какой список: в нем значатся многие выдающиеся женщины той эпохи, в частности, де Ремюза и, может быть, даже де Сталь. Годы, проведенные в семинарии и особенно в Сорбонне, прошли у него в непрерывных и бурных романах. Тогда он заметил, что женщины, помимо всего прочего, прекрасное орудие для достижения карьерных целей: чего только не добьешься через любящую женщину! Любовные похождения, страсть к наживе и кутежи не помешали ему сделать быструю духовную карьеру. К 1783 году он был уже епископом Отенским, и, как представитель духовенства, попал в Генеральные Штаты. Нечего и говорить, что он стал близок к всесильному в тот момент Мирабо, но и перед третьим сословием заискивал, играя своей либеральностью. Приверженцы министра, зная его подкупность, хотели предложить ему взятку. Но Талейран впервые отказался: «В кассе общественного мнения я найду гораздо больше того, что вы мне предлагаете». Тогда же из залы духовенства он окончательно перешел в залу третьего сословия.

Революция неизбежна, но Талейрану революционные люди не нравятся: все они мелкого пошиба. И он уговаривает брата короля, Карла д’Артуа, оказать сопротивление. В награду Карл предлагает ему эмигрировать вместе с ним. Однако, Талейрану это невыгодно: он остается во Франции, всячески подлаживаясь под дух времени. Когда поднялся вопрос об экспроприации собственности духовенства, он забежал вперед. Именно он был автором проекта о добровольном отказе церкви от имущества в пользу государства. 14 июля 1790 года он официально примкнул к новому устройству церкви. Папа отлучил его, но Талейран публично отверг право папы на такое запрещение. Этот день, впрочем, был более памятен Талейрану по другому случаю: 14 июля он подряд сорвал банк в двух игорных домах, после чего поехал к графине Лаваль, «чтобы показать ей золото и банковые билеты. Между прочим, и шляпа моя была ими полна». В январе 1792 года его послали с дипломатической миссией в Лондон. Встретили его там насмешливо, но, неожиданно для всех, он уехал оттуда, добившись желанных результатов.

Он нашел свое истинное призвание. Революция ему, однако, была определенно не по душе. Любой неосмотрительный шаг грозил ему гильотиной. Он выпрашивает у Дантона заграничный паспорт для поездки в Англию, ввиду необходимости войти в соглашение о принятии общих мер длины и веса. Предлог явно выдуманный, но Талейрану поверили. В Лондоне он остался надолго. Но жить ему там было нелегко. Эмигранты-роялисты презирали «расстригу и изменника», люди 1789 года «снисходительно терпели его пребывание в их рядах». Наконец, английское правительство приказало ему немедленно выехать из страны. Доступ на континент был ему закрыт, и ему оставалось только отправиться в молодую, скучную, но гостеприимную СевероАмериканскую республику. Там застигла его и весть о Девятом Термидора^[2]. Он сразу понял, что настало его время, и обратился к конвенту с просьбою о разрешении вернуться во Францию. Брат покойного поэта Шенье это разрешение ему выхлопотал.

Директория оценила его талант и вернула к дипломатической работе, хотя трое директоров считали его «взяточником», четвертый — «взяточником и вором», а пятый, Ребель, «взяточником, вором и изменником». Но только рядового дипломата Талейрану мало. Он умоляет госпожу де Сталь упросить Барраса сделать его министром; о том же просит он и ее возлюбленного, Бенжамена Констана. «Если его не назначат министром иностранных дел, он бросится в Сену», — говорит госпожа де Сталь Баррасу. Вряд ли эта угроза испугала последнего, но Талейран человек полезный. Во время прений в Директории три голоса были поданы за его назначение, два — против, и Талейран стал у власти.

Тогда-то он понял, что роль диктатора не по нему. Он может быть только полезным, хотя и опасным слугой. Однако не для «этих адвокатов» должен он стараться. И Талейран ищет себе достойного господина. Когда в Париж приехал молодой генерал Бонапарт, он понял, что именно он — идеал современного правителя, и немедленно предложил ему свои услуги. «Он мне сразу понравился», — вспоминает Талейран, и на этот раз «отец лжи» не врет. Нет сомнения, что будущий император поразил его своим гением, и что беспринципный, безнравственный дипломат проникся к нему уважением и даже благоговением. Долгие годы сотрудничества показали, что к Наполеону он был глубоко привязан, что не помешало ему не раз предавать его. Это парадокс, но парадоксальна сама натура Талейрана: низким интриганом этот предатель не был. В своем завещании племянникам он учит их чтить память Наполеона, которому он всем обязан и которому предан душою, хотя «я не упрекаю себя в том, что служил всем режимам: того требовал долг перед Францией». Наполеон тоже оценил дипломата, о котором впоследствии отзывался так: «Это человек большой безнравственности, но большого ума, и, конечно, самый способный из министров, которых я имел». Первый консул, а потом император, не расставался до конца со своим коварным слугою, сделал его первым министром, владельцем многих поместий, князем Беневентским. Не раз называл он его своим другом, хотя часто подозревал его в измене, отдалял от дел, грозил отставкой. Талейран же предал его и в деле герцога Ангиенского^[3], и в сношениях с Александром I, и, под конец, войдя в контакт с Людовиком Бурбонским. Но изменял он ему как бы нехотя, с сожалением. Надо отдать ему справедливость: во многом он оказался тоньше и проницательнее Наполеона, он видел его военные ошибки, излишнюю горячность в сношениях со Св. Престолом, фантазерство «всемирного завоевателя». Он предостерегал его, но понимал, что Наполеон не может измениться, иначе он перестал бы быть Наполеоном. Поэтому Талейран и ведет двойную игру — на благо Франции, или для самого себя, или по долгу своей профессии: разобраться в этом, пожалуй, просто невозможно. Но прогнозы его всегда были правильными. Первым понял он, что падение Наполеона неизбежно.

«Знаете ли вы, дорогой мой, — сказал он за два года до смерти Тьеру, — что я всегда был человеком наиболее в моральном отношении дискредитированным, какой только существовал в Европе». Между тем, Франции он, действительно, оказал услуги. Реставрация не удалась, может быть, потому, что Людовик XVIII не послушался его и не пресек «белый террор», что Карл X слишком резко порвал с талейрановской позицией верности Наполеоновским традициям. Все же, почти все это время Талейран был, по собственный словам, «либо всемогущим у власти, либо накануне возвращения к ней». О дипломатических заслугах говорить излишне: всем известна его роль на Венском Конгрессе, сведшаяся к единоборству между Талейраном и Меттернихом. Сохранение границ 1792 года дело его рук. Его же — создание Тройственного союза Франции с Англией и Австрией. И Бурбонам он по-своему служил честно и преданно.

Однако того чувства привязанности, которое он испытывал к Наполеону, ни к Людовику, ни к Карлу у него было и быть не могло. Поэтому, когда в воздухе запахло новой революцией, семидесятилетний дипломат без колебаний обратился к представителю Орлеанской ветви, Людовик Филиппу. Советы Талейрана будущему королю помогли не мало. Конечно, все происходило в глубокой тайне. 28 июля 1830 года, услышав выстрелы и набат, Талейран сказал своему личному секретарю: «Послушайте, бьют в набат. Мы побеждаем!» — «Мы? Кто же, князь, побеждает?» — «Тише, ни слова больше: я вам скажу это завтра».

Революция 1830 года была победой Талейрана. Последние годы он прожил, как частный человек, составляя воспоминания, почти ни с кем не встречаясь. Законных детей у него не было. Незаконный сын, известный художник Евгений Делакруа, почти не общался с ним. Но одиночество Талейрана было окружено славой. Забылись на время его измены и интриги, и когда он умер 17 мая 1838 года, в его лице провожали в могилу вельможу, окруженного светом Наполеоновского ореола.

• [1] Талейран-Перигор Ш. М. Мемуары. М.: Академия, 1934.
• [2] Термидорианский переворот — переворот, произошедший 27 июля 1794 года (9 термидора II года по республиканскому календарю) во Франции, приведший к аресту и казни Максимилиана Робеспьера и его сторонников, и положивший начало сворачиванию режима революционного правительства и периоду Термидорианской реакции (прим. Е. Д.).
• [3] Другое написание — Энигиенский (прим. Е. Д.).