Начало повествования в автобиографической прозе как первичное событие

В научной литературе об автобиографической прозе исследователи^[1] обращают внимание на формы словесного выражения автобиографичности, однако задачи теоретически вывести какие-то специфически значимые именно для автобиографической прозы структурные компоненты пока не ставились. Это сделано совсем недавно А. А. Кудряшовой в ряде книг и статей^[2]. Действительно, само обозначение литературного феномена «автобиографическая проза» напоминает о жанровой и даже родовой двусоставности: в произведениях, подобным образом маркированных, наличествует содержание, являющееся документальным, фактически отражающим лица, факты, положения, в которых развивалась личность автора, — следовательно, присутствует очерковая составляющая (описывающая подлинные события его жизни). Прозой именуется круг художественных произведений, и по этой причине зачастую подлинные факты, лица, имена, ситуации даны в художественной интерпретации этого автора, и именно поэтому изображенное, описанное не сводимо к частному, единичному примеру. Более того, именно поэтому принципиально важным пунктом, организующим внутреннюю форму целого автобиографического художественного повествования, является сознательный отбор жизненного фактического материала для произведения. Художественность проявляется на этом важном этапе творческой работы писателя, поскольку ряд представленных событий и лиц укрупняется в сравнении с потоком лиц и событий в реальной жизни и наделяется за счет этого укрупнения особыми значениями.

Приведем, может быть, «не детский», но для исследователей близкий пример. И. А. Бунин, живя в Одессе, в 1918—1919 гг. ведет дневник, а в 1928 г. отбирает из него материал и создает книгу «Окаянные дни». Сегодня «Дневник» издан, и мы можем его прочитать. Это документальное произведение, в нем содержится все, что автор выбрал тогда из потока жизни и зафиксировал хронометрически. «Окаянные дни» — не дневник, это художественно-документальное произведение, потому что в сильной позиции текста (в названии) оказывается образ-символ, характеризующий русского человека определенной эпохи, эпоху — как последние времена, а человека, помимо всего прочего, — как ветхозаветного Каина. В данном случае два фактора не дают возможности свести все содержание произведения к исключительной документальности: название и субъективность в отборе материала из дневника. Впрочем, и в дневнике Бунина, и в «Окаянных днях» общая тенденция — создать панораму жизни России того времени. В отличие от этих дневников и документально-художественной книги, в автобиографической прозе, как правило, доминантна история жизни героя. Конечно, следует согласиться с тем, что дневник и воспоминания, также будучи документальными, даже субъективно-документальными свидетельствами жизни человека, по-разному запечатлевают события и лица.

Следовательно, конфигурация событийного плана художественно-документального повествования будет зависеть, с одной стороны, от характера документального источника (дневник, воспоминания, письма, свидетельства близких и др.), а с другой, — от вектора, тенденции, сверхзадачи, общего замысла произведения и внутренней формы целого, запечатленного в названии: «Детство» Л. Н. Толстого, «Детство» А. М. Горького, «Детские годы Багрова-виука» С. Т. Аксакова, «Детство Никиты» А. Н. Толстого (ср. с произведениями А. М. Ремизова, М. М. Пришвина, К. И. Чуковского, П. П. Бажова, Б. К. Зайцева и других). В данном случае под конфигурацией событийного плана вслед за ключевым значением слова вообще (от нозднелат. configuratio — «придание формы, расположение, внешний вид, очертание») следует понимать взаимное расположение предметов и ключевых для становления героя — повествователя событий, их временную последовательность, при которой очевидны как линейное, линейно-концентрическое время, так и явные анахронизмы или преднамеренные нарушения линейности в повествовании, а также соположение «крупного плана» и «периферийное™» в их изображении. В череде этих событий, несомненно, определяющим и смысловую векторность, и характер выстраивания конфигурации является то, что следует именовать первичным событием. В данном случае, чтобы максимально точно выявить терминологические границы явления, определимся с тем, что следует понимать под эпитетом «первичный». Это событие, во-первых, являющееся первой ступенью в развитии упоминаемой цепи событий, формирующих весь событийный план автобиографического характера; во-вторых, — исходное, первоначальное, следовательно, находящееся в сильной позиции текста и потому обладающее, может быть, даже помимо воли автора, дополнительными значениями внутри произведения; в-третьих, — основное, главное, поскольку его положение в произведении указывает на феноменальность начала.

При этом стоит оговориться, что все приведенные значения слова «первичный» не отменяют, а напротив, усиливают еще одно. Первичный — представляющий собой первое звено какой-либо организации (в данном случае организации событийного плана повествования), низовой и при этом базовый в художественно-смысловом отношении. Парадоксальность тут мнимая, поскольку, как пишет философ, «эпитет „первичный“ в словосочетании „первичный феномен“ имеет ключевое значение, поскольку служит маркером специфически феноменологического характера соответствующих феноменов»^[3]. Мы обращаемся к фактам и объяснениям феноменологии именно потому, что каждый писатель, «созревая» до художественно-документального произведения, несомненно, имеет своим заданием не просто воспоминания, причудливость которых может находить отражение в собственно художественных произведениях и не требовать от читателя воспринимать повествование как обязательную принадлежность к судьбе писателя, строю его жизни и его памяти. Значит, именно в автобиографическом произведении эта феноменальность приобретает особый смысл: она «подчеркивает „сплошной“ (реализующийся по всем направлениям) характер первично являющегося»^[4]. При этом следует сказать, что замена определения «первичный» термином с более темным значением — инициальный (лат. initialis — исходный, начальный) — непродуктивна, поскольку значительно упрощает его содержание в данном случае, т. е. именно в случае с характеристикой событийного плана автобиографической прозы.

Кроме того, первичное событие в автобиографической прозе наделяется особенными, не просто феноменальными, смыслами, поскольку в истории чуда рождения одного человека, чуда его пробуждения к жизни отражается мифопоэтический и исторический пласт единичной жизни. И, в отличие от дневников и воспоминаний — свидетельств памятного для данного человека, которые не обязаны и априори не предполагают названных выше значений, так как являются дискретными в целом, может быть, сонме свидетельств, выделенных в силу конкретных обстоятельств, художественно-документальное повествование настаивает на особой значительности приводимых событий в истории жизни героя. И если мы заговорили об оитологичности событий в автобиографической прозе, то закономерно напомнить о том, что «миф провозглашает возникновение какой-то новой космической «ситуации» либо какого-то первичного события. Таким образом, это всегда рассказ о каком-то «сотворении»: о том, каким образом какая-либо вещь состоялась, т. е. начала существовать. Вот почему миф сродни онтологии: он повествует лишь о реальном, о том, что реально произошло, что в полной мере проявилось«^[5]. Эта «бывшая реальность» имеет прямое отношение к автобиографическому и не может аналогичным образом восприниматься в любой другой прозе, если для этого не созданы какие-то дополнительные условия.

Румынский писатель, историк религий и исследователь мифологии М. Элиаде напоминает, что религиозному человеку известно два тина Времени: мирское и священное. Указание на священное время в автобиографической прозе усиливает взаимоотражеиность частного и всеобщего, как это бывает практически у всех названных выше писателей, и, может быть, еще более значительно, например, в прозе И. С. Шмелева («Лето Господне», «Богомолье»). Приведенная ниже цитата лучше множества примеров объясняет особенную взаимообусловленность индивидуального документа и художественного осмысления произошедшего в течение жизни повествователя-персонажа: «Мимолетная временная протяженность и „череда вечностей“, периодически восстанавливаемая во время празднеств, составляющих священный календарь. Литургическое Время календаря протекает в замкнутом круге: это космическое время Года, А так как грандиозным деянием божьим было Сотворение Мира, ознаменование космогонии играет важную роль во многих религиях. Новый год это первый день Сотворения. Год — временное выражение Космоса. И когда проходит год, говорят: „Прошел Мир“. Каждый Новый год воспроизводит космогонию, вновь сотворяется Мир, при этом „сотворяется“ и Время, оно регенерируется тем, что люди „начинают сначала“»^[6]. Таким образом, первичное событие отсылает сознание читателя к моделям первичных событий священного наполнения. Впрочем, другие события, приурочиваемые повествователем к христианскому календарю, наполняются дополнительными смыслами «реального», соположенного «идеальному», и именно автобиографичность формирует названную взаимообусловленность священного и мирского в истории жизни художника с его тайной прихода в мир и чудом открытия творчества как Творения.

Тем не менее, необходимо определиться, что понимается иод событием. «Слово „событие“ принадлежит к своеобразной группе слов, этимология (в узком смысле этого термина) которых прозрачна („со-бытие“), значение — очевидно и не вызывает споров»^[7]. В нашем случае это также принципиально важно, поскольку сополагает дискретно-личное, индивидуальное («происшествие», «новость», «факт») и его феноменальность, определяющее значение для жизни повествователя вообще и жизни сопричастных ему лиц, всех «копцентрумов его быта и бытия»: семья — нация — человеческое всеединство (NBI) и дети — родители — деды (NBU), по мысли.

B. С. Соловьева^[8].

Итак, иллюстрации первичного события в автобиографической прозе убедительно показывают, что под ним разумеется вынесенное в самое начало произведения воспоминание, впечатление «автобиографического ребенка». Может быть, в конкретной, реальной жизни оно не было первым, но в произведении вынесено как базовое, заглавное, определяющее, т. е. со всеми значениями феноменальности и сильной позицией мифа.

Л. Н. Толстой. «Детство» (1852):

12-го августа 18…, ровно в третий день после дня моего рождения, в который мне минуло десять лет и в который я получил такие чудесные подарки, в семь часов утра Карл Иваныч разбудил меня, ударив над самой моей головой хлопушкой — из сахарной бумаги на палке — по мухе. Он сделал это так неловко, что задел образок моего ангела, висевший на дубовой спинке кровати, и что убитая муха упала мне прямо на голову. Я высунул нос из-под одеяла, остановил рукою образок, который продолжал качаться, скинул убитую муху на пол и хотя заспанными, но сердитыми глазами окинул Карла Иваныча.

Намеренно избегаю каких бы то ни было комментариев, поскольку к каждому приведенному примеру относится сказанное выше о первичном событии. Его форма, речевое оформление, естественно, характеризуют и автора-повествователя, и стиль, и мировидение. При этом заметим, что всяческая полемичность на данный счет проистекает оттого, что исследователь находится в иной системе координат, его интересует принципиально другое в произведении, но его точка зрения не отменяет значений, которые несет и не может не нести первичное событие в художественно-документальном произведении.

Так, в одной из работ об автобиографической прозе есть такое наблюдение: «Л. Н. Толстой перенес внимание с событийной стороны повествования на психологию героя и построил автобиографию как научное исследование внутреннего мира личности, разделив развитие человека на этапы и обозначив психологическую доминанту каждого периода. Такой доминантой детства является „невинная веселость“ и „потребность в любви“. В отрочестве доминирование чувства сменяется приоритетом разума, размышлениями о назначении человека»^[9]. Не возражая против этого наблюдения, являющегося общим местом в работах по Л. Н. Толстому, заметим, что игнорирование читателем многосмысленности первичного события обедняет почти «хоральное» или «ансамблевое» его звучание, ибо оно есть увертюра (у Л. Толстого так и может, и должно быть, он понимает музыкальность жизни в ее онтологическом значении): в нем (первичном событии) есть родство, и сиротство, и обида, и жалось, и нежность, и — крупным планом — ангел и убитая муха. Известие на чужом языке о том, что мать ожидает в зале, открывает детство как целую жизнь, завершающуюся смертью матери.

С. Т. Аксаков. «Детские годы Багрова-внука» (1858). Первая глава «Отрывочные воспоминания» и самое ее начало:

Самые первые предметы, уцелевшие на ветхой картине давно прошедшего, картине, сильно полинявшей в иных местах от времени и потока шестидесяти годов, предметы и образы, которые еще носятся в моей памяти, — кормилица, маленькая сестрица и мать; тогда они не имели для меня никакого определенного значенья и были только безыменными образами. Кормилица представляется мне сначала каким-то таинственным, почти невидимым существом. Я помню себя лежащим ночью то в кроватке, то на руках матери и горько плачущим: с рыданием и воплями повторял я одно и то же слово, призывая кого-то, и кто-то являлся в сумраке слабоосвещенной комнаты, брал меня на руки, клал к груди… и мне становилось хорошо. Потом помню, что уже никто не являлся на мой крик и призывы, что мать, прижав меня к груди, напевая одни и те же слова успокоительной песни, бегала со мной по комнате до тех пор, пока я засыпал.

A. M. Горький. «Детство» (1913):

В полутемной тесной комнате, на полу, под окном, лежит мой отец, одетый в белое и необыкновенно длинный; пальцы его босых ног странно растопырены, пальцы ласковых рук, смирно положенных на грудь, тоже кривые; его веселые глаза плотно прикрыты черными кружками медных монет, доброе лицо темно и пугает меня нехорошо оскаленными зубами.

Мать, полуголая, в красной юбке, стоит на коленях, зачесывая длинные мягкие волосы отца со лба на затылок черной гребенкой, которой я любил перепиливать корки арбузов; мать непрерывно говорит что-то густым, хрипящим голосом, ее серые глаза опухли и словно тают, стекая крупными каплями слез.

А. Н. Толстой. «Детство Никиты» (1920). «Солнечное утро»:

Никита вздохнул, просыпаясь, и открыл глаза. Сквозь морозные узоры на окнах, сквозь чудесно расписанные серебром звезды и лапчатые листья светила солнце. Свет в комнате был снежно-белый. С умывальной чашки скользнул зайчик и дрожал на стене.

Открыв глаза, Никита вспомнил, что вчера вечером плотник Пахом сказал ему:

— Вот я ее смажу да полью хорошенько, а ты утром встанешь, — садись и поезжай.

М. М. Пришвин. «Кощеева цепь» (1927). «Хроника». Книга первая. «Курымушка». Звено первое. «Голубые бобры. Веточка малины»:

• — Я тебе хотел свою большую тайну открыть, а ты говоришь о том, что всем известно: Алпатовы — это наша старинная уличная кличка.
• — А если ты не Пришвин и не Алпатов, то кто же ты?
• — А вот угадай, — ответил я.

И прочитал ему первое мое стихотворение:

Скажи мне, веточка малины, Где ты росла, где ты цвела, Каких холмов, какой долины Ты украшением была?

• — Понимаешь меня теперь? — сказал я. — Стихотворение Лермонтова «Ветка Палестины» и мое «Веточка малины» так близки друг другу и так далеки и от Пришвиных, и от Алпатовых, что скорей всего, мне кажется, по-настоящему я Лермонтов.
• — Позволь, — сказал мой друг, — твоя «Веточка малины» всего только двумя словами разнится от Лермонтовой «Ветки Палестины», так может каждый подделаться легко, и от этого сам не обернешься ни в Лермонтова, ни в Пушкина.

Каждый, конечно, по себе испытал, что иная душевная рана держится на тебе гораздо дольше и причиняет всякого рода беспокойства гораздо сильнее раны физической.

Я. Я. Бажов. «Зеленая кобылка» (1948). «За большими окунями»:

В то лето, 1889 года, мы усердно занимались рыбной ловлей. Только это уж была не забава, как раньше. Ведь мы не маленькие! Каждому шел десятый год, все трое перешли в третье, последнее, отделение заводской школы и стали звать друг друга на «ша»: Петьша, Кольша, Егорша, как работавшие на заводе подростки. Пора было помогать чем-то семье. И вот мы сидели утрами на окуневых местах, вечерами выискивали ершей, в полдень охотились за чебаками. Наши семейные нередко хвалили за это.

— По рыбу в люди не ходим, свой рыболов вырос, — скажет при тебе мать.

Подробный сравнительный анализ первичного события в автобиографической прозе позволит определить и специфические характеристики индивидуального стиля писателя: у одних есть указание на конкретную дату, у других — отсылка к значимым образам, у третьих явлена взаимообусловленность взгляда взрослого и давнего малыша на один и тот же факт. Одним словом, задача в настоящее время состоит в том, чтобы, просмотрев достаточное число произведений, увидеть авторскую избирательность в отборе событий и форм их описаний, что позволит увидеть закономерности. Впрочем, небезынтересно дать эту закономерность в сопоставлении с первичными событиями в сугубо художественных произведениях.

• [1] Николина Н. А. Поэтика русской автобиографической прозы. М., 2002; Крылова М. А. Автобиографическая тетралогия Н. Г. Гарина-Михайловского («Детство Темы»,"Гимназисты", «Студенты», «Инженеры»): Проблема жанра: автореф. дис. … канд. филол.наук. Н. Новгород, 2000; Пономарева Т. А. Автобиографическая проза и сны Клюева// ПрозаНиколая Клюева 20-х годов. М., 1999; Куликова Ю. Жанрово-родовое своеобразие автобиографической прозы Цветаевой. URL: http://www.clubochck.ru/articles.php2icHlO (дата обращения: 06.10.2015); Большее А. О. Исповедально-биографическое начало в русской прозевторой половины XX века. СПб., 2002; Вронская Л. И. Концепция личности в автобиографической прозе русского зарубежья первой половины XX века (И. С. Шмелев, Б. К. Зайцев, М. А. Осоргин). Ставрополь, 2001; Савина Л. И. Проблематика и поэтика автобиографических повестей о детстве второй половины XIX века (Л. Н. Толстой. «Детство», С. Т. Аксаков."Детские годы Багрова-внука", Н. Г. Гарин-Михайловский. «Детство Темы»): монография. Волгоград, 2002.
• [2] Кудряшова А. А. Теоретические основы жанра в русской автобиографической прозе.
• [3] Инишев И. II. Событие и метод: философская герменевтика в контексте феноменологического движения // Вестник ТГУ. 2010. № 333. Апрель. С. 32.
• [4] Там же. С. 33.
• [5] Элиаде М. Миф — образцовая модель // Священное и мирское. М.: Изд-во МГУ, 1994.С. 64.
• [6] Элиаде М. Священная История, История, историзм // Священное и мирское. М., 1994. C. 70.
• [7] Смирнов А. А. История слова «событие». URL: http://www.textology.ru/article.aspx?ald=168 (дата обращения: 06.10.2015).
• [8] Соловьев В. С. Оправдание добра. Нравственная философия. М., 1899.
• [9] Яркова Л. В. Тетралогия Б. К. Зайцева «Путешествие Глеба» в контексте русской автобиографической прозы (к вопросу о жанровой специфике произведения). URL http://www.yarkova.lodya.ru/Alla57.htm (дата обращения: 06.10.2015).