Понятие историзма. 
Введение в историю права. 
Древний мир

Сложность заключается, прежде всего, в неопределенности понятий и категорий истории. Например, на интуитивном уровне каждый способен ощутить генетическую связь понятия истории с понятием времени. Время — это необходимое условие становления истории. Но при ответе на вопрос, что есть время, всякий раз сталкиваешься с парадоксом Блаженного Августина. Тот как-то заметил, что когда его не спрашивают, что есть время, он знает ответ на этот вопрос, а когда спрашивают— то не знает. Это знаменитое высказывание из его «Исповеди» (Confessionum. 11. XIV) позволяет нам вслед за «иппоиским епископом» интуитивно определиться с понятием времени. Время — это попытка нашего разума воспринимать окружающий нас мир в динамике, в становлении, как сказал бы Гегель. Получается, что время — не что иное, как одна из форм нашего мышления. Сказанное подтверждается представлением о цикличности времени, которое было выработано в глубочайшей древности.

Время, эпохи повторяются, но это повторение имеет парадоксальное свойство, его фактичность (ряд фактов, из которых оно, собственно, состоит) противоречива, поскольку изменение, составляющее свойство этих фактов, невозможно верифицировать логически безупречным образом. Вспомним: в одну и ту же реку нельзя войти дважды. Время, несмотря на свою цикличность, одновременно уникально, что замечено еще Гегелем, с иронией утверждавшим, что на примере истории ни народы, ни правители ничему не учатся!

Это как раз и есть проблема, получившая наименование историцизма. Историцизм утверждает относительность исторического знания: если каждая эпоха уникальна сама по себе, то смысла в этом нет. Из этого бесконечного ряда уникальностей не получается объективной истины.

Поэтому научное понимание истории возможно только в пределах поиска «связи времен», т. е. в попытках отыскать смысл в истории, сформулировать понятие историзма. Первым такую попытку сделал «отец истории» Геродот, утверждавший, что смысл истории заключен в ее дидактическом свойстве. История должна учить:

«Геродот из Галикарнаса собрал и записал эти сведения, чтобы прошедшие события с течением времени не пришли в забвение и великие и удивления достойные дела как эллинов, так и варваров не остались в безвестности…» {Геродот. История. 1.1). Он удачно, терминологически безупречно назвал свое занятие «ктторкх». В переводе с древнегреческого это слово означает «исследование».

Более сложные дидактические свойства истории отмечал Лейбниц:

«Трех выгод ждем от истории (acessiones historicae tria sunt que expectimus in historia): прежде всего — наслаждения узнавать необычные вещи, затем — полезных, особенно для жизни, наставлений и наконец — рассказа о том, как настоящее произошло из прошлого, когда все превосходно выводится из своих причин (cum omnia optime ex causis noscatur)».

В дальнейшем понятие истории усложнялось, как отмечал Гегель, под историей начали понимать как historia rerum gestarum, так и res gestas: историю деяний и сами деяния. Этот дуализм позволил точнее увидеть смысл истории: «понимание более позднего из его эквивалентности более раннему». Определение это принадлежит известному немецкому историку Георгу Зиммелю. Впрочем, этот смысл истории достаточно рано стал достоянием здравого смысла, отразившись в пословицах. Как тут не вспомнить английскую поговорку: future hauntes the past — «будущее отбрасывает тень»!

Таким образом, постановка основного вопроса о научности истории: «как из реальных событий создается научное построение, именуемое нами историей» [Зилтелъ. 1. 1996: 532_у редуцируется в другой: каков смысл истории? Научность, согласно критериям, выведенным нами ранее, трансформируется исключительно в одну проблему: а есть ли в истории вообще хоть какой-то смысл? Однозначного ответа на этот вопрос до сих пор нет.

История как наука одновременно содержит в себе строгую структуру (что доказано К. Марксом), представляющую собой закономерность не смены одних общественных форм другими, как думал этот мыслитель, а закономерность становления общественных форм, простейшей структурой которых является схема: зарождение — развитие — упадок — гибель. Одновременно с этим история демонстрирует нам абсолютный релятивизм: невероятную трудность объяснения настоящего из прошлого и абсолютную невозможность предвидения будущего из настоящего. Порой вообще кажется, что история есть не более чем калейдоскоп причудливых фактов, бессмысленных в своей совокупности, и только «хитрость разума» (Г. Гегель) позволяет видеть единую нить событий, скрытую страстями — побудителями поступков людей.

Из сказанного возможен только один вывод: история — это всего лишь форма реальности, создаваемая мышлением человека!

Каково содержание этой формы? Содержание этой формы представляет собой противоречие историцизма с историзмом, отмеченное нами выше. В основе этих двух явлений лежит один и тот же логический прием работы: обобщение частностей, попытка генерализации этих частностей (Э. Трёльч). Только область применения полученного результата у них разная.

Историцизм стремится к научному обобщению, чтобы на основе этого обобщения построить схему развития общества, а на основе этой схемы — предсказывать будущее. Предсказание будущего развития есть его главное предназначение, внутренний даймон историка, порабощенного этим методом. Но по сути это филиация донаучного мышления — попытка магическими средствами проникнуть в грядущее. Разницы между историком и гадалкой здесь нет никакой. Тут достаточно сослаться на парадокс Карла Поппера. В общем виде «нищета историцизма» доказывается очень просто посредством следующего силлогизма:

Л — знание развивается.

В — если знание развивается, то мы не можем знать то, что будем знать завтра.

С — история, претендующая на знание грядущего, непознаваема.

Но вот историзм как прием обретения смысла истории в виде познания общего через индивидуальное (Ф. Мейнеке) не претендует на то, чтобы творить чудеса. Историзм бьется над разрешением основной проблемы истории (разрешишь ее — обретешь смысл истории): соотношения частного с общим. Точнее, как возможна универсальная история, если вся история представляет собой совокупность фактов из жизни конкретных личностей (сумму биографий)? Поэтому историческое (научное) мышление — это попытка генерализации (обобщения), на основе которой пытаются синтезировать целое. Поэтому проблема историзма есть чисто логическая проблема: как возможно непротиворечивое мышление универсума?

Однако здесь есть еще одна трудность. Психологически, а не как иначе, историк чисто произвольно решает сам для себя возможность такого непротиворечивого мышления универсума. Получается, что надежды на то, что когда-нибудь будет найден критерий объективности исторического исследования, нет. Следовательно, необходимо допущение иррационального элемента — элемента хаоса (свободы) — в историческое построение. Только в этом случае конструкция выполняет свое гносеологическое предназначение: она объясняет. Но эго объяснение опять-таки будет приблизительным. Причина этого — природа факта. Одно и то же событие, как в известном кинофильме Акиры Куросавы, имеет разное значение и смысл для лиц, вовлеченных в него, а раз так, — то и разное содержание.

Факт в истории, или лучше сказать исторический факт, есть уникальное явление, уникальность его не в том, что он неповторим, а в том, что он потенциально многозначен. Однозначное его истолкование невозможно. Поэтому любое исследование, написанное с позиции: «черное» или «белое», научным быть не может по определению. Это как известный диалектический софизм, но поводу познания Абсолюта. Познание Абсолюта возможно, но не полностью (иначе это не Абсолют), но раз так, то Абсолют непознаваем, но знание непознаваемости Абсолюта противоречит самому понятию Абсолюта, стало быть, — он познаваем и т. д. Поэтому выход из круга этих рассуждений возможен посредством ценностного выбора рассуждающего субъекта: он сам для себя решает, познаваем Абсолют или нет. Этот выбор — чисто психологического свойства — есть проявление Духа истории и одновременно даймона историка. Но этот выбор вовсе не есть нечто психическое по своей сути — это лишь образ отраженной идеи индивидуального в общем. Говоря словами Э. Трёльча: «существенное и индивидуальное тождество конечных духов с бесконечным духом и именно вследствие этого интуитивное (курсив наш. — М.И.) участие в его конкретном содержании и подвижном жизненном пространстве» [Трёльч, 1994, с. 520]. Именно полученное тождество есть вершина непротиворечивости нашего мышления! Таким путем становится известен вектор развития — движение истории — и, следовательно, ее смысл. Понятие «развития» не стоит при этом путать с понятием «изменения», которое есть лишь череда событий, опосредованных банальным детерминизмом.

Впрочем, мы погрешили бы против истины, если бы не задали себе вопрос: каков смысл во всем этом? Современные студенты в своей массе исключительно прагматичны. Так в чем прагматическая ценность осознания собственной неповторимости, если эта неповторимость может существовать лишь только в сумме повторимостей? Опыт как следствие этого взгляда ценен только индивидуальности, воссоздающей его. Он не применим к другой индивидуальности, тем более к сумме их, составляющих целое. Но тогда весьма вероятна и специфическая оценка ценности историзма. Он ценен не сам по себе, а в применении к Духу, его породившему. Грубо говоря, он ценен тем, что наносит смертельный удар концепции, стремящейся воспользоваться им в целях доказательства собственной универсальности, в смысле такой универсальности, которая есть венец истории, ее конец.

Применительно к науке истории права и государства историзм помимо реальной отдачи в виде понимания смысла тех или иных правовых фактов, связанных воедино хитростью нашего разума, имеет и сугубо практическую цель. Часто науку истории права именуют «фундаментальной», из-за огромного фактического материала, которым она оперирует, но на самом деле ее фундаментальность заключается в том, чтобы юрист, знакомый с ней не понаслышке, не наделал фундаментальных ошибок в своей практической работе; не стал бы повторять тех глупостей, которыми, увы, полна история человеческой цивилизации.