Размышление о природе власти (и российской в том числе)

В российской прессе, политологической и юридической литературе постоянно обсуждаются вопросы противостояния разных ветвей власти, разделения властных полномочий между Центром и регионами, доля властных функций государства и частного сектора в сфере экономики, необходимость борьбы против власти мафиозных и теневых структур, формирование различных властных субъектов и отношений между ними. При этом, как правило, используются достаточно интуитивные или теоретически непроработанные представления о власти: власть как сила, как санкционированная законом властная инстанция (функция), как тот или иной социальный институт (Президент, Дума, Федеральное собрание, Конституционный суд и т. д.). К сожалению, в социальных науках и юриспруденции мы также не находим достаточно убедительных и операциональных представлений о власти, хотя, как известно, о ней написано не мало.

В основании традиционной точки зрения на власть лежат психологические и юридические соображения. Здесь власть приписывается определенному субъекту, обладающему волей и сознанием. Власть над другими он получает или силой («воля над волей»), или под давлением общественного мнения, или в результате общественного соглашения (договора). «Власть, — читаем мы в Новой Философской Энциклопедии, — тесно связана с господством и авторитетом. М. Вебер определил власть следующим образом: «Власть состоит в способности индивида, А добиться от индивида Б такого поведения или такого воздержания от действий, которое Б в противном случае не принял бы и которое соответствует воле А»^[1]. Критики такой точки зрения на власть отмечают, что эта трактовка не принимает во внимание идеологические и культурно-исторические предпосылки, предопределяющие предпочтения и цели человеческой деятельности и поэтому она не в состоянии объяснить, почему отдельные индивиды осуществляют власть именно так, как они это делают. В интересной книге «Охота на власть» ее автор Рифат Шайхутдинов тоже мыслит власть традиционно, трактуя ее как волю субъектов власти. Рассуждает о людях, которые чего-то хотят или не хотят.

В «Восстании масс» Ортега-и-Гассет пытается преодолеть традиционное понимание власти:

«…начиная с XVI века, — пишет он, — можно утверждать: кто правит, тот в самом деле властно влияет на весь мир без остатка… нормальная и прочная связь между людьми, именуемая властью, никогда не покоится на силе; все наоборот — тот общественный инструмент или механизм, который кратко называют „силой“, поступает в распоряжение человека или группы людей лишь потому, что они правят… власть означает господство мнений и взглядов, то есть духа; что в конечном счете власть — это всегда власть духовная»^[2].

Заметим, что при таком понимании становится уже не важно, кто отправляет власть, какой субъект. Следующий шаг в развитии этой точки зрения мы встречаем в словаре Брокгауза и Ефрона, где власть определяется В. С. Соловьевым так:

«Власть в общем и широком смысле есть господство одного над другим… Власть политическая или государственная, неизбежно возникающая на известной ступени развития, принадлежит ко второй из указанных категорий, выражая естественное право общественного целого на подчинение частей. Государственная власть, единоличная или коллективная, представляет единство и целостность данной общественной группы. Следовательно, значение власти связано с тем положением, что права и интересы целого должны быть определенным образом представляемы в отличие от частных интересов, поскольку простая сумма сих последних еще не составляет общественного целого»^[3].

Можно заметить, что определение власти как «господства одного над другим» логически никак не связано со вторым определением власти как «естественного права общественного целого на подчинение частей». Та же трудность просматривается и в более современных определениях и концепциях права, например политологических.

«Власть, — утверждает Ю. М. Батурин, — метафорически определяется как способность превращать определенные ресурсы во влияние в рамках системы взаимосвязанных субъектов. Так понимаемая власть есть способность субъекта реализовывать свои интересы в рамках системы вопреки сопротивлению других субъектов»^[4].

Ханна Арендт в рамках герменевтического подхода в работе «О насилии» пытается перекинуть мостик между традиционным и структурным понимаем власти, когда она истолковывается как независимое от отдельных индивидов социальное условие (отношение).

«Власть, — по ее мнению, — никогда не является собственностью индивида, а принадлежит группе и существует до тех пор, пока группа сохраняет свое единство. Люди — уникально коммуникативные существа, и именно благодаря их способности разделять с другими мысли и отношения поддерживается их способность властвовать и подчиняться. Для сторонников этой модели власть входит в систему ценностей, которые конституируют идентичность, равно как и возможность деятельности социальных агентов»^[1].

Мишель Фуко предлагает отказаться от традиционного подхода к изучению власти и рассматривать ее как дискурс. При этом власть понимается как сеть властных отношений, намерений и стратегий в которой нет субъекта.

«Под властью, — пишет М. Фуко, — мне кажется, следует понимать, прежде всего, множественность отношений силы, которые имманентны области, где они осуществляются, и которые конститутивны для ее организации; понимать игру, которая путем беспрерывных битв и столкновений их трансформирует, усиливает и инвертирует; понимать опоры, которые эти отношения силы находят друг в друге таким образом, что образуется цепь или система, или, напротив, понимать смещения и противоречия, которые их друг от друга обособляют; наконец, под властью следует понимать стратегии, внутри которых эти отношения силы достигают своей действенности, стратегии, общий абрис или же институциональная кристаллизация которых воплощаются в государственных аппаратах, в формулировании закона, в формах социального господства»^[6].

Объясняя лаканисту-психоаналитику Миллеру идею «власти без субъекта» и отвечая ему на сомнения о том, что принцип бессубъектности ведет к серьезным проблемам при переходе в практическую плоскость, где с неизбежностью встает вопрос, кто сражается и против кого, М. Фуко замечает следующее. «Конечно же, это-то меня и беспокоит. Я не очень понимаю, как из этого выбраться. Но в конечном счете, если рассматривать власть в терминах отношений власти, это позволяет, мне кажется, схватить — гораздо лучше, чем в каких бы то ни было иных теоретических построениях, — то отношение, которое существует между властью и борьбой, и в частности классовой борьбой… Не существует непосредственно данных субъектов, один из которых был бы пролетариатом, а другой буржуазией. Кто борется против кого? Мы все боремся против всех. И в нас всегда еще есть что-то, что борется против чего-то в нас же самих»^[7].

Возражает М. Фуко и против, так сказать, юридического истолкования и понимания власти. Фуко показывает, что в конце средних веков и эпоху Возрождения именно идея права позволила упорядочить и организовать в Европе запутанные отношения власти и владения. Что через развитие монархии XVII—XVIII столетия и ее институтов.

«…установилось это измерение „юридически-политического“; оно, безусловно, не адекватно тому способу, каким осуществлялась и осуществляется власть; однако же оно является тем кодом, в соответствии с которым власть себя предъявляет и в соответствии с которым, по ее же собственному предписанию, ее и нужно мыслить». И чуть дальше М. Фуко заключает: «Мы по-прежнему остаемся привязанными к определенному образу, выработанному теоретиками права и институтом монархии, — образу власти-закона, власти-суверенитета. И если мы хотим проанализировать власть в конкретной и исторической игре ее приемов, то как раз от этого образа и нужно освободиться, то есть от теоретической привилегии закона и суверенитета. Необходимо построить такую аналитику власти, которая уже не будет брать право в качестве модели и кода»^[8].

Очевидно, что, говоря о власти, Фуко имеет в виду диспозитив власти. Отсюда не власть, а сеть властных отношений, не субъекты власти, а воля к власти или разнообразные опоры, возникающие внутри дискурсов-практик, не вроде бы ясные для всех юридически значимые отношения власти-подчинения, а масса других социальных отношений и технологий. В XIX и XX веках, утверждает Фуко, «через всякого рода механизмы и институты — парламентаризм, распространение информации, издательское дело, всемирные выставки, университет и т. д. — „буржуазная власть“ смогла выработать глобальные стратегии, без того, однако, чтобы по отношению к ним следовало предполагать некоторого субъекта»^[9]. С точки зрения Фуко, институт права и юридические отношения являются лишь одной из организованностей современного Социума. Если считать, что именно властные отношения образуют основу социальности, то Фуко старается показать, что наряду с «юридически-политическим» измерением власти, сегодня не меньшее значение имеют другие измерения — парламентаризм (вероятно, как одна из форм существования общества), современные технологии распространения информации (например, пресса как четвертая власть), образование (как предпосылки интеллектуальной власти) и другие.

Как диспозитив власть в исследованиях Фуко получает парадоксальные характеристики.

«Власть, — по мнению Фуко, — не есть нечто, что приобретается, вырывается или делится, нечто такое, что удерживают или упускают; власть осуществляется из бесчисленных точек и в игре подвижных отношений неравенства…

• — отношения власти не находятся во внешнем положении к другим типам отношений (экономическим процессам, отношениям познания, сексуальным отношениям), но имманетны им…
• — там, где есть власть, есть и сопротивление, и все же, или скорее: именно поэтому сопротивление никогда не находится во внешнем положении по отношению к власти… точки сопротивления присутствуют повсюду в сети власти… существует множество различных сопротивлений, каждое из которых представляет собой особый случай… Подобно тому, как сетка отношений власти в конечном счете образует плотную ткань, которая пронизывает аппараты и институты, в них не локализуясь, точно так же рой точек сопротивления пронизывает социальные стратификации и индивидные единства".
• 3

Все эти парадоксы, тем не менее, плодотворны. И чтобы в этом убедиться, рассмотрим, хотя бы на уровне постановки проблемы, вопрос о власти государства.

О государстве мы нередко говорим как о властном субъекте: государство против общества, тоталитарное государство, распространившее свою власть на все стороны жизни человека, общество, экономику и т. п. Но, спрашивается, кто этот субъект? Президент, Дума, Конституционный суд? Достаточно так поставить вопрос, чтобы его абсурдность стала ясна. Может быть тогда, чтобы увидеть власть государства, нужно посмотреть, кто управляет страной и в стране? С этим, однако, тоже проблемы. Кто сегодня управляет в стране, совершенно непонятно. Даже президент признает, что система исполнительной власти пробуксовывает и в ней необходимо навести порядок. Итак, публичный дискурс, опирающийся на традиционное понимание власти, не работает.

Для нашего исследования представляют интерес и высказывания о власти известного российского философа Валерия Подороги.

терологический образ власти, имел ту открытость, которой «покупалось» массовое сознание общества на рубежах его драматической трансформации 90-х годов. Сегодня антропология власти изменилась. Анонимность новой власти поддерживается самим характером принятия решения: пассивновыжидательной тактикой"^[10].

Эти высказывания о власти не только необычайно тонки и точны, но и демонстрируют столь важную для нас взаимосвязь власти с гражданским обществом, сообществами, политикой.

Характерно, как Т. Алексеева заканчивает свою статью о власти в Новой философской энциклопедии: «Ни одна из существующих моделей власти не дает о ней целостного представления. Это и делает исследование власти крайне сложным и противоречивым»^[11].

В книгах «Теория культуры» (2005) и «Развитие права в России как условие становления гражданского общества и эффективной власти» (2005) я показываю, что власть — это способ присоединения людей к системе управления в рамках культуры. Здесь принципиально, как устроена культура. К примеру, если в культуре заложены два источника управления (светский и сакральный), то, нет сомнений, обязательно начнется борьба за власть, между светской организацией и церковной. Власть — это не просто система управления, а система, которая сложилась и живет в рамках культуры.

Вот прекрасный пример. И. Клочков, описывая древнюю Ассирию, пишет:

«Солнечные или лунные затмения предвещали смерть или опасность для царя. В зависимости от положения светил, астрологи (но на самом деле это были не астрологи, а жрецы) могли объявлять опасным весьма продолжительный период времени, до 100 дней. Царя на это время отправляли в загородную резиденцию, где его называли „земледельцем“ и подвергали различным ограничениям, тогда как во дворце поселяли подставное лицо, наделенное всеми внешними атрибутами власти. По миновании опасного периода „подменного царя“ убивали (должно же предсказание сбыться!), а истинный царь возвращался в свой дворец»^[12].

Можно предположить следующий, кстати, вполне правдоподобный, мотив расчета плохих дней: поскольку жрецы подобно царям претендовали на верховную власть (считая себя посредниками между людьми и богами), они пользовались процедурой определения плохих дней, чтобы периодически удалять настоящего царя, заменяя его своими послушными ставленниками. Царя не убивали, не свергали силой, а на вполне законных основаниях временно удаляли с политического поля, при этом в стране сохранялись спокойствие и порядок. Но это — только один из типов борьбы за власть.

Обратим внимание, что жрецы в данной ситуации действовали, так сказать, вполне легитимно, ведь они считались посредниками богов; с точки зрения мировоззрения культуры древних царств, именно отношение богов к людям, включая царя, определяли «хорошие» и «плохие» дни. Другими словами, можно предположить, что необходимое условие реализации борьбы за власть — наличие культурного сценария или картины мира, задающих роли и отношения «участников властного действия». Другое необходимое условие — активность и акции самих участников (в данном случае, составление соответствующего прогноза и управление «подменным царем»), которые направлены на изменение «властной ситуации». В свою очередь, это было бы невозможным без выхода на историческую сцену особых личностей (жрецов, царей, авантюристов разных мастей и т. п.), стремящихся во власть, чтобы изменить (повысить) свой социальный статус или положение, расширить возможности, избежать наказания и прочее.

Еще один момент. Чтобы реализовать властные цели, участники должны использовать существующие социальные отношения и институты (в рассмотренном примере в качестве такого института выступал ритуал «подменного царя»). Именно использование социальных отношений и институтов позволяет домогающимся власти оправдывать перед обществом свои действия. В этом смысле власть — неотъемлемое свойство «социальной системы», структура которой в значительной мере определяется культурными сценариями и картинами. С появлением личностей, стремящихся во власть, социальная система, очевидно, может функционировать только в том случае, если реализация власти, включает в себя не только отношения управления, но и борьбу за власть.

Итак, получается, что власть — это своеобразная топологическая характеристика социальной системы, а именно система властных мест, зон и подходов к ним. Социально-топологическое пространство власти задается культурными сценариями и картинами, а также борьбой за власть.

Но власть это и свойства «человеческого материала» (воля, ценности, жажда власти и т. п.), позволяющие личностям, стремящимся во власть, реализовать себя.

Наконец, власть — это социальные акции и действия, «проявляющие» топологическое пространство власти, а также позволяющие ее участникам или удержаться во властном месте, или расширить зону власти, или изменить ее характер, или занять другое властное место и зону и т. п.

Целесообразно говорить о «строении» (устройстве) власти, а также ее «ресурсах» (источниках). К последним относятся культурные сценарии и картины мира, реальные социальные отношения (например, сословные, корпоративные, криминальные или дружеские связи), деньги и другие ценности, технологии власти, наконец, правовые отношения. Дж. Локк и Т. Гоббс считали, что устройство власти и ее источники должны определяться прежде всего правовыми отношениями, которые подчиняются общественному Благу («Законы, — писал Дж. Локк, — должны предназначаться ни для какой иной конечной цели, кроме как для блага народа»^[13]). К сожалению, этот идеал трудно реализуем, а право является только одним из источников власти.

Анализ этого кейса позволяет сформулировать важную гипотезу о связи социальных институтов и власти. Действительно, можно предположить, что борьба жрецов и царей за власть должна была привести к разграничению соответствующих социальных институтов — царской и жреческой власти. Это и понятно, ведь власть и социальные институты реализуются на одном и том же материале социальных систем.

Мне важно подчеркнуть здесь вот что: борьба за власть — это не просто нормально функционирующая машина, которая отправляет какие-то технологии. Это всегда ситуация борьбы, даже если внешне она так не выглядит. Например, состоялись выборы и победивший в них начинает (как будто спокойно) править. На самом же деле он все время думает об удержании этой власти или о том, чтобы повысить свой властный потенциал. Борьба за власть идет непрерывно. Борьба за власть — глубинная и сущностная характеристика власти. Именно она заставляет человека быть все время активным, быть начеку, тратить свою энергию по высшему разряду и так далее.

Хочу добавить еще один важный момент: когда я говорю об управлении, то делаю историческую ссылку на культуру древних царств, где управление выглядело как сложившаяся и функционирующая машина. А сегодня мы имеем дело не только со сложившимися системами, но и с новациями, изменениями, трансформациями, своеобразными революциями. Дальше. Сами системы управления без людей не функционируют. Именно люди дают им энергию, импульсы, жизнь. Какой именно человеческий материал соединяется с управлением и с каким типом управления, такой тип власти и получается. К примеру, большевики. Это была сверхпассионарная популяция, без каких-либо нравственных проблем, отчасти с мессианской идеей построения коммунизма, очень активная, подавившая сначала царскую власть и буржуазию, а затем всех инакомыслящих. Власть, в этом смысле, приобретает черты тех популяций, которые сначала как бы «садятся» на системы управления, затем перестраивают их под себя, поддерживая их функционирование, отдавая им свою энергию.

Посмотрим с этой точки зрения на власть в России. Не стоит представлять дело так, что российская ситуация с властью была всегда однозначная, что в России никогда не было интенции к другому устройству власти. Во все времена было две тенденции. Одна — это, условно, Иван Грозный, а вторая — его противник Андрей Курбский, что хорошо видно из такого документа, как «Письма Ивана Грозного к Курбскому». Иван Грозный в письме к Курбскому пишет о неограниченности прерогатив царской власти. Царь не должен быть никем и ничем связан в своих действиях. Он не отвечает за свои поступки перед подданными, а лишь перед Богом. Поэтому он стоит выше закона. И даже если царь поступает неправедно, это грех, а не преступление. Вот позиция Грозного.

Но всегда имела место и другая тенденция. Большинство русских мыслителей, начиная с Максима Грека, подводили читателя к мысли о гибельности единоличного управления государством. В частности, Андрей Курбский и Иван Тимофеев старались показать, что царь в своей деятельности должен опираться на Советы городов, бояр, представителей различных сословий, а также следовать закону, выступая его гарантом. Еще на заре российской государственности Зиновий Отенский писал, что соблюдение законности («правды во всем») — обязанность и государя, который должен «право все рассмотриши». Автор «Беседы преподобных валаамских чудотворцев Сергия и Германа» неоднократно повторяет, что цари должны «обо всем накрепко советовати» и формы организации этих советов разнообразные: «бояре и ближние приятели», «люди своея царской палаты», «надежные воеводы», «разумные мужи», «приказные люди». Курбский идет еще дальше, предлагая царю помимо советников, которые могут быть «злы и беззаконны», выборный сословно-представительный орган («Совет всенародных человек»). А Иван Тимофеев в исключительных случаях допускает и «физическое уничтожение тирана», оправдывая этот акт иосифлянским тезисом о необходимости различать царский сан и носящее его лицо. Примеры можно продолжить.

Но увы, победила не эта «демократическая» тенденция, а другая — основные институты власти в формирующейся российской культуре все больше основывались на силе и деспотии восточного типа. Например, кровавые расправы Ивана Грозного преследовали не только цель укрепления царской власти, но и подавления всякого инакомыслия и создания атмосферы страха, в которой абсолютная власть самодержца уже не встречала никакого сопротивления. «Термин „гроза“ у Ивана IV означает устрашение подданных. Причем он обосновывает свое право судить и наказывать не только за дела, но и за мысли». В этом отношении Сталин продолжает начатое Грозным дело. Однако почему так произошло? Этот вопрос я задаю в своих исследованиях. Было ли это случайно? Я полагаю, что нет. И вот почему.

Возьмем средневековую Европу, тот же исторический период, ну может быть, несколько более ранний. Что мы видим? В Европе идет борьба пап со светской властью, с королями. Г. Д. Берман в своей замечательной книге «Западная традиция права: эпоха формирования» (1998) по этому поводу отмечает следующее:

«Начался затяжной конфликт светских властей с церковными, не ограничившийся одними письмами: в ход пошло оружие, проклятия, отлучение от церкви. Например, Иоанн Солсберийский в трактате „Norman Anonymous“, направленном против партии папы, пишет, что и „королевское достоинство Христа, и его святость прямо передаются королям через коронацию. Как викарий есть наместник Христа, король сам божественен и является священником своего народа. Он даже может совершать таинства после коронации — такова традиция в Византии, у франков и англосаксов — император или король входил в алтарь и готовил хлеб и вино для своего собственного причащения. Король также благодетель и спаситель своего народа, поэтому он может прощать грехи“»^[14].

Успех в борьбе пап с королями попеременно был то на одной стороне, то на другой, поскольку обе партии имели своих многочисленных сторонников, которые, однако, сами часто меняли свои взгляды, ведь и христианская церковь представляла собой тело Христово, но и светская власть была сакральна. «В итоге ни папам, ни императорам не удалось настоять на своих изначальных притязаниях. По Вормскому конкордату 1122 г. император гарантировал, что епископы и аббаты будут свободно избираться одной лишь церковью, и отказался от присвоения им духовных символов кольца и посоха. Со своей стороны папа согласился на право императора присутствовать на выборах и вмешиваться там, где возникал спор»^[15].

За этим первым шагом последовали и другие, в ходе которых церковь и светская власть постепенно разграничивали компетенции и определяли границы собственных институтов. Другой важный результат — формирование канонического права и, по его образцу, права светского государства. Образцом в этом случае выступала церковь. Несмотря на единовластие папы, сам папа избирался кардиналами, в свою очередь, епископ избирался соборным капитулом, т. е. канониками и другими клириками, аббат избирался монахами монастыря. «Хотя законодательство было прерогативой пап, они все же в XII—XIII вв.еках чувствовали потребность в периодическом созыве вселенских соборов, чтобы те помогали им в законодательном процессе. Это и были первые законодательные собрания Европы»^[16].

В формировании подобного общества колоссальную роль сыграли монастыри, университеты, средневековая философия и теология. А условия задавало средневековое общество, состоящее из многих сообществ, племенных союзов, дворов королей, крупных феодалов, христиан-монахов, мирян, связанных феодальными, договорными отношениями. Причем каждое сообщество отстаивало свою самостоятельность. Средневековое европейское общество признавало равность социальных субъектов, поэтому в конфликте не могли победить ни церковь, ни светские власти. По сути, начиная с XI—XII вв.еков, средневековое общество конституирует себя на основе права и механизмов, отчасти напоминающих демократические. Берман подчеркивает новый смысл права и новые виды прав, которые, в частности, регулировали отношения между соперничающими церковными и светскими владениями, а также давали возможность для светских властей целенаправленно и программно претворять в жизнь заявленные церковью цели: обеспечить мир и справедливость в своей юрисдикции.

А в России в это время — полное бесправие. Царь решает все сам и ни перед кем, ни за что не отчитывается. Он может сделать с другими все, что захочет. Решение конфликтов — только силовое, плюс деспотизм. Видимо, только это и давало возможность удерживать социальное целое как большой организм. Если бы речь шла о небольшом социальном организме, не столь разнородном по структуре, и плюс там бы действовали договорные, правовые отношения, может быть, было возможно другое решение.

Нельзя ли в таком случае предположить, что силовое решение конфликтов представляет собой историческую традицию в России? Похоже, что так. Мы имеем такую ситуацию, когда на огромной территории живут очень разные народы, существуют разные типы культуры, включая чуть ли не архаические, когда основной способ решения конфликтов — силовой, когда основные отношения являются неправовыми. Ведь в принципе и до сих пор большинство конфликтов в России разрешаются не на основе права.

«Чем же объяснить, — спрашивают Т. Заславская и М. Шабанова в одной из своих статей „Социальные механизмы трансформации неправовых практик“ (2001), — столь широкое распространение неправовых социальных практик и насколько прочно они укоренены в институциональном пространстве России? Является ли их расширение неизбежным спутником кардинальных реформ или в нашем случае они получили особое, экстраординарное развитие? Если верно первое, то попытки власти ослабить (а тем более — искоренить) неправовые практики „здесь и сейчас“ обречены на провал, и обществу не остается ничего другого, кроме как терпеливо дожидаться лучших времен. Если же справедливо второе, то наибольшую важность представляют вопросы о социальных корнях и механизмах воспроизводства и трансформации старых, а также возникновения, распространения и укоренения новых неправовых практик»^[17].

Это сегодня, а уж в прежние времена — тем более. Особенно, конечно, интересна ситуация на рубеже XIX — XX веков. Но опять, никакой однозначности не было. Вот одна линия — славянофилы. Например, К. Кавелин полагал, что представительное правление получало бы смысл только в том случае, если бы его установлению предшествовало приготовление общества к политической жизни, чего, по его мнению, в России не было. Возможно, если бы события пошли по сценарию Кавелина, российская новейшая история не претерпела бы столько трагических коллизий. Но, как известно, в начале XX столетия массы, значительную часть которых составляли социальные маргиналы, высказались за социализм и революцию, и вот почему.

Во-первых, начиная с середины XIX века в среде разночинцев и позднее сочувствующей им интеллигенции выкристаллизовываются установки на борьбу с самодержавием, уничтожение всего несправедливого, и напротив, создания, пусть даже силой, справедливого общества (что вполне отвечало российской традиции решения социальных проблем и конфликтов). «Насилие получало в русской культуре — и «справа» и «слева», и «сверху» и «снизу» — культурное оправдание и метафизический смысл как неизбежное и необходимое средство наведения общественного «порядка» того или иного рода, как средство сознательного «исправления» действительности человеком в соответствии с определенными гражданскими или философско-религиозными, политическими и нравственными идеалами социального строя…

Особенно красноречивы здесь интимнейшие признания Белинского Боткину:

«Во мне, — пишет он, — развилась какая-то дикая, бешеная, фанатическая любовь к свободе и независимости человеческой личности, которые возможны только при обществе, основанном на правде и доблести». «Безумная жажда любви все более и более пожирает мои внутренности, тоска тяжелее и упорнее. Я начинаю любить человечество маратовски; чтобы сделать счастливою малейшую часть его, я кажется, огнем и мечом истребил бы остальную»^[18].

Во-вторых, социализм вполне отвечал патриархальным, православно-отеческим традициям российской культуры. В-третьих, в ходе революции и гражданской войны были физически уничтожены, вытеснены или запуганы те слои населения, которые ориентировались на два других несоциалистических сценария.

Самое интересное, какой тип культуры получился при построении социализма в России. Культурные сценарии практически на всех этапах построения российского социализма включали в себя: идею борьбы (сначала с буржуазией и кулаками, затем с правым и левым уклоном, потом с врагами народа, наконец, с мировым империализмом во главе с США); культ личности главы государства и его ближайших помощников (вождя всех пролетариев В. И. Ленина, верного ленинца, вождя, мудрого руководителя и отца народов И. В. Сталина, членов политбюро); представление о том, что возглавляемая Сталиным коммунистическая партия выражает чаяния всего советского народа, ведет его от победы к победе, непрестанно заботится о каждом человеке; собственно социалистические и коммунистические идеи (построения социалистического и коммунистического общества, всеобщее равенство, отказ от частной собственности, идеи справедливого распределения и планирования и т. п.); убеждение, что именно в России построено самое справедливое и демократическое общество и другие.

Эти сценарии, как известно, поддерживались и обеспечивались соответствующими социальными институтами: идеологией, мощным репрессивным аппаратом подавления инакомыслящих, административно-командной системой управления, огромной армией, идеологизированным образованием, хозяйством, главными механизмами которого являлись планирование и распределение. Крестьяне, по сути, снова были прикреплены к земле (колхозам и совхозам), заключенные и частично армия широко использовались в качестве рабской силы.

Пожалуй, еще в большей степени, чем во времена Ивана IV, страной правил страх, массовые репрессии стали важным фактором сохранения власти Сталина и партии. И тем не менее, действие идеологии и других социальных институтов создавало искреннее убеждение, что Сталин — это средоточие справедливости и мудрости, залог успехов страны как в мирное, так и в военное время. Фактически фигура вождя воспринималась как божественная. Другими словами, тенденция «Ивана Грозного» продолжает воспроизводиться.

Можно согласиться, что в настоящее время в стране больше образованных людей. Но много бывших членов партии, бывших военных, сидевших, охранявших. И опять огромное количество маргиналов. А кто такие маргиналы в сегодняшней России? Властные авантюристы и люди, которые из деревни — в город; из маленького города — в большой; из тюрьмы — во власть; оттуда — в депутаты. Маргинальность в России — очень серьезная проблема. А сейчас она становится еще серьезнее в связи мультикультурализмом. В России маргинальность доходит до предела: эгоистические региональные элиты, киллеры, их заказчики.

И мы видим, что в этой ситуации постепенно начинает воспроизводиться тот же самый традиционный тип власти. Жесткая вертикаль, о которой Путин будучи президентом не просто говорил, но которую он упорно выстраивал: назначение губернаторов, контроль над СМИ, использование прокуратуры и судов в качестве административного ресурса, отъем денег у одних регионов и подкармливание других, жесткий кремлевский контроль и пиар. Это — современный вариант традиционного российского решения проблемы власти. То есть, когда власть сама все решает и ни перед кем не подконтрольна. Никакой обратной связи.

Второе. Власть старается воспроизводиться только в своей среде. В этом смысле она становится несменяемой. В предыдущий период это была партийная номенклатура. Сейчас механизмы другие, но смысл — тот же самый.

Еще одной характерной чертой современной власти выступает имитация. Имитация — это сквозная черта современной власти. Власть имитирует все: демократические институты, право, формы контроля, управления, ответственность и т. д. Другая черта — использование современных социальных технологий власти и манипулирования: пиар, создание своих партий, управляемого демократического общества и прочее.

Повторю, нельзя ли в таком случае предположить, что силовое решение конфликтов представляет собой историческую традицию в России? Похоже, что так. Мы имеем такую ситуацию, когда на огромной территории живут очень разные народы, существуют разные типы культуры, включая чуть ли не архаические, когда основной способ решения конфликтов — силовой, когда основные отношения являются неправовыми. В принципе и до сих пор большинство конфликтов в России разрешаются не на основе права.

«Удивляет и то, — пишет А. Тихонов, — что многократно повторяется одна и та же закономерность: всем известные в истории модернизация и реформирование в России проводились „сверху“, путем силового давления, начиная с крещения Руси и петровских реформ и кончая институтами рыночной экономики… Парадоксально, но факт: введение института частной собственности нисколько не улучшило ситуацию. Наоборот, чиновники получили еще более широкое поле возможностей для конвертации своих служебных обязанностей и во власть, и в предпринимательский доход путем „откатов“ и создания подставных фирм… Политэкономическая сущность перестроечного процесса наиболее полно исследована Е. Т. Гайдаром. Он показал, что все так называемые этапы строительства коммунизма были напряженным полем борьбы номенклатуры за обладание частной собственностью. Эту борьбу удалось выиграть только в ходе перестройки, осуществить „номенклатурную приватизацию“ до 1991 года и легализовать, закрепить за собой захваченную собственность после 1991 года»^[19].

«Может ли власть сама себя перестроить?» — спрашивает в своей книге Рифат Шайхутдинов. Нет, конечно, в российском варианте не может. Страх потерять власть будет только ужесточать силовые решения и укреплять общую тенденцию. Но не нужно забывать и о второй тенденции. Всегда появлялись люди, которые выступали против тенденции «Грозного» и предлагали другие решения. Критическая и протестная деятельность — вовсе не безрезультатная. Если бы ее вообще не было, жизнь была бы иной. Во-первых, еще хуже, во-вторых, борьба за правильную жизнь — это одна из важнейших составляющих социальной жизни. Кроме того, в культуре многие явления обусловлены несколькими противоположными тенденциями.

Вот, например, создали Общественную палату при Президенте России — это от Курбского или имитация? Думаю, и то и другое. В этой связи еще раз послушаем Валерия Подорогу.

«Нынешний, объявленный „диалог с властью“, — говорит он, — начинает звучать несколько странными обертонами. А, собственно, зачем власти вступать в диалог с гражданским обществом, к тому же если она полагает, что его как бы нет, что его будто еще надо построить? Почему искать диалога с этими слабыми гражданскими союзами, которые не могут оказать ни на что какого-либо существенного влияния?.. Идея „равноправного“ диалога говорит лишь о поразительной гипетрофии функций власти в современном российском обществе. Власть (в лице ее отдельных функционеров) нисходит до гражданского общества, словно демонстрируя его бессилие и неспособность быть равноправным участником диалога. И это надо признать (чтобы не создавать себе ложных иллюзий). А раз дело обстоит именно так, то неплохо понять, что хочет эта власть, которая вольно-невольно берет на себя и общественно-гражданские функции, стимулируя чуть живое „гражданское общество“ (финансовыми и другими льготами; кстати, право их распределения тоже узурпировано властью). Если гражданин уязвим, то власть неуязвима. А как вы знаете, вопрос об уязвимости власти (со стороны общества и гражданских институтов) является условием легитимизации власти… сегодня власть, отказавшись от поиска партнеров и консолидировав применение силы в некоторых направлениях, вернула себе контроль фактически над всеми природными, финансовыми и прочими ресурсами страны, превратилась в нечто вроде благотворительного фонда. Избыток силы порождает чувство милости к падшим. Объявлен Фонд кремлевской политики. И вот по развертыванию этой цепи мы видим, как переформируется, вероятно, почти бессознательно, собственный образ власти. Это действительно всенародный национальный Фонд, который отпускает средства на выживание граждан некой известной всем страны»^[20].

Итак, современная российская власть, вроде бы, могла бы наплевать на общество. Но в силу того, что она сама вынуждена выполнять функцию «Общественного Фонда по спасению народа»: кормлению его, управлению им, — власть вынуждена прислушиваться к обществу. Кроме того, существует механизм выборов. Эти обстоятельства заставляют наших правителей отчасти сдерживать свои хищнические инстинкты.

Для тенденции «Курбского» такие образования, как общественная палата, просто необходимы. Но и для власти они тоже нужны, хотя бы для того, чтобы понимать, что имитировать. Что предлагает Рифат Шайхутдинов? Систему действий, которые будут работать на другой социальный организм, западного типа. Интересно, что Шайхутдинов даже не замечает, что он говорит «надо, надо, надо» и тут же приговаривает «невозможно, невозможно, невозможно». Потому что у нас нет права, и того нет, и сего нет — чего ни хватишься — ничего нет.

Учитывая все это, можно сказать следующее: если проект социальный, а его программа — не реалистична, то, если такой проект начать реализовывать, социальное действие в целом будет деструктивно. Более того, такие проекты очень подходят власти, потому что они создают видимость научного решения социальных проблем, видимость работы на общество. Здесь два момента: нужно понимать, что часто мы работаем на тенденцию, которая реально другая, а не та, которая заявляется. И второе, даже если работать на правильную тенденцию, то нужно анализировать, созрели для этого условия или нет. И такая ситуация складывается у нас не только, когда мы рассуждаем о власти. Мы в нее попадаем каждый раз, когда начинаем говорить, к примеру, об экономике, образовании, культуре, управлении. Мне кажется, это вообще характерно для России — разрыв между замыслами, возможностями и условиями. Одна из причин этого — фетишизация знаний и проектов. Кажется, что если мы исследовали и спроектировали, то теперь такое и возможно. Исторический пример — Платон. Он верил в реализацию своей идеи: если известно, как правильно жить, то почему надо жить неправильно? Надежда, как известно, покидает нас последней: верится, что удастся дотянуть до реализации, удастся остальные элементы сформировать. Иногда это ощущение силы. Вот, например, мой учитель Георгий Петрович Щедровицкий говорил: «Я не признавал сопротивление материала, для меня это всего лишь „покамест“. Скоро я буду сильнее и тогда проблему решу».

Так что же тогда делать? Может быть, собирать монатки и переезжать на Запад, как, например, это фактически советует всем российским евреям Аркадий Красильщиков.

«Готов согласиться, — пишет он в статье «Еврейские мальчики. К выборам в РФ», — среди евреев России есть и сегодня честные, искренние борцы за «светлое будущее». Увы, честность, искренность и, скажем мягко, недомыслие — слишком часто идут рука об руку…

Господи, да оставьте вы в покое Россию! Любите ее, помогайте ей, жертвуйте собой во имя ее благополучия, но не учите жить, не навязывайте этой стране свои правила, свои законы. Вам только кажется, что они взяты из общей копилки принципов цивилизованного общества. Это не так…

Не зову всех потомков Иакова в Еврейское государство. Убежден, что репатриация — дело любви, а не расчета. Любовь евреев к России — это тоже реальность"^[21].

В том-то и дело, а что если не только евреи, но и другие россияне любят свою страну, но в то же самое время хотят участвовать в политической жизни, рассчитывать на право и справедливость, не согласны, когда с ними манипулируют и обращаются, как с быдлом и рабами.

Ничего-ничего, бодро успокаивают чересчур разволновавшихся граждан России Жириновский и Проханов, так в нашей стране заведено и было всегда, а ради Империи, добавляет последний ничего не жалко, можно положить на алтарь и миллионы жизней, как это в свое время делал отец всех народов Сталин. Пожалуй, если первый сценарий можно назвать «отъездным», то этот второй — «фаталистическим».

Третий сценарий «интеллектуалистический», кстати, весьма распространенный среди образованных людей (ученых, инженеров, служащих), апеллирует к сознанию и разуму человека (и обычного, и политика). Сегодня есть много людей, которые знают или узнали в результате исследований, как там на самом деле обстоят дела, и что нужно сделать, чтобы всем было хорошо, и, наконец, настала социальная справедливость. Например, мой брат, бывший физик, считает, что главное — это двухпартийная система, действующая наподобие двух половинок мозга человека; в этом спасение для России. И цинизм политологов а-ля Радзиховский он тоже одобряет, поскольку, объясняет мне мой брат, если понимаешь, как устроена реальность, легче терпеть все эти безобразия. При этом представители интеллектуалистического направления почему-то не замечают, что есть разные другие рецепты социального спасения, а также то, что средний россиянин, как правило, больше верит СМИ и тем же «продажным политикам», чем руководствуется разумом.

К интеллектуалистическому сценарию, на мой взгляд, относится и позиция тех, кто, признавая социальную реальность, в то же время разделяет ценности свободной, демократической жизни и поэтому считает, что должен готовить условия для наступления лучших времен. Несколько лет тому назад я сам был сторонником данного подхода. Но ведь что показала социальная практика России: если проект или программа социальных действий не реалистична, например, реализуется при отсутствии необходимых условий для социальных изменений, то и социальное действие в целом будет деструктивно. Более того, такие проекты очень подходят власти, потому что они создают видимость научного решения социальных проблем, видимость работы на общество. Мне кажется, что это вообще характерно для России — разрыв между замыслами, возможностями и условиями. Когда существует такой разрыв, вместо реальных изменений и действий — в основном имитация. Показывают фасад, за которым скрывается совсем другое явление.

Но ситуация все же не безнадежная. Да, с одной стороны, налицо тенденция к установлению тоталитарного режима, процесс, который сегодня прикрывается имитацией демократических реформ. Но, с другой стороны, одновременно с этим идет региональное строительство, рождаются живые формы социальной жизни, люди учатся правовым отношениям, сопротивлению властям, происходит смена поколений. Здесь я плавно перехожу к четвертому сценарию — «региональному», региональный он не потому, что действует только в регионах, а именно там я его осознал.

В целом ряде российских регионов местные власти переходят к следующей политике. С одной стороны, понимая реалии, они не лезут, как выражается Радзиховский, поперек вертикали в пекло, а пытаются выполнить предписания и приказы Федерального центра или делают вид, что выполняют их. С другой стороны, региональные власти изо всех сил стараются развивать свой регион, в пределе стремясь сделать его независимым от Центра. В этом втором направлении работы местные региональные власти, безусловно, в той или иной мере исходят из интересов целого (родного региона) и его населения. С третьей стороны, региональные власти, конечно, не забывают и себя. А почему, спрашивается, они должны о себе забыть, при правильном хозяйствовании забота о себе часто неотделима от забот региональных. Хорошо бы при таком подходе и подключить региональное сообщество.

Важную роль в этом процессе начинает играть и процесс самоорганизации профессиональных сообществ. На «Эхо» Москвы обозреватель Юлия Латынина рассказала такую, как она выразилась, «духоподъемную» историю. В Санкт-Петербурге есть сообщество («Айти бизнес»), торгующее, как я понял, электронным оборудованием и программным обеспечением. Фирмы этого сообщества регулярно грабили сотрудники МВД. Схема отъема чужого имущества была следующая. Покупали кого-то в прокуратуре, прокурор выписывал поручение, с которым на фирму являлись люди МВД. На основании этого документа у фирмы со складов забиралась аппаратура, как якобы контрабандная (или указывались другие причины). Затем аппаратура передавалась в РФФИ (Российский фонд федерального имущества), сотрудник которой в свою очередь отдавал приказ о реализации этого оборудования по суперзаниженным ценам через определенную фирму. Разницу клали себе в карман. Что сделало сообщество, понимавшее, что действовать по закону бессмысленно? Во-первых, оно соорганизовалось. Во-вторых, крупнейшие фирмы, входившие в этот альянс, приняли хартию, запрещавшую продавать краденую продукцию. В-третьих, разыскали фирму, она называлась «Ультра-Электронике» (кстати, подписавшую хартию), через которую продавалась эта продукция. В-четвертых, все перестали работать с этой фирмой; кроме того, с ней перестали работать банки и западные партнеры. В результате «Ультра Электронике» мгновенно обанкротилась.

Итак, четыре основные сценария: отъездной, фаталистический, интеллектуалистический и региональный. Мне лично более симпатичен последний и отчасти интеллектуалистический, их я и стараюсь поддерживать. Понятно, что если в России постоянно будет воспроизводиться тоталитарная традиция и власть, мы часто будем попадать в такие ситуации, когда наши действия будут работать против человека и общества. То есть наши благие намерения будут мостить дорогу в ад. Единственный способ — это попытаться формировать элементы, которые рано или поздно (я не берусь сказать, через сколько лет), но все-таки сменят этот основной стереотип. Думаю, никакого другого пути нет. Надо развивать многосубъектность, потихоньку приучаться к правовому решению конфликтных ситуаций и т. д. и т. п. Это очень длительный процесс.

Однако современное российское общество, как известно, расколото и состоит из самых разных социальных субъектов и популяций. Но вспомним средневековую историю борьбы пап с королями. Не подсказывает ли этот случай, что, может быть, неплохо, когда общество состоит из самых разных, часто противоположно ориентированных социальных групп, популяций и сообществ. Все они должны иметь свой голос, представительство (исключая, конечно, откровенно человеконенавистнические, фашистские), возможность нормально функционировать. В этом, в частности, некоторая гарантия против деспотизма власти и тоталитаризма. Есть и еще одно обстоятельство.

Какими знаниями мы пользуемся, размышляя о России? Вероятно, отдельными характеристиками и образами, причем часто, к сожалению, разными, противоречивыми. Это одна трудность. Другая — неразличение знаний, схем, наших желаний или страхов. Одно дело — знания (исторические или прогностические), их получение и использование предполагает дисциплинарное мышление и соответствующие процедуры контроля. Другое — различные схемы, позволяющие нам задать явление и действовать, но не позволяющие строить прогнозы или реалистические программы социальных действий. И третий случай — представления в форме знаний, отражающих, прежде всего, наши ожидания или страхи. Взглянем с этой точки зрения на два интересных нарратива, появившихся практически одновременно.

«У меня остается буквально минута в этом году. Я хотела бы закончить оптимистично. Оптимистично я хотела бы сказать следующее. В истории все удивительно переменчиво. Я, наверное, об этом в следующий раз поговорю. В истории белое оборачивается черным и черное оборачивается белым. В истории распад Римской империи обернулся возникновением свободы. А появление протестантизма, которое резало друг друга, обернулось возникновением протестантской этики.

У меня есть полное ощущение, что не важно, кто сейчас правит Россией. Вот так не повезло России. Сначала ей 70 лет правили палачи. Палачи, которые уничтожили российский народ, палачи, которые уничтожили российскую экологию, превратили наши города в смесь бараков и промзоны, палачи, которые превратили российскую экономику в экономику, которая производит либо танки, либо сталь для танков. Потом ей стали править ничтожества. Но Россия, слава богу, слишком большая страна, чтобы помереть от перхоти. Россия обречена быть свободной, потому что другого пути у мира, кроме свободы, нет. А Россия слишком большая страна, чтобы исчезнуть с карты, как какая-нибудь Намибия или Нигерия, если Нигерия не будет свободной. И то историческое время, в которое мы с вами живем, на самом деле в исторической перспективе является исчезающе малым. Я верю, что нулевые года обязательно закончатся, Россия выйдет из нулевых годов и из нулевых правителей. Всего лучшего. С Новым годом"^[22].

(Окончание передачи Юлии Латыниной «Код доступа», «Эхо Москвы» 26 декабря 2009 года).

«Русский двадцатый век стал результатом напрочь проигранной Революции. Поражение потерпели все: народ, интеллигенция, священство, элиты и пр. К сожалению, русское общество не хочет этого понимать. Оно закрывается от этого исторического дефолта „победой в войне“, „космосом“, „индустриализацией“, „второй великой державой“ и тому подобным. Я не хочу вступать в дискуссию с этими „победителями“, но — более античеловеческого, немилосердного и губительного для собственного народа социального порядка в новой истории припомнить не могу. В России в ушедшем столетии произошла антропологическая катастрофа. И это делает все эти „космосы“ ничем… мне и горько, и страшно от того, что „причины продолжают действовать“, „чары прошлого не развенчаны“, а „сознание вины не колет, как жало“. Это означает: большевистская революция продолжается»^[23].

СИз статьи Юрия Пивоварова «Истоки и смысл русской революции»).

Хотя по форме текст Латыниной напоминает прогноз (Россия не исчезнет, нулевые года и правители закончатся), по сути, это, действительно, вера и сплошные эмоции, построенные, однако на правдоподобной схеме, рисующей страшную, но, похоже, верную картину. Пивоваров свою схему исторического дефолта и антропологической катастрофы создает, исходя из культурно-исторического исследования, но и здесь прогноз о продолжающейся большевистской революций сделан больше схематически. В обоих случаях построенные схемы ярко выражают отношение и чаяния их авторов, но не могут выступать как модели того, что реально происходило в России. Здесь, правда, встает принципиальный вопрос, а можем ли мы вообще построить научные модели исторических трансформаций российской цивилизации, учитывая сложность самого феномена (российской культуры и цивилизации), а также несовершенство наших познавательных инструментов? Думаю, что нет, хотя правдоподобные схемы происходящего мы создать можем и должны создавать.

Мы не можем создавать научные модели также и в силу переходности эпохи. Процитируем еще раз С. С. Неретину:

«По-видимому, — пишет она, — формы переходности в чем-то похожи друг на друга, и неинституциональность знания, и его современная откровенность, переданная через Интернет и переданная вроде бы с авторскими ссылками, но невесть кем фрагментированная и реферированная, напоминает старый гносис… в то время гносис определялся не как неведающее знание, а как сверхъестественное ведение, что вело, как, впрочем, и сейчас, к созданию новой мифологии, к ломке языка, потому что из него выскользнула старая реальность, а новая еще не опознана, отчего познание не может быть определяющим, скорее его можно назвать переживающим»^[24].

В ситуации перехода и противоположных тенденций, с чем мы имеем дело в настоящее время, нельзя с полной уверенностью предсказать, какая тенденция победит. Тем не менее, мы, конечно, можем, строя схемы, предполагать, куда идут социальные изменения, или другой вариант — поддерживать определенные тенденции в силу наших предпочтений и ценностей. Иначе говоря, с одной стороны, нужно принимать многообразие социальных практик, создавая условия для их нормальной жизни и коммуникации, но, с другой стороны, каждый из нас (в качестве социального субъекта) может способствовать вполне определенной тенденции, работать не на все системы, а на определенную, блокировать одни социальные тенденции и конституировать другие.

Проблема заключается и в том, что цивилизация как объект изучения — это вид социальной природы, имеющей свою специфику. В «социальную природу», как уже отмечалось, и мы здесь повторим ряд уже высказанных положений, делает вклад сам человек, его деятельность и проекты, но то, что складывается в результате его усилий, часто уже мало от него зависит, живет по своим законам (вспомним идею «постава» М. Хайдеггера). Социальная природа — это «кентаврсистема», то есть искусственно-естественный феномен. Кроме того, социальная реальность представляет собой особую форму жизни: социальные образования (государства, институты, сообщества, корпорации и пр.) могут быть рассмотрены как организмы и популяции в среде, ведущие друг с другом борьбу за существование.

Но если социальная природа включает в себя деятельность самого человека, то становится понятным, почему удается создавать «практики вменения» (идеология, пиар и пр.), а также почему социальные теории периодически «садятся» на миллионы людей. Связано это также с семиотической природой человека, который выстраивает свое поведения на основе знаний и схем^[25]. Ведь социальная теория — это знание не о внешней для человека реальности, а о нем самом, его отношениях с другими, условиях его бытия. Доверяя другим людям, подтверждая собственную жизнь в их жизни (феномен идентификации), человек часто принимает и социальные схемы, предлагаемые и внушаемые социальными учеными и технологами.

Если социальная природа — форма социальной жизни, то становится понятным многообразие видов социальности, их изменение и развитие, а также то, почему рано или поздно одни виды социальности вытесняются другими, более совершенными и жизнеспособными, как это, например, произошло с социализмом большевистского толка, который вынужден был сойти со сцены истории.

Сочетание первой особенности со второй отчасти может объяснить и природу современного кризиса. Говорят о его неожиданности, употребляют даже такую метафору «мыльный пузырь», возникший непонятно как, сам собой. Но разве сам собой — естественно? Разве кризису не предшествовали вполне ясные и, казалось, научно обоснованные шаги: либерализация экономики, определенная налоговая политика, новые формы кредитования, кредитование рисков и другие социальноэкономические действия, которые породили Монблан виртуальных денег, нарушили экономический баланс, подорвали доверие потребителя к финансовым и другим экономическим институтам.

Спрашивается, что же не учли социальные теоретики? Много чего. Например, не были продуманы негативные последствия введения новых технологий и финансовых инструментов, не учли изобретательность граждан, постоянно придумывающих схемы, позволяющие жить не по средствам^[26], не учитывалась роль критики существующей экономической системы, а также изменение сознания потребителей, вплоть до обвальных процессов почти мгновенного распространения недоверия. Маркс не учел одни факторы, а современные экономисты и политики — другие. Правда, заранее эти факторы, как правило, и невозможно учесть, ведь многие из них возникают только после тех или иных нововведений. Не следует ли из этого обстоятельства вывод: социальные закономерности, установленные в социальных науках, — это всего лишь гипотетические схемы. В целом это верно, но с одной поправкой. Такие гипотетические схемы и сценарии становятся настоящими моделями, если социальная теория по разным причинам «садится» на миллионы людей или удается создать «практики вменения» этих схем.

Но если мы не можем в настоящее время построить научные модели российской цивилизации (а с точки зрения социальной инженерии только на основе таких моделей возможны обоснованные прогнозы и социальные действия), то какая же стратегия тогда мыслима? Ну, во-первых, все же нужно вести исследования российской культуры и цивилизации, реализуя самые современные и эффективные методы, понимая, что продуктом этих исследований будут не научные модели и теории, наподобие естественнонаучных, а схемы, сценарии и другие нарративы. В конце концов, наши практические действия на 90% основываются на схемах, к тому же еще никто не опроверг тезис Паскаля, что лучшая жизнь — это правильное мышление.

Во-вторых, не надо повторять ошибки. Например, решать за других, как им жить, диктуя им критерии и условия правильной жизни.

В статье «Что такое просвещение?» М. Фуко пишет: «Иначе говоря, эта историческая онтология нас самих должна отказаться от всех проектов, претендующих на глобальность и радикальность. Ведь на опыте известно, что притязания вырваться из современной системы и дать программу нового общества, новой культуры, нового видения мира не приводят ни к чему, кроме возрождения наиболее опасных традиций»^[27].

В другой работе он поясняет этот подход так.

«Долгое время, так называемый «левый» интеллектуал брал слово — и право на это за ним признавалось — как тот, кто распоряжается истиной и справедливостью. Его слушали — или он претендовал на то, чтобы его слушали, — как того, кто представляет универсальное. Быть интеллектуалом — это означало быть немного сознанием всех. Думаю, что здесь имели дело с идеей, перенесенной из марксизма, причем марксизма опошленного… Вот уже многие годы, однако, интеллектуала больше не просят играть эту роль.

Между теорией и практикой установился новый способ связи. Для интеллектуалов стало привычным работать не в сфере универсального, выступающего — образцом, справедливого-и-истинного-для-всех, но в определенных секторах, в конкретных точках, там, где они оказываются либо в силу условий работы, либо в силу условий жизни (жилье, больница, приют, лаборатория, университет, семейные или сексуальные отношения)"^[28].

Здесь два разных аспекта. Наши социальные действия тогда эффективны, когда мы можем хотя бы отчасти обозревать и контролировать свои действия и их последствия (поэтому, кстати, сегодня региональные решения часто на порядок эффективнее федеральных). Второй такой: знания, полученные в наших исследованиях, должны корректироваться в ходе общения и диалога с другими мыслителями и заинтересованными лицами, имеющими другое видение, другое понимание решения тех же самых проблем.

«Быть и стать самим собой — значит включить себя в сети обсуждения… Мультикультурализм, — пишет С. Бенхабиб, — слишком часто увязает в бесплодных попытках выделить один нарратив как наиболее существенный… Трактовка культур как герметически запечатанных, подчиненных собственной внутренней логике данностей несостоятельна… Культурные оценки могут переходить от поколения к поколению только в результате творче;

С. 391.

ского и живого участия и вновь обретаемой ими значимости… Глобальную цивилизацию, в которой примут участие граждане мира, нужно будет взращивать из местных привязанностей; из содержательных культурных споров; из переосмысления «нашей» идентичности; из привычки к демократическому экспериментированию с устройством и переустройством институтов"^[29].

И дело здесь не просто в диалогах и коммуникации. А в том, что в переходные эпохи, когда «выскользнула старая реальность, а новая еще не опознана», именно в обществе и сообществах аккумулируется и проносится социальная жизнь; здесь же происходит ее трансформация. В свою очередь, общество и сообщества, представляют собой, с одной стороны, живые коллективы (традиционные или вновь складывающиеся), которые стремятся продолжать и возобновлять жизнь в новых условиях, с другой стороны, это общение, где каждый выступает как носитель всей социальности, где вырабатываются судьбоносные решения и складывается новое видение и понимание. Общество имеет два основных режима — активный и пассивный. В пассивном «общество спит» в том смысле, что, поскольку социуму ничего не угрожает, общество бездействует, кажется, что такой реальности нет вообще. Но в ситуации кризиса социума, его «заболевания», общество просыпается, становится активным, начинает определять отношение человека культуры к различным социальным реалиям и процессам. Результатом эффективного общения, как правило, является сдвиг, трансформация общественного сознания (новое видение и понимание, другое состояние духа — воодушевление, уверенность, уныние и т. п.), что в дальнейшем является необходимым условием перестройки социально значимого поведения. В этом смысле общество напряжено (структурировано) силовыми линиями поля социума, куда всегда возвращаются общающиеся (чтобы продолжать функционирование в соответствующих институтах). Но одновременно само общество есть своеобразное поле, силовые линии и напряженности которого задаются текущим взаимодействием (общением) всех участников, которые «здесь и сейчас» сошлись на общественном подиуме.

Так вот, откуда мы знаем, каким будет ответ российского общества, когда оно проснется? Некоторые, однако, считают, что российское общество уже умерло или умирает, бессильное что-нибудь сделать, но ведь это всего лишь прогнозы и схемы, больше отражающие наши страхи, чем объективную реальность. Оживают регионы, возрождаются вера и культы, идет смена поколений, происходит перерождение элит, становятся невыносимыми лицемерие и правовой беспредел, все больше открыто обсуждается сложившаяся ситуация во всей ее неприглядности и катастрофичности, идут сложные процессы трансформации личности россиян. Разве это смерть? Нет, скорее, свидетельство пробуждения.

Кроме того, не считаем же мы сами себя мертвыми, а ведь, как уже отмечалось, мы делаем свой вклад в социальность. Обновление жизни начинается не с другого человека или мира вне нас, а прежде всего с нас самих. Поэтому «новый человек» (когда-то христианство выдвинуло задачу «переделать ветхого человека в нового» и решило ее; сегодня снова стоит задача становления нового человека) — это человек не просто конституирующий себя, то есть не только личность, а человек, вставший на путь «духовной навигации», правильной жизни. Частным случаем ее является идея философского, религиозного или эзотерического спасения. Аристотель утверждал, что не стоит преуменьшать в обычной жизни значение высших начал, напротив, насколько возможно, надо возвышаться до бессмертия и делать все ради жизни, соответствующей наивысшему в самом себе.

В одной из последних работ «Лекции о Прусте» наш замечательный философ М. К. Мамардашвили писал, что жизнь не продолжается автоматически, ее возобновление в новых условиях (а у нас они таковы) предполагает работу мысли и поступок. Еще он утверждал, что жертва Христа — это не завершенное, а продолжающееся событие, требующее от нас осмысления и творчества.

«…мы начинаем понимать, — пишет Мамардашвили, — что это мистическое ощущение есть, конечно, попытка человека вернуться и возобновить некое элементарное чувство жизни как чего-то, по определению, несделанного и незавершившегося… Так, мы считаем, что Христа распяли и его агония случилась. А мистическое ощущение — это ощущение себя присутствующим во всем мире, во всех событиях мира; они случаются тогда, когда я присутствую. И поэтому распятие Христа принадлежит человеческой истории в той мере, в какой оно есть длящееся или неслучившееся событие, внутри которого мы не должны спать. Это событие длится вечно»^[30].

Я это понимаю так, что каждый из нас (и верующий, и неверующий, ведь все мы приобщены к иудео-христианской цивилизации) должен заново продумать и жертву Христа, и христианство, включив все это в свою жизнь. Что же возвестил нам Христос? Он принес нам Весть, что можно жить иначе, не стяжая богатство и власть, не действуя по принципу «око за око», «зуб за зуб», а живя ради блага ближнего, следуя бескорыстной любви. Весть о том, что смерть человека — не цель и предел жизни. Цель жизни — духовная жизнь и Спасение.

Духовная навигация — это наблюдение за собой, продумывание своей жизни, ее смысла и назначения, это стремление реализовать намеченный сценарий жизни (скрипт), отслеживание того, что из этого получается реально, осмысление опыта своей жизни, собирание себя вновь и вновь. Это работа на благо общества и культуры, противостояние нежизненности, разрушительным тенденциям, культивирование правильной жизни. В рамках подобной практики человек является личностью, но не совсем обычной. Можно вспомнить и Хайдеггера, утверждавшего в статье «Вопрос о технике», что для того, чтобы человек снова стал свободным в отношении техники, он должен кардинально перемениться: «опомнившись, снова ощутить широту своего сущностного пространства»^[31]. Общая позиция здесь такая: человек действует не функционально, следуя своей социальной роли, а реализует свое видение действительности, которое он нащупывает, выстраивая свою жизнь, постигая мир. Он, как говорит А. А. Пузырей вслед за М. Хайдеггером и М. Мамардашвили, «устанавливается в месте, которое устанавливается ходом этого установления», при этом человек «рождается заново», «вторым рождением».

Встав на путь духовной навигации, человек направляет все свои жизненные силы на изменение себя и обретение нового мира, в результате чего рано или поздно может кардинально измениться. Родится ли он заново вторым рождением зависит от того, насколько глубоко эти изменения затронут его личность. Как показывают результаты моих исследований, ядро личности задают представления, позиционирующие человека в обществе, задающие основные детерминанты его поведения и жизненного пути. Если движение по пути духовной навигации приводит к конституированию нового ядра, то рождается новая личность.

Однако человек, конечно, не только личность, но и член социума, социальный индивид, и в этом качестве он нуждается в поддержке общества, в трансцендентальных смыслах и деиндивидуальных источниках энергии. Все это новый человек, несомненно, может найти готовыми, идентифицировав себя с какими-то социальными образованиями (это один из вариантов возможной новой жизни), но более правильный путь — конституирование собственной социальной среды, создание собственных жизненных ресурсов. Например, без других новый человек не в состоянии выстроить нужное для него сетевое сообщество, но он может выступить инициатором и активно участвовать в его формировании.

Без других и общества в целом новый человек не может себя реализовать, но каким образом он входит в общество, как он организует общественную среду, какие отношения устанавливает с другими людьми, какие источники здесь находит и конституирует — все это зависит от него самого. Иначе говоря, подобно современной корпорации новый человек должен стать менеджером самого себя, создать собственный мир и траекторию жизни, способствовать становлению новых форм сообщительности, но, и это принципиально, с опорой на общие условия, на других и общество. При этом, поскольку новый человек заинтересован в качестве и характере этих общих условий, он должен активно включаться в жизнь общества, в политическую жизнь, уметь влиять на других людей, достигать компромисса или консенсуса и так далее, и тому подобное.

Наконец, одно дело — общие закономерности жизни, другое — поступки отдельного человека. Как гражданин я, хотя и признаю права других граждан и социальных сил, даже тех, которые хотят реставрировать социализм или живут только для себя, но работать буду лишь на ту социальную тенденцию, которая мне по душе. Если моя страна еще не готова к свободе, демократии и правовой реальности, то я всегда жил как свободный человек, что проявлялось в моем творчестве и поступках. Однако я не могу не признавать российскую реальность и не собираюсь плевать против ветра. Состоятельность меня как личности, что, безусловно, предполагает творчество, заключается в том, чтобы быть свободным не где-то там, на Западе, а здесь, в России. А уж как это мне или кому-то другому удается (или не удается вообще) — это иной вопрос, зависящий от обстоятельств, удачи и того же творчества. Если что-то осмысленное начинает получаться у наших региональных властей, то почему не может получиться у каждого из нас?

Поэтому у меня нет бесповоротного пессимизма в отношении России. Как сказал бы мой учитель Георгий Петрович Щедровицкий, — покамест дела идут не лучшим образом, но если мы не будем впадать в отчаяние, а работать, засучив рукава, то, глядишь, и ситуация изменится, и российская власть, и действительность начнут приобретать более цивилизованные черты. Кроме того, кто сказал, что власть государства — это единственная власть на земле. Более действенной является власть интеллектуальная, власть правильного мышления. А я бы добавил — и правильной, ответственной личной жизни.

• [1] Цит. по: Алексеева Т. А. Власть // НФЭ. Т. 1. М., 2000. С. 418.
• [2] Ортега-и-Гассет X. Восстание масс // Избранные труды. М., 1997. С. 117, 119.
• [3] Власть / Ф. А. Брокгауз, И. А. Ефрон // Энциклопедический словарь. СПб., 1892.С. 672.
• [4] Батурин Ю. М. Власть: очерки современной политической философии Запада. М., 1989. С. 140.
• [5] Цит. по: Алексеева Т. А. Власть // НФЭ. Т. 1. М., 2000. С. 418.
• [6] Фуко М. Воля к истине. По ту сторону знания, власти и сексуальности. М., 1996.С. 192.
• [7] Там же. С. 367.
• [8] Фуко М. Цит. соч. С. 188, 190.
• [9] Там же. С. 366—367.
• [10] Подорога В. (xttp://index, gdf.ru/zoumal/contl6.xtml.).
• [11] Цит. по: Алексеева Т. А. Власть // НФЭ. Т. 1. М., 2000. С. 419.
• [12] Клочков И. С. Духовная культура Вавилонии: человек, судьба, время. М., 1989.С. 160.
• [13] Локк Дж. Соч. В 3 т. Т. 3. М., 1985. С. 346.
• [14] Берман Г. Д. Западная традиция права: эпоха формирования. М., 1998. С. 264—265.
• [15] Там же. С. 104.
• [16] Там же. С. 203.
• [17] Заславская Т., Шабанова М. Социальные механизмы трансформации неправовыхпрактик // Общественные науки и современность. 2001. № 5. С. 7.
• [18] Очерки по истории мировой культуры. М., 1997. С. 466—467.
• [19] Тихонов А. В. Цит. соч. С. 60, 68, 88.
• [20] Подорога В. Цит. соч. (xttp://index.gdf.m/zournal/cont!6.xtml.).
• [21] Красильщиков А. Еврейские мальчики. К выборам в РФ // ЕС. 2007. № 48, 26 декабря.
• [22] http://vww.echo.msk.ni/programs/code/644 066-echo/
• [23] Пивоваров Ю. С. Истоки и смысл русской революции // В поисках теории российской цивилизации: Памяти А. С. Ахиезера. М., 2009. С. 48.
• [24] Неретина С. С. Точки на зрении. СПб., 2005. С. 247, 258, 273.
• [25] Розин В. М Человек культурный.

  Введение

  в антропологию. М. — Воронеж, 2003.

• [26] «Пока еще, — пишет Питер Друкер, — мало кто пользуется одновременно25—30 карточками; но число таких потребителей быстро увеличивается. С помощьюкредитных карточек их владельцы могут получить кредит и поддерживать его на уровне, порой значительно превышающем их подлинную кредитоспособность. Их совершенноне волнует высокая процентная ставка, поскольку они вовсе не собираются возвращатьполученную ссуду. Они манипулируют карточками, перемещая деньги с одного счетана другой, благодаря чему выплачивают лишь очень небольшие, подчас символическиепроценты… это действительно новый вид денег… Сегодня нет страны, которая имела быиммунитет от внезапных скачков валютного курса по той простой причине, что мирзатоплен „виртуальными деньгами“, но такими, которые не обеспечивают приемлемогосочетания прибыльности и ликвидности» (Друкер П. Ф. Задачи менеджмента в XXI веке.М. — СПб. — Киев, 2002. С. 47—48, 101).
• [27] Фуко М. Что такое просвещение? // Вопросы методологии. 1996. № 1—2. С. 52.
• [28] Фуко М. Воля к истине. По ту сторону знания, власти и сексуальности. М., 1996.
• [29] С. Бенхабиб. Притязания культуры. М., 2003. С. 17, 122, 220.
• [30] Мамардашвили М. К. Лекции о Прусте: Психологическая топология пути. М., 1995.С. 302.
• [31] Хайдеггер М. Вопрос о технике // Мартин Хайдеггер. Время и бытие: статьии выступления. М., 1993.