Что хорошо для Америки

Разочарование в абстрактных принципах и цинизм в отношении будущего Европы, культ стяжательства, распространение спенсеровской концепции «крайнего индивидуализма» на фоне стремительного погружения «спасенной» Европы в коллективистские эксперименты и классовые конфликты, культуру милитаристского сознания и тоталитаризма привели новых политических лидеров Америки, пришедших к власти после победы республиканцев в 1920 г., к судьбоносному решению — замкнуть страну на себя. Верх взяла линия на противопоставление «процветающей» Америки внешнему миру (в житейскобытовом и в международно-правовом планах), отгородившись стеной из страхов, предубеждений, предрассудков и еврофобии, от «нежелательных» идей и неконтролируемого притока иммигрантов — их носителей. Двойная бухгалтерия в политике — один аршин для себя, другой — для «чужих» стала самым типичным проявлением почерка США в мировых делах. Новая волна ксенофобии сопровождала выработку концепции внешнеполитического изоляционизма, одной из своих граней обращенного к послевоенному «потерянному» поколению американцев, растерявшемуся в условиях депрессии 1920—1921 гг., ошеломленного смутой в странах выжившего благодаря его поддержки мира. «Широко распространилась враждебность к иностранцам и иностранным идеям, — пишет Коммаджер, — вообще идеи как таковые стали чем-то подозрительным, противным истинному американизму»¹⁶⁴.

Закрывая свои границы — в прямом и переносном смысле, — Соединенные Штаты попытались отстоять естественные преимущества и благополучие общества, не затронутого разрушениями войны. В крестовом походе Вудро Вильсона с целью осчастливливания других народов путем приобщения их к социально-историческим ценностям американизма, воспитанная в духе культурной замкнутости традиционалистски настроенная Америка разглядела еще одну опасность уступки «подрывателям основ» и растворения неповторимой самости «первой новой нации» во всеобщей уравниловке и взаимозависимости, а главное, в возведенных в принцип перманентном территориальном переделе и социализации гражданского строя. Сбежать подальше от всего мира — такой по преимуществу была реакция американской глубинки, не принявшей абстрактный морализм Вильсона и прочих «умствований» либералов-интернационалистов.

Движение за «стопроцентный американизм» и негативизм по отношению ко всему происходящему во внешнем мире (в особенности по отношению к «европейскому Вавилону») приняло довольно уродливые (с учетом обстоятельств времени и места) формы внешнеполитического изоляционизма и духовного фундаментализма. Оплот либерализма — Гарвардский университет — превратился в очаг ксенофобии и антисемитизма. Великий гуманист и пацифист Брайан предстал религиозным фанатиком, ярым противником естественнонаучного знания. Фигура, не менее приметная, У. Липпман — один из столпов нового либерализма — отказывается от интеллектуальной поддержки демократических низов (радикализм европейских масс, пестрой иммигрантской диаспоры и черных американцев, очевидно, напугал его, заставив задуматься над вопросом о векторе развития народных движений) и переходит на позиции элитарной теории демократии, передоверяющей управление обществом касте экспертов и ученых. Несмотря на критику со стороны левых и прогрессистов, липпмановская модель постепенно завоевывает популярность. Признаки активизации антинегритянского террора в лице Ку-клукс-клана, в сущности, также находились в этом ряду преображений в состоянии умов¹⁶⁵. Синклер Льюис находил, что в Соединенных Штатах господствовал взгляд на мир, поделенный на «белые нации» во главе с Америкой, и всеми остальными «ордами», лишь имитирующими «нашу цивилизацию»¹⁶⁶. Приравненный к рангу национального достояния изоляционизм придавал этой жесткой житейской философии некую пикантность: глобальные притязания заокеанского колосса, как бы растворяясь в декларациях на тему незаинтересованности в делах остального мира, сохраняли свое реальное значение в основополагающем принципе «свободы рук» для США¹⁶⁷, обладающих превосходящей всех мускульной силой — экономической и военной — и занимающих исключительно выгодное географическое положение¹⁶⁸.

Пропагандируемая прессой абсолютная самодостаточность граждан США легко переросла в националистическое самовосхваление.

Литература

как американская, так и европейская, зафиксировала этот синдром эпохи во многих ярких зарисовках. Суммируя их смысловой контекст, историк Дэвид Кеннеди пишет: «Американцы почувствовали себя не просто удаленными от старого мира, но еще и отличными от него. Это различие для многих определило смысл и превосходство американской национальной идентичности. Вовлеченность в международные дела поэтому представлялось не только излишним, но и чем-то похуже этого. В ней содержалась опасность порчи национального характера. „Отрицание Европы, как сказал однажды новеллист Джон Дос Пассос, есть то, в чем выражается суть Америки“»¹⁶⁹.

Сознание превосходства, как полагали, дающее право на культурное отгораживание от неизлечимо больной Европы и всего остального мира, проистекало не столько из унаследованной от отцов-основателей веры в то, что счастье демократической Америки заключается в обособлении от Старого Света, обреченного на упадок и вырождение, сколько преимущественно из вполне осязаемых материальных предпосылок, в создании которых Первая мировая война имела особое значение. А. Тойнби высказался по данному вопросу так: «Полный переворот в отношениях Европы с Соединенными Штатами, происшедший с 1914 г., сообщает им новое измерение, ибо мировое движение с центром в Европе превратилось из центробежного в центростремительное. Соединенные Штаты, прежде чем оказаться в том состоянии, в котором они находились в 1914 г., были в течение трех столетий объектом излучения европейской энергии. Их население — более 100 млн человек — было создано живой силой Европы, а кривая миграции через Атлантику шла резко вверх до того самого года, когда разразилась Первая мировая война. Опять же развитие материальных ресурсов огромной территории Соединенных Штатов, сравнимой со всей Европой без российской части, зависело не просто от влияния европейской живой силы, но и от импорта европейских товаров и услуг. Положительный ток экономической циркуляции в форме эмигрантов, товаров и услуг в 1914 г. тек в сторону Соединенных Штатов; отрицательный ток в форме переводов выплаты процентов за товары и услуги, поставленные в кредит, тек в обратном направлении — из Соединенных Штатов в Европу. В результате двух войн направление тока изменилось на диаметрально противоположное»¹⁷⁰.

Современный исследователь внешней политики США Джон Гэддис подчеркивает, что, поднявшись на самую высокую ступень в рейтинге экономически наиболее развитых стран мира, Америка (большинство ее граждан) не увидела серьезной пользы от сотрудничества в экономической сфере с остальным миром. Ни пойти навстречу с трудом выходящим из военной разрухи странам Европы, ни присоединиться к разработке мер перестройки мировых хозяйственных связей в США не пожелали. Особняком стояла лишь Германия, рассматриваемая в качестве ключевого фактора европейской стабильности. Гэддис пишет, что, по контрасту с другими странами, экспорт США между 1921 и 1940 г. оставался непропорционально очень низким, составляя только 4,2% от НВП¹⁷¹. Экономическому национализму полностью соответствовала тарифная политика. Начиная с 1922 г. и вплоть до 1930 г. правительство США непрерывно повышало протекционистские барьеры, стремясь оградить внутренний рынок от дешевых зарубежных (преимущественно — европейских) товаров, содействуя его монополизации американскими производителями и обеспечивая таким образом возрастание их прибылей. О последствиях мало кто задумывался, полагая, что процветающая, конкурентоспособная Европа не нужна для поддержания стабильно развивающегося мира, коль скоро он в лице США обрел надежный центр всеобщего притяжения.

Структуры, созданные Лигой наций с целью упорядочить отношения между странами и устранения угрозы войн, без всякого почтения были отнесены к категории бутафорского реквизита, только мешающего проявлению инициатив великих держав в деле наведения надлежащего порядка в мире при возникновении малейшей опасности. Едва утихло ликование по поводу победы союзников, такой случай представился в связи с быстро меняющейся ситуацией. Появление на политической карте большевистской России, обуреваемой желанием подставить плечо революциям в колониальном мире, и одновременно стремление Японии довершить дело с подчинением себе Китая («двадцать одно требование») и выйти за рамки, оговоренные ее соглашениями с США и странами Антанты, вынудили Вашингтон показать, кому на Дальнем Востоке принадлежит решающее слово. При этом Соединенные Штаты продемонстрировали неоспоримое преимущество сочетания экономических рычагов давления, продуманной стратегии морской мощи и умелой дипломатии перед обескровленными войной, конфликтующими друг с другом по любому поводу и зависимыми от благоволения США бывшими союзниками по Антанте, смертельно боявшимися поднимающего голову немецкого реваншизма, большевизма и нацелившейся на их азиатские владения Японии.

По инициативе Соединенных Штатов 12 ноября 1921 г. в Вашингтоне была созвана конференция девяти держав по ограничению морских вооружений, тихоокеанским и дальневосточным вопросам. Конференция длилась до 6 февраля 1922 г., а ее итогом были: договор о расторжении англо-японского союза, заключенного в 1902 г.; договор девяти держав о принципе «открытых дверей» в Китае; договор пяти держав об ограничении морских вооружений. Уже один этот перечень показывает, сколь крупные задачи брали на себя Соединенные Штаты, чтобы исправить итоги Первой мировой войны, «дописав» историю Версаля. Даже принимая во внимание признаваемый многими временный характер Вашингтонских решений, ненадежность поставленных под ними подписей представителей европейских стран, Японии и Китая, Соединенные Штаты добились значительного успеха. Во-первых, им удалось внедрить в сознание общественного мнения в странах Запада, что параллельно неэффективной Лиге наций возникла неформальная Ассоциация наций под эгидой США, дающая возможность решать сложные вопросы, не забалтывая их и не откладывая в долгий ящик. Во-вторых, сложилась (по крайней мере так могло показаться) новая форма сотрудничества великих держав, имевших интересы на Дальнем Востоке, способная превратиться в региональную организацию коллективной безопасности. США, используя свою превосходящую морскую мощь, как угодно долго могли играть в ней ключевую роль. И в-третьих, США добились очень важного результата, усадив за один стол европейские и дальневосточные державы: сбывались надежды совместными усилиями поставить преграду распространению большевизма в Азии. Другими словами, была взята еще одна важная ступенька на пути к установлению контроля над обширным Тихоокеанским регионом. Япония подтвердила свою управляемость.

Разрушительный эффект тарифных войн, инициированных США, для международной торговли, расстроенной войной, недооценивался. Политика и мораль, согласительные процедуры и социальная инженерия становились второстепенным делом по отношению к бизнесу. Позаботьтесь о бизнесе, и он позаботится о вас, о национальном благополучии Америки и ее мировом лидерстве. В «эпоху нормальности» (что означало отказ от новаций эпохи прогрессизма, откат назад) эта счастливая находка противников государственного дирижизма, ставшая паролем десятилетия, воплотилась в безоговорочной поддержке капитализма промышленных и финансовых олигархов. В гигантских корпорациях (из них 200 ведущих контролировали в 1929 г. половину промышленного потенциала США), их самоуправном хозяйничании и экспансии видели вернейшее средство продвижения национальных интересов США, возможность куда результативнее, чем с помощью морального крестового похода в духе Вильсона, добиться новых успехов в стратегии фронтира. Гамильтоновский коммерческий меркантилизм, «реализм» во внешней политике без особых усилий одержал верх над вильсоновской доктриной «гуманитарного интервенционизма»¹⁷². (А. М. Шлезингер пользуется термином «сентиментальный империализм».).

Особенно интенсивно американские корпорации внедрялись в хозяйственную жизнь Латинской Америки, энергично выталкивая оттуда своих европейских конкурентов. Образованный в 1910 г. и активизировавший свою работу с 1923 г. так называемый Панамериканский союз благодаря решающему голосу Соединенных Штатов превратился в нечто напоминающее филиал внешнеторговой службы США. Принимаемые им решения содействовали беспрепятственному проникновению американского капитала в страны Западного полушария. Повышенную активность проявляли нефтяные компании, буквально захватывающие целые территории и без особого труда изменявшие в свою пользу законодательство о недрах, тарифной и ценовой политике и т. д. Достаточно сказать, что на долю нефтяных магнатов США в 1929 г. приходилось 55% добычи венесуэльской нефти. Расчеты экономистов показывают, что под контролем нефтяных компаний США находилось 30 млн га земли Венесуэлы¹⁷³. «Стандард Ойл оф НьюДжерси», «Мексикан Галф компани» и другие гиганты играли ведущую роль в разработке нефтерождений и в других странах. И повсюду, имея за спиной поддержку госдепартамента и Белого дома, используя Панамериканский союз, они бесцеремонно вторгались во внутренние дела латиноамериканских стран, «избирали» президентов и меняли диктаторов.

Политическая история Мексики в 30-х годах в каждом своем звене несет все признаки присутствия «нефтяного пятна». Сильнейшее недовольство прежде всего американских нефтяных компаний и правительства США принятием в Мексике «большевистской» конституции 1 мая 1917 г., объявлявшей недра государства принадлежностью народа, привело к тому, что США вплоть до 1923 г. отказывали Мексике в дипломатическом признании. Янки-нефтедобытчики (yankee petroleros, как называли их в Мексике), используя локауты, вызывали рабочие волнения с целью оказания давления на мексиканское правительство, изменение его состава и социально-политического курса¹⁷⁴.

«Юнайтед фрут К⁰» (ЮФК) и ряд горнорудных, табачных и сахарных компаний США фактически контролировали всю экономику и торговую инфраструктуру стран Центральной Америки, закрепляя за ними прижившийся и небезопасный бренд — «банановые республики», символ всеобщей коррупции, беззакония и нестабильности. Источник снабжения США дешевыми субтропическими фруктами по определению должен был функционировать бесперебойно. Когда в результате гражданской войны в Никарагуа в 1926 г. возникла угроза для существования этих компаний и американского присутствия в целом, страна была оккупирована вооруженными силами США¹⁷⁵. Вторжение в Никарагуа оставило кровавый след.

С 1919 г. крупный американский банковский и промышленный капитал предпринял наступление на позиции англичан, голландцев и множества мелких независимых компаний, энергично с начала века осваивавших богатейшие нефтяные месторождения Венесуэлы. Полем особо ожесточенных сражений стали нефтяные поля в районе озера Маракайбо. В этой войне все преимущества были на стороне американских монополий. Одним из решающих факторов стало то, что вопрос «кто кого?» был поднят в США на самый высокий правительственный уровень. Известный американский журналист Харви О’Коннор так писал о выводах правительственных экспертов относительно нефтяных ресурсов США: «Они заявили, что пополнение нефтяных запасов Американской империи является приоритетным, с тем, чтобы подтвердить ее независимость в экономике, — в частности, в случае мирового конфликта. С этой точки зрения озеро Маракайбо — такая же часть Соединенных Штатов, как и нефтяные поля Восточного Техаса»¹⁷⁶.

Другого и быть не могло: множество высших государственных чиновников США в качестве владельцев нефтяных компаний и банкирских домов задавали направление «нефтяной дипломатии», выстраивая политику по образу и подобию преуспевающего и развивающегося финансово-промышленного холдинга — с организацией рекламной кампании, доведением до банкротства конкурентов, прямым давлением на законодателей и т. д. В сражении за венесуэльскую и колумбийскую нефть особая роль принадлежала министру финансов США Э. Меллону, министру торговли Г. Гуверу, министру юстиции Г. Догерти, государственному секретарю Ч. Хьюзу, министру внутренних дел А. Фоллу¹⁷⁷. Общими усилиями они добивались устранения главного препятствия для приватизации американскими корпорациями национальных сырьевых ресурсов латиноамериканских стран, их «мексиканизации». Финансовые эмбарго, прямой подкуп чиновников и законодателей, политический шантаж — вот далеко не полный перечень приемов и средств, заставлявших латиноамериканских лидеров, и правой и левой ориентации, становиться управляемыми, уступчивыми, а главное — предпочесть могущественного северного соседа, а не европейских инвесторов¹⁷⁸.

В других регионах (и в самой Европе) американский финансовопромышленный капитал в лице крупнейших корпораций, банковских и торговых домов также успешно теснил европейских и японских конкурентов, не оставляя им шанса вернуть те позиции, которые некогда принадлежали владельцам всемирно известных брендов из Старого Света¹⁷⁹. Восстановление германской тяжелой промышленности шло за счет и с помощью американских финансовых вливаний (план Дауэса и план Юнга), что позволило американцам наладить тесные связи с германскими концернами. Таким способом были созданы многообещающие анклавы в центре индустриальной Европы. Ведущая американская нефтяная корпорация «Стандард Ойл оф Нью Джерси» — рокфеллеровский домен — установила прочные деловые отношения с могущественным химическим концерном послеверсальской Германии «И. Г. Фарбениндустри». Президент «Стандард Ойл» Уолтер Тигль гордился приятельством с могущественным Германом Шмицем — президентом «И. Г. Фарбен». Образованный в середине 20-х годов концерн «Америкен И. Г.», дочерняя фирма «Стандард Ойл оф Нью Джерси», оказывала разностороннее влияние на реорганизацию германской экономики с ее ярко выраженным милитаристским уклоном. Самую существенную роль в этом процессе играли автомобильные империи Форда и «Дженерал моторе», химические концерны «Дюпон» и «Юнион карбид и карбон», электротехнический гигант «Дженерал электрик», банкирский дом Моргана. Все они, поощряемые правительством США, становились донорами и партнерами германского крупного капитала. Не чувствуя себя связанными репрессивно-ограничительными статьями Версальского договора, американские корпорации и финансовые магнаты, во многих случаях оставляя без внимания опасения французов и англичан, посредством картельных соглашений становились совладельцами германской тяжелой и обрабатывающей промышленности, производства новых материалов и химической промышленности. Сближению и деловому сотрудничеству содействовало общее чувство антипатии к нелюбимой Версальской системе: в среде германских промышленных магнатов ее называли «политически мотивированной». У обеих сторон руки оказались развязанными. Это означало, что по крайней мере часть военно-промышленного комплекса будущего «третьего рейха» создавалась при участии американского капитала. Общий размер американских инвестиций в Германии за 1924—1931 гг. исчислялся огромной цифрой, превышающей 2,6 млрд долл.¹⁸⁰

Германии (как некогда Японии) предстояло стать полем большого эксперимента в рамках неформального «плана Меллона», негласной программы долларовой дипломатии, названного так в честь министра финансов в администрации республиканцев Гардинга и Кулиджа, миллионера, банкира и промышленника из Питтсбурга Эндрю Меллона. Ярче всего это проявилось в бесконечных дебатах, бывших в центре европейской политики в 20-х годах, по поводу военных долгов и репараций Германии. Реализуя преимущества страны-кредитора, Соединенные Штаты фактически присвоили себе право на урегулирование главного вопроса послевоенной политики, подключив к его решению своих «независимых» экспертов и финансистов. Не вступая в пререкания на правительственном уровне с бывшими партнерами по антигерманской коалиции, Вашингтон отделял репарационную проблему от проблемы признания военных долгов, которые, с точки зрения американцев, не могли быть уменьшены ни при каких обстоятельствах. Напротив, в США открыто выражали негативное отношение к репарационным планам, разработанным в Лондоне и Париже, считая их слишком тяжелыми для Германии и настаивая на приведении их в соответствие с «германской способностью расплатиться за нанесенный ущерб». Политическое поражение Франции в результате авантюры с оккупацией Рура (1923) позволило США взять инициативу в деле восстановления германской экономики в свои руки.

Высказав свое намерение участвовать в комитетах экспертов по репарациям, США предложили зашедшим в тупик европейцам план, разработанный в 1924 г. видным чикагским банкиром Чарлзом Дауэсом и предусматривающий, в частности, предоставление частными банкирскими домами (50% взял на себя «дом Моргана») займов Германии, а главное, коммерциализацию и капитализацию германских репарационных долгов. План Дауэса в 1929 г. был скорректирован планом Юнга (по имени Оуэна Юнга, партнера Джона Пирпонта Моргана). Суть дела это не меняло. Не американское государство, а представители частного американского капитала определяли условия выплаты Германией репараций, получая которые, Англия, Франция и другие европейские страны расплачивались с США по военным долгам.

Личная, «неформальная» дипломатия американских и немецких банкиров на переговорах в Париже во время конференции весной 1929 г. о репарациях и долгах создала особую атмосферу, в которой оказалось возможным для германского представителя Ялмара Шахта, президента Рейхсбанка, поставить вопрос о ревизии территориальных и политических статей Версальского договора. Подталкивая немцев к принятию плана Юнга, его автор в частных беседах с тем же Шахтом делал многообещающие заявления о вполне допустимом пересмотре тех или иных «стесняющих» Германию статьях Версальского договора, что в Берлине воспринимали как поощрение линии на ревизию Версальской системы и вынужденной для Веймарской республики политики «франко-германского понимания». Вашингтону казалось, что он, восстанавливая равновесие сил в Европе, предотвращает сползание ее к новой войне.

План Юнга, принятый на Гаагской конференции в августе 1929 г., Соединенные Штаты могли записать в перечень достижений своей дипломатической стратегии. Формально оставаясь в стороне от европейских дел, они решающим образом влияли на складывание новой, послеверсальской конфигурации системы отношений между ведущими державами континента. Уходило в прошлое доминирование Франции, вынужденной согласиться на прекращение оккупации Рейнской области. Резко возросла роль Германии, обязанной своим экономическим возрождением и дипломатическим урегулированием своих споров с Францией и Англией Америке¹⁸¹. Используя механизмы плана Дауэса, финансово-промышленный капитал США добился высокой степени интеграции с фактически зависимой от него экономикой Германии.

Идеология американской корпоративной системы и масскультуры, легко проникающей через охраняемые и неохраняемые границы других государств так, как ее понимали президенты-республиканцы — У. Гардинг (1920—4923), К. Кулидж (1923—1929) и Г. Гувер (1929— 1933), — отнюдь не исчерпывалась культом крайнего индивидуализма, свободной конкуренции и антистейтизма. Все они смотрели на внешнюю политику почти исключительно сквозь призму национальноэгоистических устремлений, будучи уверенными, как и большинство американцев, что попытки Вильсона породнить международную политику с идеализмом и новыми этическими принципами мирового сообщества провалились. Но каждый из них мог бы подписаться под теми в патетической форме выраженными Вильсоном восхвалениями абсолютного и недосягаемого превосходства и величия Америки во всех без исключения сферах человеческой деятельности — от экономики до музыки и кино, — обеспечивающих ей неотъемлемое моральное право владеть командными позициями в мире. Присутствие и в том и в другом случае комплекса американской правоты уравнивало фактически идеалистов (мечтателей и филантропов) и реалистов (уповающих на силу и рационализм), их подходы к целеполаганию во внешней политике. Их критерии в оценке исторической обоснованности генерального проекта (что хорошо для Америки, хорошо для остального мира) совпадали.

Где расхождение давало себя знать очень заметно, так это в той сфере правительственной деятельности, которая напрямую была связана с наращиванием темпа экономического потенциала нации, модернизацией ее индустриальной базы, научно-технического и человеческого ресурса. Отвергнув социальный крен правительств «Прогрессивной эры», их принцип социально ответственного государства, практику «рестрикционного» законодательства, республиканцы новой формации (новой эры) сделали ставку на гений топ-менеджеров корпораций, полностью передоверив им выбор рациональной модели рыночных отношений, способов управления производством и установление режима труда, условий найма. Достижения прогрессизма подвергались уничижению.

Конгресс перестал отражать интересы групп населения, занимавших нижние этажи социальной пирамиды, и переключился на обслуживание бизнес-сообщества. Все внимание было приковано к великому эксперименту создания «капитализма всеобщего благополучия». Корпорации поощряли тотальное внедрение так называемых научных методов повышения результативности производства, рационализацию труда и мониторинг поведения наемных работников (фордизм, система Тэйлора, система Мэйо и т. д.)¹⁸². Широко распространенное мнение о служении бизнеса обществу серьезно ослабило критику олигархов, позволив им буквально в кратчайшее время восстановить их имидж ревнителей всеобщего блага. Роль независимых профсоюзов была низведена к минимуму, сами они, катастрофически теряя в численности, начинали воспринимать как должное уверения в собственной ограниченной полезности и даже непатриотичности организованного рабочего движения¹⁸³. Поражение на президентских выборах 1924 г. рабоче-фермерской, прогрессистской коалиции во главе с сенатором Р. Лафоллетом-ст. символизировало победу политэкономии крупных собственников, капитализма индустриально-финансовых олигархов и топ-менеджеров.

Сложившиеся в мире после окончания Первой мировой войны уникально благоприятные условия, равно как и созданные республиканскими администрациями особые льготы для ничем неограниченной предпринимательской инициативы, интенсивное внедрение технологических новшеств и не в последнюю очередь положительные результаты новых методов управления производством, изменившие облик целых отраслей американской промышленности, помогли Соединенным Штатам сравнительно легко преодолеть тяготы послевоенного экономического кризиса (1920—1921) и реконверсии и выйти на показатели экономического роста, о которых не могли даже мечтать европейские конкуренты Америки. Она первая проложила путь к массовому производству и культуре массового потребления. Десятилетие 20-х годов вывело США по этому важному показателю новой экономики на такие позиции, когда уже никто не мог их «сбросить с вершины горы». Весь остальной мир оказался у ее подножия.

Наиболее ярко это проявилось в автомобильной промышленности — подлинном детище второй индустриальной революции. С 1919 по 1929 г. число сошедших с конвейеров автомашин в США выросло с 7 млн до 23 млн. На заводах Форда автомашина «вставала на дорогу» каждые 10 секунд. В 1929 г. каждый пятый американец стал счастливым владельцем автомобиля. Автомобильная революция могла служить показателем последовательного роста потребительских возможностей населения страны. Если в 1900 г. автомобиль оставался роскошью и был доступен немногим (в этом году удалось продать всего 4 тыс. автомобилей), то в 1929 г. в Америке насчитывалось 26 млн автомобилей, а продано было 5 млн единиц. Благодаря внедрению новой технологии и снижению цен на автомобили (что являлось политикой Генри Форда) американский рабочий в конце 20-х годов мог приобрести автомобиль за треть своей месячной зарплаты. До Первой мировой войны он должен был отдать за этот же автомобиль двухгодичный заработок¹⁸⁴. Форд инициировал ряд программ с целью, как говорилось, повышения уровня жизни рабочих на предприятиях компании до уровня среднего класса¹⁸⁵. «Фордизм» (или «новый капитализм» по-американски) превратился в явление международного значения. В нем видели прообраз будущего той индустриальной эры, начало которой совпало с созданием автомобильных империй Форда и «Дженерал моторе».

Достижения в других отраслях промышленного производства, выраженные как в абсолютных цифрах, так и в общей культуре, были не менее впечатляющими на фоне едва-едва приближавшейся к довоенному уровню европейской экономики. Лишь в 1929 г.¹⁸⁶ Германия с помощью американских вливаний повысила на 13% довоенный объем промышленной продукции, экономика же Англии и Франции находилась в состоянии стагнации, прерываемой спадами в 1924 и 1927 гг. Тотальное техническое переоснащение американской промышленности, обновление ее основных фондов, внедрение новейших научных достижений (в том числе, в организацию и условия труда на производстве) привели к таким результатам, о которых во всех остальных странах принято было говорить как об экономическом чуде¹⁸⁷. Только с 1923 по 1929 г. выплавка стали в США возросла с 49 млн до 61,7 млн тонн, добыча нефти — с 732 млн до 1007 млн баррелей, а производство электроэнергии — с 71,4 млрд до 116,7 млрд кВт.-ч. В целом же по сравнению с довоенным уровнем промышленное производство США увеличилось к концу 20-х годов на 72%¹⁸⁸. Ускоренными темпами развивались новые отрасли промышленности: электротехническая, химическая, радиопромышленность, самолетостроение. Стремительным был рост энерговооруженности американской индустрии: в 1929 г. 70% промышленного производства США использовало электроэнергию¹⁸⁹.

Ни одна страна на индустриальном Западе не могла похвастаться такой мускульной силой, наращивание которой шло за счет вступающих в строй все новых и новых электростанций, в том числе гидроэлектростанций.

Не только динамо-машина оказалась мощным ускорителем индустриального прогресса в США, его мерой стало также интенсивное приращение знаний, прежде всего прикладных, но также и фундаментальных. Их экспоненциальный рост был едва ли не самым заметным явлением американской жизни, университеты приумножали свой научный потенциал, в том числе и за счет притока эмигрантов-ученых. Во многих отраслях теоретической и прикладной науки были осуществлены прорывы, которым сопутствовали большие и малые революции в области транспорта, связи, наращивания продовольственных ресурсов, здравоохранения и т. д. К этому следует добавить особые достижения в налаживании систем распространения научной и технической информации, расширение корпорациями производственных исследований и разработок. Повышался уровень образования населения, чему способствовал взятый в стране курс на обеспечение каждого ребенка школьными знаниями. К 1930 г. фактически все дети и подростки в стране были охвачены школьным обучением. Созданная сеть технических училищ не имела себе равных в мире. Заметно увеличилось число высших учебных заведений. США явно опережали западноевропейские страны в создании широкой системы распространения и имплементации научно-технических знаний. Традиция паломничества американцев в европейские университеты затухала сама собой. Более того — наблюдался обратный процесс¹⁹⁰.

Непрерывное внедрение технологических новшеств, рационализация и совершенствование организации труда и системы управления на производстве, практика разного рода поощрений за эффективный труд и снятия психологической нагрузки и т. д. в условиях ужесточения трудовой дисциплины — все это привело к беспрецедентному росту производительности труда, в первую очередь в новых отраслях массового производства. За десятилетие, окончившееся в 1929 г., выработка на каждого рабочего выросла на 43%¹⁹¹. На этой базе, несмотря на сохранение относительно высокого уровня цен, заметно выросли доходы семей, заработки рабочих, транспортников, многочисленного персонала торговых заведений, коммунальных служб и т. д. Исследовавший тенденции в области производительности труда Дж. У. Кендрик констатировал, что если в 1889—1919 гг. выпуск продукции в расчете на человеко-час рос со средним темпом 1,6% в год, то в 1919—1957 гг. — 2,3%, и сделал следующий вывод: одна из важных причин такого роста — повышение уровня образования менеджеров и создание стройной системы научной информации¹⁹².

Дэвид Кеннеди пишет: «Для рабочих на промышленных предприятиях процветание казалось явлением удивительным, хотя и вполне осязаемым. Они получали зарплату, которую они никогда не имели в прошлом, перед их глазами предстал поражающий разнообразием выбор новых товаров, ждущих только того, чтобы люди потратили на них заработанные деньги: не только автомобили и консервированные продукты питания, а еще и стиральные машины, холодильники, синтетические ткани, телефоны, произведения кинематографа (после 1927 г. — звукового) и, наряду с автомобилем, самое революционное новое технологическое достижение — радио»¹⁹³. В целом было положено начало созданию развитого потребительского общества — могучего оружия (через товары, индустрию досуга, услуги, рекламу, продукцию масскультуры и т. д.), продвижения «американизма» в любые страны и его воздействия на любые структуры (в том числе, традиционные, глубоко консервативные, инертные). Политики «новой эры» обнаружили в культуре потребительства и укоренения ее повсеместно с помощью целенаправленной рекламы (благопристойного обмана, как называет ее Джон Гэлбрейт)¹⁹⁴ более эффективное средство, чем все усилия вильсонизма, направленные на преобразование «пригодного для демократии» мира, апеллируя к договорам, посредничеству и принципу «служения человечеству».

Фордовская «модель Т», продукция голливудской фабрики грез и приключений, джаз и стиль регтайм придали формуле «подвижной границы» поистине планетарный характер. Многим хотелось верить, что «новый капитализм» снимает все проблемы, унаследованные от прошлого, превращая США в страну изобилия и социального мира, локомотив мирового прогресса.