Мы поступим правильно, достигнув взаимопонимания с советами

Состояние межсоюзнических отношений к началу 1943 г. было осложнено рядом серьезных обстоятельств. Второй фронт во Франции все еще не был открыт, поставки в СССР по ленд-лизу тормозились. Очередная встреча Рузвельта и Черчилля в Касабланке 14—24 января 1943 г. не приняла решений по вопросу о втором фронте, а снижение уровня активности англо-американских сил в Северной Африке принесло, как отмечалось в послании И. В. Сталина президенту США Рузвельту от 16 февраля 1943 г., «облегчение для Гитлера»⁸⁶. Победа Советской Армии под Сталинградом, ставшая началом коренного перелома в войне, в США и Англии была воспринята по-разному: к радостному хору приветствий, изъявлениям признательности и благодарности примешивались звучащие явным диссонансом голоса настроенных враждебно к Советскому Союзу представителей весьма влиятельных кругов, бьющих тревогу по поводу быстрого роста международного авторитета России и укрепления ее военно-стратегических позиций⁸⁷.

В августе 1942 г. А. А. Громыко (тогда советник посольства СССР в США) в письме в Наркоминдел СССР сообщал о живучести антисоветских настроений в военных и руководящих промышленных кругах Соединенных Штатов и о неблаговидных действиях правительственных органов США, в том числе «со стороны соответствующих агентурных организаций», в плане ослабления пропаганды за открытие второго фронта⁸⁸. После же Сталинграда в прессе США участилась публикация разного рода материалов о советских планах завоевания Европы, об угрозе «западной цивилизации» со стороны Москвы. Болезненная реакция сопровождала сообщения о случаях принижения советскими органами печати вклада западных союзников в борьбу с общим врагом и т. д. Делалось это неспроста, исподволь подогревалось чувство неприязни и недоверия к Советскому Союзу. Одновременно изыскивались «моральные предлоги» для проволочек и оттяжек в деле оказания помощи Советскому Союзу по программе ленд-лиза. В Москве в прямую связь с этой кампанией ставились выступление заместителя госсекретаря США Д. Ачесона против заключения нового протокола о ленд-лизе 19 февраля 1943 г. и решение США и Великобритании прекратить доставку военных грузов в СССР по северному маршруту, и, наконец, недружественное высказывание посла США в Москве адмирала У. Стэндли в адрес Советского Союза, из которого следовало, что советский народ лишен возможности владеть полной информацией об американской помощи⁸⁹.

Все эти действия, которые никак нельзя было назвать своевременными или уместными, вызвали соответствующую реакцию в руководящих кругах Советского Союза. Сталин привел в действие свой план. В ряде его посланий президенту США она была выражена достаточно резко причем, естественно, упор в них был сделан на главное — на срыв принятого США и Англией обязательства об открытии второго фронта сначала в 1942 г., а затем в 1943 г., что, как заявило советское правительство, подвергало его доверие к союзникам «тяжелым испытаниям». Впервые так открыто был поставлен вопрос о доверии. Существенное значение правительство СССР придавало тому факту, что все решения Вашингтона и Лондона о сроках открытия второго фронта и об отмене таких решений принимались без участия Советского Союза и даже без какой-либо попытки пригласить его представителей на совещание глав правительств или военных штабов западных союзников. Москва была склонна квалифицировать это как оскорбление, отвечая контрмерами. Так, например, Кремль отклонил пожелание США и Англии сохранить его дипломатические контакты с эмигрантским польским правительством в Лондоне. Правда, после того как стало известно о расстрелах НКВД польских офицеров в Катыни (апрель 1943 г.), говорить об этом было бессмысленно. 25 апреля 1943 г. правительство СССР прервало дипломатические отношения с лондонским правительством⁹⁰, а польский вопрос превратился в опаснейшую «тему» для лидеров коалиции, которая в будущем обернулась ее ослаблением и развалом.

Заметное ухудшение отношений между СССР и США поздней осенью 1942 г. и весной 1943 г. в руководящих кругах Вашингтона воспринималось по-разному. У одних оно вызывало одобрение и даже ликование, у других — обеспокоенность, несогласие, внутренний протест. Рузвельт был встревожен. Джозеф Дэвис отметил это записью в дневнике, сделанной 20 ноября 1942 г., после беседы с президентом о состоянии советско-американских отношений⁹¹. Атмосферу накаляли инвективы Буллита в адрес СССР.

Решимость перебороть нежелательный крен к разобщению, противопоставив ему политическую волю к сотрудничеству в интересах общей победы над фашизмом, созревала у Рузвельта подспудно, в размышлениях над сводками с советско-германского фронта. Еще в конце ноября 1942 г. Гопкинс по поручению президента попросил помощников подготовить записку о будущем советско-американских отношений в свете неблизкой, но уже представлявшейся неотвратимой победы союзников в войне. 1 декабря 1942 г. на его рабочем столе появился документ с многозначительным названием «Меморандум для м-ра Гопкинса. О важности развития отношений с Советским Союзом и предложения к их улучшению». Среди мер, способных реально содействовать укреплению советско-американского сотрудничества, в нем называлась организация встречи Ф. Рузвельта и И. В. Сталина «в самом ближайшем будущем»⁹².

2 декабря 1942 г. Рузвельт направил Сталину послание, которое начиналось словами, подтверждавшими стремление президента сгладить невыгодное впечатление от далеко не безупречного отношения США к выполнению своего союзнического долга. Вместе с тем президент вновь уклонился от каких-либо заявлений по поводу планов открытия второго фронта и более тесной координации военных усилий. Главный упор в послании был сделан на организации встречи в верхах. «Чем больше я думаю, — говорилось в нем, — о нашем общем военном положении и о том, что в ближайшее время необходимо принять стратегические решения, тем больше я убеждаюсь, что Вы, Черчилль и я должны встретиться в недалеком будущем»⁹³. Рузвельт назвал и предполагаемую дату — начало 1943 г. Мотивированное отклонение Сталиным (как было сказано, по причинам военного порядка) этого предложения напомнило Белому дому, что несогласованность в решении принципиальных вопросов между союзниками по антигитлеровской коалиции обходится им дорого. Ощущение, что дипломатическое маневрирование не спасает положения и что сохранение возникшей неопределенности способно вызвать серьезные осложнения, подтолкнуло Вашингтон к новому шагу с целью установления более прямых, неформальных контактов со Сталиным. Так появилась идея организации особой миссии по примеру той, с которой в июле 1941 г. Москву посетил Г. Гопкинс. Но Гопкинс отлучиться из Вашингтона весной 1943 г. не мог. Вот почему лучшей кандидатуры, чем бывший посол в СССР Джозеф Дэвис, у президента не было. Для Дэвиса это был звездный час: то, что не удалось сделать в апреле 1939 г., предстояло выполнить в обстановке серьезного кризиса доверия весной 1943 г.

Строго говоря, Рузвельт, как показывают документальные источники, с самого начала советского контрнаступления под Сталинградом вел с Дэвисом беседы о его будущей поездке в Москву, призванной содействовать устранению накопившихся проблем и прояснить многие вопросы. Но поскольку Гопкинс ближе всего соприкасался с этими вопросами, именно ему Рузвельт и поручил «отрепетировать» с Дэвисом самые трудные места его «партии» в Москве. Специальный помощник президента к тому времени имел вполне сложившееся мнение о главных слагаемых новой обстановки как следствие успехов на Восточном фронте. Суть его можно было бы выразить следующими словами: «…произошел поворот в войне, поворот к победе». Сталинград становился подлинным знамением на фоне вызывающе демонстративной бездеятельности союзников в Тунисе, где в начале 1943 г. англо-американские войска почти не проявляли признаков жизни.

Черчилль посчитал нужным признать несоразмерность масштабов военных усилий союзников по сравнению с вкладом Советского Союза. Его послание, полученное Гопкинсом 13 февраля 1943 г., еще раз напомнило о необходимости принятия мер по укреплению доверия, которые в спешном порядке, но очень внимательно изучали в Белом доме. Сознательно избрав мишенью Д. Эйзенхауэра, отвечающего за планирование операций союзников в Северной Африке, Черчилль писал: «Я думаю, это ужасно, когда в апреле, мае и июне ни один американский и ни один английский солдат не убьет ни одного германского или итальянского солдата, в то время как русские преследуют по пятам 185 отступающих дивизий противника. Конечно, кто-то может сказать, что июль, возможно, более благоприятный месяц с чисто военной точки зрения, но мы рискуем упустить время. Мне кажется, что мы, вне всякого сомнения, вызовем упреки со стороны русских, если, принимая во внимание незначительные размеры территории, на которой мы ведем боевые действия, допустим эти чудовищные затяжки…»⁹⁴Против этих резонов нечего было возразить. Действительно, вклад вооруженных сил западных союзников был несоизмерим с теми жертвами, которые выпали на долю советского народа. Однако Черчилль упрятал в строки послания Гопкинсу особый смысл. Нет, премьер-министр Англии не изменил своего в принципе негативного отношения к открытию второго фронта в Северной Франции. Его пафос был призван всего лишь убедить Рузвельта и Гопкинса в готовности англичан храбро сражаться на том направлении, которое он, Черчилль, считал главным, т. е. нанося удар по Германии через Сицилию или Балканы⁹⁵.

В этом вопросе Рузвельт, а еще в большей степени Гопкинс расходились с Черчиллем. Военно-политическая ситуация после Сталинграда изменилась так круто, что, по их убеждению, делало настоятельно необходимым следующее: 1) пересмотр военной стратегии западных союзников и скорейшее возвращение к плану вторжения в Северную Францию, с тем чтобы «успеть раньше русских в Берлин»; 2) более тесную координацию военных усилий США, Англии и СССР, предусматривавшую в качестве обязательного условия учет точки зрения советского руководства на этот счет; 3) наконец, совместное обсуждение с советским правительством принципиальных вопросов послевоенного мирного урегулирования. К этому убеждению и Рузвельта, и Гопкинса привели самое пристальное изучение всех важнейших, относящихся к делу составляющих, вся расстановка сил в антигитлеровской коалиции. Затягивание войны в Европе отдаляло и ее победоносный финал на Тихом океане, от чего так зависела популярность президента и демократов в целом.

12,13 и 14 марта 1943 г., три дня подряд, в рабочем расписании Рузвельта и Гопкинса появляется имя Джозефа Дэвиса. В ходе совещаний в Белом доме самому пристальному рассмотрению были подвергнуты различные аспекты советско-американских отношений. Чуть раньше, 10 марта, американское правительство официально отмежевалось от неуклюжей выходки посла Стэндли, обидевшего Москву высказываниями о ленд-лизе, что придало особый характер беседам в Белом доме: отзыв посла становился неизбежным, но, как говорил Дэвису Гопкинс, неприятный эпизод лишний раз наталкивал на признание необходимости укрепления у советского руководства уверенности в том, что в лице Соединенных Штатов оно имеет надежного союзника в войне⁹⁶. Стэндли мог сколько угодно оправдываться, заявляя о своем чувстве патриота, однако было признано непозволительным заниматься «выяснением отношений» в форме публичных заявлений.

Дневниковые записи Дэвиса дают представление о многих важных деталях, относящихся к принятию Рузвельтом решения о его поездке в Москву в мае — июне 1943 г., включая определение ее непосредственных, тактических задач и более значительных стратегических целей. Так, например, немалый интерес представляют заметки Дэвиса о беседе с Гопкинсом 12 марта 1943 г., в ходе которой тот, развивая идеи о будущем, подчеркнул особые роль и место СССР (наряду с. США) в системе послевоенных международных отношений, в поддержании всеобщего мира. Запись 19 марта 1943 г. примечательна тем, что в ней вновь со ссылкой на Гопкинса содержится указание на то, как решительно повлиял Сталинград на выработку планов послевоенного урегулирования. Победа представлялась уже обеспеченной, и в Белом доме со смешанным чувством облегчения и озабоченности заговорили о скором крахе Гитлера⁹⁷. Но одновременно очевидным становилось и то, что любые разговоры относительно общих основ послевоенного мира являются абсолютно бесперспективными, если в них не участвует Советский Союз. Встречи в мае — июне 1942 г. с Молотовым и Литвиновым носили сугубо предварительный характер. Настало время принимать решения. Во что бы то ни стало добиться встречи со Сталиным, убедив его в искреннем желании правительства Соединенных Штатов устранить помехи на пути к более тесному сотрудничеству во имя победы в войне и в послевоенном мире, — так формулировалась теперь главная задача.

Еще одно подтверждение твердого намерения Рузвельта отрегулировать отношения с Москвой на базе далекоидущих договоренностей Дэвис получил из уст самого президента во время встречи в Овальном кабинете Белого дома, куда он был приглашен еще раз утром 14 марта 1943 г. Дневниковой запись его беседы с Рузвельтом передает не оставлявшее президента чувство тревоги в связи с тем хрупким и нарушаемым часто равновесием между Москвой и Вашингтоном, которое могло взорваться от каких-то неосторожных шагов. Следующий важный вывод, который можно сделать из знакомства с этим небезынтересным документом, — Рузвельт не только не собирался идти на поводу у оппозиции, провоцировавшей его на проведение жесткой линии в «русском вопросе»⁹⁸, но и планировал серьезно заняться совместно с советским руководством созданием необходимых условий для тесного взаимодействия двух стран в деле поддержания длительного и прочного мира после войны. Тема мира после войны, мира без войн (лет на 25—30), всем ходом событий выдвигалась на передний план.

Дэвис записал:

Журнал.

• 14 марта 1943 г.
• (…) Зашла речь также и о выступлении У. Буллита в Филадельфии. Президент сказал, что пытаться, как предлагал Буллит, обеспечить согласие путем «обольщения и принуждения», держа «морковку перед носом осла и одновременно подстегивая его сзади хлыстом», значит обречь себя на неудачу. Этот метод непригоден, если имеешь дело с сильным человеком или с сильным народом. Советский Союз отвергает такого рода обращение с ним. Мы поступим правильно, достигнув взаимопонимания с Советами по вопросам, жизненно важным для нас и для них, с целью разгрома врага и поддержания мира" .

Совершенно очевидно, что Рузвельт хотел продолжить тот разговор о послевоенном устройстве, который у него уже состоялся со Сталиным заочно во время визита Молотова в Вашингтон в мае-июне 1942 г. и который он имел с А. Свитцером с целью услышать мнение специалиста. Рузвельту уже было известно, что советский лидер фактически полностью поддержал высказанные им идеи об особой роли США, СССР, Англии и (вероятно) Китая в поддержании мира, о недопущении вооружения Германии и Японии, о ликвидации колониальной системы и т. д. Президент США хотел закрепить и развить этот важный диалог, не позволяя рассеяться той благоприятной ауре взаимопонимания, достигнутой с относительно малыми затратами, но оказавшейся под ударом из-за неосторожных действий сторонников метода «обольщения и принуждения»¹⁰⁰. Их оказалось слишком много и в американском посольстве в Москве, и в Вашингтоне, в конгрессе и военном ведомстве.

Поездка Дэвиса должна была расставить новые акценты в практике общения между Вашингтоном и Москвой с переносом центра тяжести на «личную дипломатию», в преимуществах которой президент убеждался все больше и больше. В том, что Рузвельт рассматривал миссию Дэвиса в Москву как важный дипломатический зондаж по широкому спектру назревших вопросов межсоюзнических отношений, хотя формально («для всех») целью ее являлось простейшее дело — передача Сталину секретного послания президента США об устройстве между ними неофициальной встречи, еще раз нас убеждает запись беседы Дэвиса с Рузвельтом от 12 апреля 1943 г., сделанная им в двух дополняющих друг друга вариантах.

В первом из них Дэвис передает общее настроение Рузвельта: «Мы сталкиваемся, — гласит запись, — с серьезной ситуацией, сказал он (Рузвельт. — В. М.). В нее должна быть внесена ясность. Пока ни мне, ни Черчиллю не удалось встретиться со Сталиным. В прошлом октябре (1942 г.) между Черчиллем и Сталиным произошел серьезный конфликт¹⁰¹, и можно не сомневаться, что он оставил царапины. После всестороннего обдумывания он (Рузвельт. —В. М.) пришел к убеждению, что ему следует лично повидаться со Сталиным и обсудить с ним все вопросы». Во втором варианте Дэвис зафиксировал в самом сжатом виде то, что было сказано Рузвельтом в отношении существа его миссии. В частности, ставилась задача прозондировать почву в связи с трехсторонней встречей в верхах, а главное: «Он (Рузвельт. — В. М.) выразил пожелание, чтобы я откровенно обсудил со Сталиным ситуацию в целом и по возможности полнее и точнее выяснил, какими видит Сталин необходимые условия для безопасности его страны и его отношение к проблемам послевоенного мира»¹⁰².

• 14 апреля 1943 г. посол США в СССР Стэндли информировал народного комиссара иностранных дел СССР о том, что «президент намеревается через 2—3 недели командировать в Москву бывшего посла США в СССР Джозефа Дэвиса для вручения Сталину важного и секретного послания». Тем временем в Вашингтоне вырабатывались инструкции для Дэвиса, весьма детальные, охватывающие широкий круг военно-стратегических и политических проблем, как текущих, так и перспективных, долговременных. Подробно излагая их Дэвису 19 апреля 1943 г., Гопкинс откровенно признал справедливость критики советским руководством позиции западных союзников в отношении затягивания открытия второго фронта, срыва графика поставок военного снаряжения, попыток навязать Советскому Союзу свою линию в вопросах, относящихся только к его компетенции¹⁰³. Дэвис был снабжен и контраргументами на случай возникновения дискуссии, но, судя по всему, самому Дэвису они не казались убедительными. Одним из главных вопросов, которые Дэвис должен был поднять в Кремле, был вопрос о роспуске Коминтерна.
• 5 мая 1943 г., напутствуя Дэвиса перед отъездом в Москву, Рузвельт познакомил посла с содержанием своего письма И. В. Сталину¹⁰⁴ и сделал это не в общих чертах, а намеренно обнажая его суть во всех тонкостях и оттенках. Президент говорил на этот раз с необычной для него прямотой, стремясь, очевидно, не допустить каких-либо «недоразумений», связанных с толкованием его позиции представителями большой прессы или по вине чиновников госдепартамента. Устный пересказ послания, сделанный самим Рузвельтом, снимал многие вопросы. Трижды президент фиксировал внимание на решающем значении успехов на Восточном фронте.

Через два дня после встречи с Рузвельтом Дэвис был уже в пути. Он добирался до Москвы около двух недель, и 20 мая его приняли сначала В. М. Молотов, а затем И. В. Сталин¹⁰⁵. 22 мая Дэвис встретился также с К. Е. Ворошиловым. В ходе встречи со Сталиным Дэвис вручил ему письмо Рузвельта. Оно содержало предложение об организации двусторонней встречи летом 1943 г. на одном из берегов Берингова пролива. Главной ее целью, как следовало из послания, могло стать обсуждение проблемы «краха Германии» в результате наступления советских войск. Никакого конкретного упоминания о втором фронте в послании Рузвельта не было, хотя президент предлагал И. В. Сталину обсудить также «военное положение как на суше, так и на море»¹⁰⁶. Президент писал, что они оба скорее могли бы найти общий язык, если бы говорили без помех, т. е. не приглашая на встречу У. Черчилля, предельно ограничив число ее участников и отказавшись от официальных деклараций.

В ответном послании Рузвельту от 26 мая, врученном Дэвису днем позже¹⁰⁷, Сталин выразил свое согласие с мнением о необходимости встречи на высшем уровне и поблагодарил Рузвельта за то, что он прислал в Москву именно Дэвиса, «который знает Советский Союз и может объективно судить о вещах». Беседы в Москве благодаря доверию, которое советское руководство питало к Дэвису, как и предполагалось, затронули обширный круг вопросов, хотя и сохраняли общий характер. Вопрос о времени и месте встречи согласован не был: этому препятствовали множество обстоятельств. Но в одном пункте позиция Советского Союза была высказана Дэвису совершенно четко: в интересах коалиции планируемое совещание глав двух государств (США и СССР) следовало превратить в совещание представителей трех государств с участием СССР, США и Англии¹⁰⁸. Не скрывая своего недовольства отговорками со стороны Вашингтона и Лондона в отношении обязательств по второму фронту, советское правительство продолжало заявлять о важности укрепления межсоюзнических отношений на основе полного равенства сторон, не допускающего никакой дискриминации и ущемления интересов любой из них. Предложение Советского Союза о трехсторонней встрече (его впоследствии Рузвельт приписывал себе) открывало путь к первой встрече глав правительств ведущих стран антигитлеровской коалиции. Приехав в Советский Союз и побывав в Куйбышеве, Москве, в разрушенном Сталинграде, Дэвис еще больше убедился в решающем значении Восточного фронта для приближения победы над фашизмом и в обоснованности позиции советского правительства в вопросах стратегического планирования. Сказанные Сталиным слова о высокой потребности подкрепления успехов Красной Армии «реальным наступлением» на Западе можно было толковать то ли как упрек, то ли как предупреждение. 24 мая 1943 г. посол писал из Москвы: «Говоря по существу, я бы не удивился, если бы уже в этом году народ этой страны изгнал гитлеровское войско. В этом можно было бы не сомневаться, если бы союзники открыли второй фронт в Западной Европе этим летом»¹⁰⁹.

Дэвис уезжал из СССР с настроением, далеким от воодушевления, но с уверенностью, что взаимопонимание окрепло и что «его миссия приведет к важным историческим событиям»¹¹⁰. Он не знал еще, что на Вашингтонской конференции Рузвельта и Черчилля в мае 1943 г. (конференция «Трайдент»), по времени совпавшей с его пребыванием в Москве, сроки открытия второго фронта были вновь отложены и перенесены на этот раз на весну 1944 г. Возвратившись в Вашингтон 3 июня 1943 г., Дэвис должен был с огорчением признать, что это решение (принятое ко всему прочему в отсутствие представителей Советского Союза) делает невозможным встречу Ф. Рузвельта и Сталина в намеченное время, автоматически отдаляя ее, а главное, создавая дополнительные психологические препятствия для сближения двух лидеров. Эти опасения разделял и Гопкинс, которому, судя по всему, достигнутый компромисс с Черчиллем пришелся не по душе. Специальный помощник президента на этот раз был несловоохотлив, а его прогноз в отношении ближайших перспектив советско-американского сотрудничества неутешителен¹¹¹.

10 июля 1943 г. на юге Сицилии высадились одна канадская, четыре английских и три американских дивизии и, в сущности не встречая сопротивления, начали продвижение на Палермо и Мессину. Союзники открыли в Европе свой фронт, быстро добившись почти бескровной, но важной победы. 8 сентября Италия капитулировала, но ее капитуляция породила массу вопросов, поскольку в Москве (и не только там) возникло подозрение, что союзники, решая свои геополитические задачи, умышленно затягивают операции по подготовке высадки во Франции.

Преобладание черчиллевского подхода (согласие на форсирование Ла-Манша в «принципе»), втянувшего союзников, как пишет современный биограф Черчилля, «в долгую кампанию весьма сомнительной пользы» и грозящего различными серьезными последствиями, вынудило Гопкинса и генерала Маршалла более решительно добиваться возвращения к плану высадки в Северной Франции. Их нажим на президента особенно усилился после победы Красной Армии под Курском и Белгородом. К осени 1943 г. и в высших военных кругах США, пожалуй, не осталось сомневающихся в том, что Советский Союз и его армия способны самостоятельно довершить разгром нацистской военной машины и освободить народы Европы. А что дальше? Полностью изменившееся соотношение сил на главном театре военных действий окончательно превратило большую часть политических и военных руководителей США в противников «средиземноморского» варианта Черчилля¹¹². Но задача «достичь Берлина не позднее русских», выдвинутая Рузвельтом на Квебекской конференции с Черчиллем (14— 24 августа 1943 г.), не исчерпывала всех соображений, которые президент и его специальный помощник связывали с пересмотром позиции в отношении ведения войны в Европе. Оба они понимали, что дальнейшие затяжки с открытием второго фронта ставят под вопрос отношения с Советским Союзом не только в условиях войны, но и в будущем. После Сталинграда любые другие решения, предусматривающие неучастие в их подготовке Советского Союза, как этого хотелось Черчиллю, представлялись им по меньшей мере невыполнимыми.

Гопкинс привез с собой на встречу Рузвельта с Черчиллем в Квебеке документ, который, по словам Шервуда, имел «большое значение» для определения линии американской дипломатии в последующем, на конференциях в Москве и Тегеране. Он был подготовлен по просьбе Гопкинса аппаратом генерала Дж. Бэрнса, непосредственно подчиненного президенту, и содержал оценку военно-политического положения Советского Союза на начало августа 1943 г. Шервуд, впервые обнародовавший документ, опустил, однако, самую важную, его вступительную часть, а между тем она несла особую нагрузку. Вот она: «Позиция России во Второй мировой войне резко отличается от той роли, которую она играла в ходе Первой мировой войны. Россия была выведена из строя еще до окончания Первой мировой войны и поэтому никак не участвовала в окончательном разгроме Германии… Во Второй мировой войне ей принадлежит доминирующее место, она является решающим фактором грядущего поражения стран „оси“ в Европе. В то время как в Сицилии войскам Англии и США противостоят две немецкие дивизии, на русском фронте в боевых действиях участвуют 200 немецких дивизий. Где бы союзники ни открыли второй фронт на континенте, он все равно сохранит свое безоговорочно второстепенное значение по отношению к советско-германскому фронту; в любом случае русские по-прежнему будут нести главное бремя войны. Без России немыслима победа в войне со странами „оси“ в Европе; что же касается общего положения Объединенных Наций, то в этой ситуации оно окажется ненадежным»¹¹³. Общий вывод: поскольку вклад Советского Союза в разгром держав «оси» в Европе будет, бесспорно, решающим, а роль его в мировых делах увеличится после войны многократно, наиболее разумным для Соединенных Штатов следует считать укрепление и развитие «дружественных отношений» с СССР; крайняя заинтересованность США в участии Советского Союза в войне с Японией придает этому соображению характер императива¹¹⁴.

Участники Квебекской конференции решили приступить к практической подготовке открытия второго фронта в Европе «около» 1 мая 1944 г. (операция «Оверлорд»). Черчилль согласился на это под нажимом Рузвельта. Осенью 1943 г. президент уже не видел иного главного направления военных усилий США и Англии. Постоянное брюзжание Черчилля, который, по словам Идена, становился «все более угрожающе антирусским»¹¹⁵, настойчивые «предостережения» в отношении «опасностей» укрепления военного сотрудничества с СССР уже не могли заставить Рузвельта изменить убеждение, что, как он говорил 4 октября 1943 г. на встрече с А. А. Громыко, «поддержание и дальнейшее развитие дружественных отношений» между США и СССР абсолютно необходимо и соответствует интересам обеих стран¹¹⁶. Идея Черчилля сохранить за Англией самостоятельную роль в финальной стадии войны была перечеркнута.

Уже после Квебека, расставшись с Черчиллем, Рузвельт смог еще раз удостовериться, что оценки меморандума Гопкинса-Бэрнса верны и должны быть положены в основу военно-стратегического планирования и всей дипломатической стратегии на обозримое будущее. Проведенное разведорганами США дополнительное исследование вклада Советского Союза в войну с гитлеровской Германией и перспектив его развития после победы не оставляло сомнений в объективности и сбалансированности выводов группы экспертов, подготовивших рабочие документы к конференции в Квебеке. В специальном докладе разведки подчеркивались достаточная мощь советской экономики для ведения крупных военных операций на заключительном этапе войны, высокий моральный дух армии и народа, превосходство в военной организации и вооружении советских войск над вермахтом. Доклад подтверждал вывод о способности Советского Союза самостоятельно довершить разгром Германии и покончить с «гегемонией стран „оси“ в Европе». В разделе «Итоги» говорилось: «Советский Союз, сплоченный политически, сильный в морально-психологическом смысле, располагающий эффективной экономикой… ведет борьбу с Германией на равных или даже с превосходящих ее позиций»¹¹⁷.

Делегация во главе с К. Хэллом, участвовавшая в конференции министров иностранных дел СССР, США и Англии в Москве (19—30 октября 1943 г.), имела четкие инструкции Рузвельта следовать конструктивному подходу в обсуждении всех вопросов. Неудивительно, что результаты Московской конференции, нацеленные на укрепление межсоюзнических отношений, превзошли самые оптимистические ожидания. «Важной стороной всей Московской конференции, — говорилось в передовой статье газеты „Правда“ от 2 ноября 1943 г., — является то, что она впервые дала возможность прийти к общим существенным решениям трем ведущим союзным державам»¹¹⁸.

Московская конференция создала необходимые условия для встречи руководителей трех союзных держав в Тегеране (28 ноября — 1 декабря 1943 г.), но она носила подготовительный характер. Когда же английская и американская делегации во главе с Черчиллем и Рузвельтом прибыли в Тегеран, разногласия между ними по вопросу об открытии второго фронта (а военные вопросы были главными на повестке дня конференции «большой тройки») преодолены до конца не были¹¹⁹. По-видимому, этим, а также желанием лишний раз прозондировать позицию СССР и объясняется тот факт, что на первом пленарном заседании конференции в Тегеране 28 ноября Рузвельт занял выжидательную, даже двойственную позицию. Обратимость позиции президента в самый критический момент в истории антигитлеровской коалиции, казалось, могла сыграть злую шутку и обернуться тяжелыми последствиями. Услышав в выступлении Рузвельта рассуждения о возможности расширения операций в районе Адриатического и Эгейского морей взамен операции «Оверлорд», ошеломленный и встревоженный Гопкинс отправил командующему военно-морским флотом адмиралу Кингу, сидящему на удалении от него за столом, короткую записку: «Кто стоит за этим Адриатическим бизнесом, к которому постоянно возвращается президент?» Минуту спустя пришел ответ Кинга: «Насколько мне известно, это его собственная идея»¹²⁰.

Однако, как выяснилось, президент просто-напросто вызывал партнеров «на откровение». В решающий момент Рузвельт не поддержал У. Черчилля, приложившего немало усилий, чтобы уйти от обсуждения конкретных вопросов, связанных с открытием второго фронта.

Услышав от Сталина решительное: май 1944 г. должен быть «предельным сроком для осуществления этой операции», Рузвельт ответил в том же утвердительном духе. «Я придаю большое значение срокам, — говорил он на заседании 29 ноября, — … Можно осуществить операцию „Оверлорд“ в течение первой недели мая или несколько отложить ее»¹²¹. Перед началом заседаний, 30 ноября, в ходе которых были окончательно согласованы и зафиксированы сроки операции «Оверлорд», Гопкинс посетил Черчилля в английском посольстве и проинформировал его о совпадении взглядов по данному вопросу между делегациями США и Советского Союза. А через пару часов за завтраком Рузвельт начал беседу с заявления о том, что он намерен сообщить Сталину приятную для него новость: Объединенный комитет начальников штабов США и Англии с участием президента и премьер-министра окончательно утвердил срок проведения операции «Оверлорд» — май 1944 г.

В Тегеране «Большая тройка» одержала двойную победу. Были приняты важные решения, и первый полнокровный саммит ни в коем случае не напоминал расставание. Трое абсолютно разных людей обнаружили, что они могут не только терпеть общество друг друга, но и найти его желательным и даже необходимым для последующего сотрудничества ради выполнения своей глобальной миротворческой миссии основателей и «держателей контрольного пакета акций» Объединенных Наций. При этом Рузвельт охотно взял на себя роль посредника в преодолении исторического англо-советского антагонизма, который грозил взорвать коалицию и привести ее в состояние неуправляемой невменяемости, на что так рассчитывал Гитлер¹²². Рузвельт без видимого напряжения установил рабочие отношения со Сталиным и сумел в дружественной манере предостеречь последнего от опрометчивых шагов, связанных с включением Прибалтийских республик в состав СССР, минуя демократические процедуры волеизъявления народов этих стран. Сталин выслушал президента (хотя совсем не был расположен следовать его совету) и принял аргументы Рузвельта, апеллировавшего к внутренней политической ситуации в США накануне очередной избирательной кампании 1944 г. Особым образом Рузвельт выстроил свои отношения с Черчиллем в режиме дистанцирования, дабы не вызвать подозрений «хозяина России» (термин Черчилля) в тайных интригах «англосаксов» за его спиной.

Это был продуманный ход. У Рузвельта имелись все основания опасаться, что Сталину могло стать известно о секретных соглашениях между американцами и англичанами, принятыми на прошедшей незадолго до конференций в Москве и Тегеране встрече Рузвельта и Черчилля в Квебеке в конце августа 1943 г. (Первая Квебекская конференция). Среди этих договоренностей одно имело исключительно важное значение особенно в свете констатации военными аналитиками той роли, которую будет играть Советский Союз в послевоенных Европе и мире. Речь идет о неиспользовании атомного оружия (работы над которым велись в США и Англии в условиях абсолютной секретности) друг против друга и о непередаче без согласования друг с другом информации об использовании атомной энергии третьим странам. Выступая в Гарварде в начале сентября 1943 г. по случаю своего пребывания в США в присутствии научных светил, Черчилль в присущей ему блестящей форме обрисовал особые выгоды для безопасности обоих народов («и всего остального мира») сохранения тех договоренностей, которые были достигнуты. Едва ли подтекст речи мог остаться незамеченным Москвой, разведке которой давно было известно о Манхэттенском проекте. Суть речи заключалась в хвале сверхмогуществу англо-американского альянса «на все времена»¹²³. Коль скоро такие подозрения могли возникнуть у Сталина и раньше, тем более не стоило их искусственно провоцировать. Сделав важную уступку Черчиллю в Квебеке, Рузвельт продемонстрировал в Тегеране сбалансированность своих симпатий. Президент имел со Сталиным ряд встреч с глазу на глаз, и они остались довольны друг другом.

В принятой в Тегеране декларации главы правительств трех держав выражали решимость, что три страны «будут работать совместно как во время войны, так и в последующее мирное время». В первой телеграмме Рузвельта Хэллу в Вашингтон 3 декабря, которая предназначалась только для государственного секретаря, говорилось: «В Тегеране в целом все шло очень хорошо и даже лучше, чем я ожидал. Маршал Сталин и я работали вместе во имя достижения целей, которые, как оказалось, были очень схожими»¹²⁴. На следующий день Рузвельт из Каира отправил послание председателю Совета народных комиссаров СССР. В нем было сказано: «Наша группа благополучно прибыла к месту назначения, и все мы искренне надеемся, что к этому времени Вы также прибыли благополучно. Я считаю, что конференция была весьма успешной, и я уверен, что она является историческим событием, подтверждающим не только нашу способность совместно вести войну, но также работать для дела грядущего мира в полнейшем согласии. Наши личные совместные беседы доставили мне большое наслаждение и особенно возможность встречаться с Вами наедине. Я надеюсь видеть Вас снова когда-нибудь, а до этого времени желаю самого большого успеха Вам и Вашим армиям»¹²⁵. Заканчивался 1943 год — год больших событий, сложного маневрирования и тревожных ожиданий.