Теодор рузвельт: «говори вежливо, но держи в руке большую дубину»

Политики и ученые

Успокаивая общественность, ошеломленную и взбудораженную слухами о возможном военном столкновении с русскими, и непосредственно адресуя свой жест примирения Москве, Трумэн санкционировал выступление по радио заместителя госсекретаря А. Маклиша. Поэт и общественный деятель, директор Библиотеки конгресса Маклиш пользовался большой популярностью и авторитетом, к его слову прислушивались. К тому же приход Маклиша в госдепартамент был связан с последними назначениями Рузвельта, и все, что он мог сказать, воспринималось как отголосок идей покойного президента. Одним словом, Трумэн психологически очень верно рассчитал реакцию в США и… в Москве. Особенно в Москве. Она, по определению, могла быть только положительной, и никакой другой. Маклиш говорил: «Некоторые комментаторы (американские. —В. М.) открыто заявляли о неминуемом конфликте интересов между русскими и нами и обсуждали вопрос, союзник ли нам Россия, является ли она нашим врагом или нашим другом. Можно было бы сказать: это весьма странные дебаты, если учесть, что солдаты обеих наших стран находятся на территории побежденной Германии и еще свежи могилы, где похоронены павшие в этой общей борьбе (как русские, так и американцы)… Советский Союз и Соединенные Штаты сражались в самых трудных за всю историю союзнических войн географических, экономических и психологических условиях тотальной войны… США и СССР доказали в ходе напряженных переговоров в Думбартон-Оксе, Ялте и Сан-Франциско, что они могут согласовывать свою точку зрения и приходить к взаимопониманию по проблемам, которые не поддавались урегулированию, несмотря на все усилия лучших дипломатов многих генераций, и которые так и остались нерешенными»¹.

Ссылка на Ялту была призвана убедить Москву, что администрация США отмежевывается от той критики в ее адрес, которую в Кремле воспринимали крайне болезненно. Праздничной увертюрой звучал и мотив признания исторической уникальности проделанной совместно обеими странами (Маклиш удивительным образом «забыл» упомянуть при этом союзнические усилия Англии) дипломатической работы по приведению в порядок мировых дел, запущенных вконец предшествующими поколениями. Это тоже выглядело многообещающе: без встречи в верхах было не обойтись, а такая апелляция к наработанному опыту могла только благоприятно сказаться на ее подготовке. Не избалованные за полтора месяца дружественными заявлениями советские лидеры с облегчением узнали, что новая вашингтонская администрация после серии конфронтационных акций (вроде внезапного прекращения поставок по ленд-лизу) спустилась на землю и объявила о намерении следовать проложенным Рузвельтом курсом, не создавая себе проблем и не мешая Москве «разбираться» с ее собственными, в перечне которых польский вопрос стоял на первом месте.

Обманулся бы тот, кто захотел бы изобразить радиовыступление Маклиша простым, малозначащим эпизодом: госдепартамент уведомил службы за рубежом, что рассматривает его как официальную точку зрения внешнеполитического ведомства США на антисоветскую кампанию в средствах массовой информации. Дипломатам следовало знать, что Вашингтон не намерен пересматривать ни один из фундаментальных устоев внешней политики, следующей принципу незыблемости договоров и отстаивающей цели коалиционной войны. Дипломатический небосвод менял окраску, мрачно-серый тон уступал место светлой гамме. Слухи о третьей мировой войне потеряли остроту. Трумэн подкрепил свою «новую политику» обращением к испытанному его предшественником методу «личной дипломатии». Едва ли кто-либо из участников совещания у президента 23 апреля (и прежде всего Стимсон) ожидал, что во второй половине мая Трумэн направит в Лондон и Москву личных представителей с заданием обговорить с Черчиллем и Сталиным весь комплекс важнейших вопросов, относящихся к послевоенному мирному урегулированию и составляющих, в сущности, главный предмет разногласий. И в обоих случаях ими стали виднейшие представители рузвельтовской дипломатии, казалось бы, сданной в архив, признанной бесполезной в новых условиях жесткого противостояния интересов двух ведущих мировых держав на военном и политическом поприще. Оба они — и Джозеф Дэвис, и Гарри Гопкинс — были самыми активными и давними поборниками советскоамериканского сближения, следовательно, появление их в Лондоне и Москве с особыми миссиями можно было трактовать однозначно: президент сделал выбор в пользу сохранения ялтинских договоренностей в их конкретной увязке с возникшими после 8 мая 1945 г. реалиями. И оба они превосходно справились со своей ролью.

Дэвис, убедив Черчилля, что Вашингтон ничего «не затеял за его спиной», получил взамен заверения премьер-министра в намерении твердо следовать «общему плану» на предстоящей «конференции трех»². Черчилль делал уступку президенту, обещая не создавать перенапряжения в переговорах с русскими и не ставить под угрозу взрыва всю ту сложную конструкцию, которая с таким трудом была создана и в которой были воплощены надежды народов на мир и благополучие. Сэр Уинстон не скрывал своего скептицизма, но принял правила игры. «Он сказал, — писал Дэвис в отчете о беседе, — что понимает серьезность возникшей ситуации и что, возможно, в ближайшие недели несколько человек решат вопрос, какой будет жизнь будущих поколений»³.

Сам факт, что выбор пал на Дэвиса, говорил о многом. Ведь на его месте могли оказаться Грю или Бирнс. Но Трумэну было важно, чтобы в Лондон отправился тот, кому Сталин доверял. А генералиссимус не мог ждать подвоха со стороны бывшего посла в Москве, Дэвис в его глазах был человеком, который не мог (по крайней мере не хотел) играть против Москвы.

Итоги миссии Гопкинса в Москву, завершившейся компромиссом по вопросу о составе польского правительства и согласием Сталина на создание в Германии Контрольного совета, оценивались в Вашингтоне еще выше. Через три дня переговоров Гопкинс сообщил Трумэну по каналам связи из Москвы, что ему удалось убедить Сталина в неизменности политики США после смерти Рузвельта по отношению к Советскому Союзу. То ли в назидание президенту, то ли сохраняя верность самому себе, Гопкинс сообщал, что, выдвигая свои контраргументы в дискуссии со Сталиным, он старался избегать угрожающего тона⁴. Но президент мог снести и колкости посильнее: Гопкинс обрадовал его сообщением о полностью удовлетворяющих американскую сторону итогах переговоров со Сталиным по дальневосточным проблемам, о будущем Китая, а также о планах СССР в отношении Японии. Здесь все оборачивалось как нельзя лучше. Сталин подтвердил обязательство вступить в войну с Японией в августе 1945 г. «…Сталин, — телеграфировал Гопкинс, — не оставил у нас никаких сомнений в том, что он намеревается начать войну в течение августа…»⁵

Трумэн имел право быть очень довольным своим первым большим дипломатическим успехом, несмотря на тактическое отступление, которое он предпринял. Отношения с Советским Союзом, ставшие до невозможности скверными (поговаривали о новой войне Востока и Запада в Европе), вновь как бы обрели тот характер, который был им присущ к моменту смерти Рузвельта. На политическую арену вернулись апостолы коалиционной войны. Дэвис и Гопкинс одним своим присутствием в Лондоне и Москве порождали надежды на торжество дипломатии международного консенсуса держав-победительниц после войны. Спланированная с санкции Белого дома контрпропагандистская кампания в форме публичных выступлений государственного секретаря Э. Стеттиниуса, его заместителя А. Маклиша, вдовы президента Э. Рузвельт, бывшего вице-президента Г. Уоллеса успокоила американскую общественность, снизив одновременно уровень подозрительности Москвы. В этих выступлениях осуждались воинственные в духе антисоветизма заявления ряда конгрессменов, газетных обозревателей и провозглашалась верность принципам сотрудничества.

Москва немедленно откликнулась на дружественные жесты, выставив им в официальной печати высокие оценки. Посол Гарриман, находившийся в Москве вместе с Гопкинсом, в телеграмме в госдепартамент специально отмечал теплый тон советских комментариев в отношении выступлений Стеттиниуса, Маклиша и Э. Рузвельт. Советская печать, отмечал Гарриман, особо выделила реплику «Вашингтон пост» о том, что миссия Гопкинса должна содействовать улучшению отношений между США и СССР⁶. Гарриман чувствовал себя человеком, надевшим удобную обувь, Гопкинс — миссионером, выполнившим свой последний долг, Трумэн — шахматистом, хитроумным маневром переведшим трудную партию в эндшпиль, дающий ему право рассчитывать по крайней мере на почетный ничейный результат. По крайней мере…

Встречи Гопкинса со Сталиным и Дэвиса с Черчиллем начались в один и тот же день — 26 мая 1945 г. Продолжительность их была различной, но в начале июня оба эмиссара возвратились в США. А тем временем в Вашингтоне в обстановке полной секретности решались главные вопросы. Показательно, что Трумэн не увидел надобности в том, чтобы, дождавшись приезда Дэвиса и Гопкинса, обсудить с ними итоги переговоров и спросить совета в отношении подготавливаемых втайне решающего значения акций — проведения испытаний атомного оружия и использования его против Японии. Президент прекрасно знал, что и у Дэвиса, и у Гопкинса могло быть собственное мнение о том, пускать или не пускать в ход «атомный козырь» силовой дипломатии. Оно осталось невостребованным. Оба «миссионера» выводились из игры.

Алпровиц, не колеблясь, утверждает, что атомная мотивация становилась несущей конструкцией дипломатии и военной политики Трумэна, их доминирующей чертой. Прав он или нет, мы это увидим дальше, здесь заметим, что Алпровиц нашел верные слова для иллюстрации того, как игра вокруг атомных секретов начала входить в плоть и кровь межсоюзнических отношений, приводя подчас к разного рода казусам и курьезам. Коснувшись реакции Черчилля на отсрочку встречи в Потсдаме, он писал, что она привела премьер-министра Англии в ярость. Последний «и без того не понимал, почему президент бесконечно тянет, и, полагая, что время для оказания давления на русских может быть упущено, положительно был в бешенстве». Черчилль телеграфировал Трумэну и Сталину, настаивая провести встречу «в самом ближайшем будущем… около середины июня». 30 мая Сталин ответил, что 15 июля предложил не он, а Трумэн. Черчилль немедленно направил в Москву послание, пронизанное нетерпением: «Я считаю, что 15 июля — повторяю: июля, месяца, идущего вслед за июнем, — является очень поздней датой… Я предложил 15 июня — повторяю: июня, месяца, идущего перед июлем, — но если это невозможно, почему не 1 июля, 2 июля или 3 июля?» Сталин лаконично ответил: «Хочу еще раз сказать, что дата 15 июля была названа президентом Трумэном…»⁷ Действительно, драматическая и одновременно немного комическая ситуация — Черчилль, ставший жертвой атомной дипломатии. Что могло быть несуразнее?

А тем временем происходили события, в ходе которых окончательно выкристаллизовывались основополагающие принципы той политики, которая предполагала, что отныне США будут участвовать в любых переговорах по вопросам мирного урегулирования как бы в двух ипостасях: в качестве равноправного партнера и одновременно гаранта незыблемости согласованных решений посредством сохранения за собой решающего военного превосходства. По иронии судьбы в разработке этого нового способа мышления участвовали многие из тех, кто впоследствии пришел к убеждению (одни раньше, другие позже) в его сомнительной ценности ввиду возникшего примерно через десять лет какого-то подобия ядерного равновесия.

На 31 мая было назначено заседание созданного по предложению Стимсона Временного комитета по атомному оружию (Interim Committee). В него вошли Стимсон — председатель, Гаррисон — его заместитель, Дж. Бирнс — личный представитель президента, В. Буш, Дж. Конант, заместитель министра военно-морского флота Р. Бард и помощник государственного секретаря У. Клейтон, президент Массачусетского технологического института Карл Комптон плюс так называемая группа научных советников: Роберт Оппенгеймер, Артур Комптон, Энрико Ферми и Эрнст Лоуренс. В качестве приглашенных присутствовали генералы Маршалл и Гровс. Это было уже не первое заседание. На предыдущих обсуждались рутинные вопросы, вроде американо-британского партнерства, текст президентского заявления после первого испытания взрывного устройства и др. На 12 ноября было назначено вторжение на Японские острова, и в связи с этим применение атомной бомбы рассматривалось как законная, не противоречащая общепринятым принципам ведения войны акция. Японцы должны были понести возмездие за Пёрл-Харбор. Подразумевалось, что атомные бомбардировки Японии предотвратят гибель тысяч американских солдат, которые не по своей воле и не по вине своей страны оказались участниками войны.

Во вступительном слове Стимсон перевел разговор в заоблачные выси, туманно рассуждая главным образом о революционных изменениях в отношениях человека с природой как следствии прорыва науки в тайны мироздания. Но одна фраза наводила на размышления. Значение нового оружия, сказал он, «выходит за рамки потребностей ведущейся войны». Военный министр сделал особое ударение на слове потребности, как бы пригласив участников задуматься над тем, что сулит человечеству в новых условиях извечная традиция решать споры и конфликты, прибегая ко все более разрушительным методам.

Продолжив тему, Буш и Конант первыми затронули болевую точку — как долго США смогут сохранить монополию на атомное оружие и, следовательно, международный контроль. Они оба в тот момент придерживались предположения, что СССР потребуется длительное время для создания собственной бомбы. А. Комптон заявил, что на это уйдет шесть лет. Вердикт Гровса был самым оптимистичным — 20 лет. Оппенгеймер не стал вмешиваться в этот спор, но смело и решительно высказал мысль, авторство которой принадлежало Нильсу Бору: Москве следует сообщить о бомбе раньше, чем она будет использована, и предложить совместную разработку системы международного контроля над атомной энергией. Реабилитированная таким путем концепция достижения согласия между двумя странами — участницами идущей заочно, в тайне от всего мира гонки атомных вооружений вызвала немедленно (как и следовало ожидать) столкновение противоположных мнений. Выразителем одного из них выступил неожиданно для всех (кроме Стимсона) генерал Маршалл, чей независимый голос в политике и высокий авторитет военного придал непопулярной до сих пор идее Бора совершенно особый вес и значение.

Маршалл поддержал опальную концепцию «упреждающей инициативы», прежде всего ссылаясь на личный опыт. Он заявил, что история претензий и контрпретензий, типичная для советско-американских отношений, базировалась на обвинениях, которые, как правило, оказывались необоснованными. То, что представлялось как недостаток сотрудничества России в вопросах чисто военных, проистекало из их (русского) понимания необходимости обеспечить свою безопасность. Он, Маршалл, всегда принимал это как некую реальность и поступал соответствующим образом. Но коль скоро речь идет о послевоенной ситуации и о вещах, которые не имеют прямого отношения к чисто военной сфере, он, не чувствуя себя вправе давать советы, склоняется, однако, к идее создания Соединенными Штатами коалиции странединомышленников, они то и вынудят Россию действовать заодно со всеми. В целом же Соединенным Штатам не следует бояться того, что русские получат информацию о Манхэттенском проекте. Более того, это будет означать признание реальности возникших на основе военного сотрудничества и новых межгосударственных отношений США и СССР. Заключительная часть выступления Маршалла походила на повторение предложений, содержавшихся в сценарии некоторых ученых и политиков о «визуальном» тесте для русских союзников. Концепция гуманитарной предупредительной акции ему хорошо была известна. Почему бы, задал он присутствующим вопрос, не пригласить двух известных русских ученых побывать на испытательном полигоне в Аламогордо, когда там в один из июльских дней будет взорвано экспериментальное устройство — первая атомная бомба? Русские в Аламогордо? По кабинету прошелестел тревожный шумок.

Оппонентом Маршалла выступил личный представитель президента Джеймс Бирнс, долгое время молчавший. Заявление Бирнса, хотя он все еще оставался частым лицом, являлось, в сущности, декларацией о намерении Белого дома. Это было ясно с первого слова, а суть ее была выражена следующим образом. Если США передадут Советскому Союзу информацию о бомбе (пусть даже в самых общих чертах), Москва немедленно потребует права на вступление в англо-американский «атомный клуб». Бирнс не объяснил, как Москве станет известно о существовании такого партнерского соглашения. Реплику же Буша, что участие англичан в «атомном клубе» не означает, что они получили допуск к технологическим схемам, применяемым на американских атомных предприятиях, и поэтому нечего-де опасаться, что русские могут овладеть секретами в результате простого уведомления о существовании Манхэттенского проекта, он отклонил.

Бирнс категорически настаивал на сохранении полной секретности, утверждая, что дипломатическая ценность бомбы резко снизится, если Сталину станет о ней известно до ее использования. Четко и определенно прозвучала мысль, что США должны оставаться впереди «планеты всей» в исследовательской деятельности и в производстве атомного оружия. Это не помешает, говорил он, оспаривая точку зрения Стимсона, улучшению отношений с Россией. Атомная бомба, таким образом, отрывалась от реального политического контекста, как будто бы его вовсе не существовало. Взоры были устремлены в будущее. Алпровиц поясняет: «Совершенно ясно, что Бирнс рассматривал атомную бомбу в качестве важного инструмента давления, потенциально полезного во всех дипломатических переговорах»⁸. Никто не решился возразить Бирнсу, что автоматически означало отклонение предложения генерала Маршалла. Промолчал на этот раз и Стимсон. По согласованию со всеми Артур Комптон подвел итоги утреннего заседания: Соединенные Штаты должны сохранить свои господствующие позиции в сфере атомных вооружений, одновременно стремясь к политическому соглашению с СССР. Никто из присутствующих, резонно заметил историк М. Шервин, не увидел вопиющего противоречия между этими двумя декларируемыми целями⁹.

Затем последовал перерыв на второй завтрак, и весь состав совещания, чинно проследовав в обеденный зал напротив кабинета военного министра, разбился на четыре примерно равные группы, занявшие места за четырьмя столами. За одним из них оказались Стимсон, Бирнс, Лоуренс, Оппенгеймер, Комптон и Гровс. Здесь обсуждали вопрос, который тревожил всех: сбросить бомбу (без предупреждения) или найти способ убедить японцев в бессмысленности продолжения войны перед угрозой тотального оружия? Взвешивались все «за» и «против». Оппенгеймер и Гровс отвергли политическое решение, считая, что нельзя предложить ничего равнозначного атомному удару с воздуха. Говоря о других вариантах, они сошлись на том, что ни один из них не даст подлинного представления о страшной силе нового оружия и потому способен принести только противоположный ожидаемому результат. Комптон привел другой довод в пользу «первоначального плана». По его мнению, уведомление Токио о намерении взорвать бомбу над Японией приведет к повышению боеготовности ПВО противника и непредвиденным осложнениям, а то и к полному срыву самого боевого задания. Все согласились, что наименьший риск и одновременно наибольший эффект достижимы только в том случае, если атомная бомбардировка будет внезапной и неотвратимой, как Божья кара. Оппенгеймер заметил, что число погибших в результате атомных ударов будет не многим больше числа жертв обычных бомбардировок. Он имел в виду «ковровые бомбардировки», которые разрушили Токио и унесли более чем 900 тыс. жизней мирных японцев¹⁰. Бирнс подвел черту под этим неформальным обменом мнениями: «Если японцам сообщат, что бомба будет использована для поражения какой-либо территории, они переместят туда наших солдат, находящихся у них в плену»¹¹. Ленч подошел к концу. Все поднялись из-за столов и вновь перешли в кабинет военного министра. Совещание продолжалось.

В 14 час. 15 мин. Стимсон предложил вернуться к повестке дня и обсудить вопрос о результативности атомной бомбардировки Японии. Здесь главными экспертами выступали Оппенгеймер и Гровс, высказавшие много предположений о психологическом эффекте и о схеме бомбометания. Сошлись на том, что будут сброшены одна за другой две бомбы. Зашла речь и об объектах, по которым предполагалось нанести удары. Стимсон сказал, что следовало бы исключить из их числа гражданские объекты. Конант уточнил: лучшим объектом мог бы стать военно-промышленный центр, но обязательно окруженный жилыми кварталами. Предложенная формулировка всем показалась удачной. Назавтра Бирнс подытожил дискуссию: «Признавая, что окончательный выбор объекта является преимущественно делом военных, комитет считает, что бомба должна быть сброшена на Японию как можно скорее; она должна быть сброшена на военный завод, окруженный жилищами рабочих; атомная бомбардировка должна быть произведена без предварительного предупреждения»¹².

6 июня Стимсон проинформировал Трумэна об итогах работы Временного комитета. Решение сохранить в секрете от Советского Союза сведения о бомбе до того момента, пока она «не будет успешно сброшена на Японию», было подтверждено. А дальше Стимсон убедился, что каждый свой шаг президент увязывает с графиком ОппенгеймераГровса. Он услышал также из уст Трумэна новость, которую ждал давно: президент сказал ему, что настоял на созыве конференции в Потсдаме не ранее 15 июля, «дабы мы (создатели атомной бомбы. — В. М.) получили дополнительное время»¹³. Стимсон затронул и еще одну проблему чисто технического порядка, но имевшую прямое отношение к планируемым атомным ударам. Обычные бомбардировки велись американцами с такой нарастающей силой и убийственной методичностью, что на их фоне, как считал военный министр, эффект от атомных ударов мог оказаться смазанным. Трумэн, усмехнувшись, с ним согласился: что ж, мощь американских ВВС, оснащенных даже обычным вооружением, вышла на небывало высокий уровень. Но военный министр не был расположен разделить с президентом его бодрое настроение.

Цена этой демонстрации воинской удали могла быть столь велика в пересчете на человеческие жизни, что легко поддавалась сравнению с преступлениями Гитлера. Старый политик явно был смущен тем, что стал свидетелем погребения своей концепции, содержавшейся в меморандуме от 25 апреля, и подмены ее другой, которая оправдывала гонку атомных вооружений. Очень трудно оказалось убедить себя в том, что мир поверит в искренность намерений Америки поставить атомное оружие вне закона после того, как оно будет внезапно использовано против ни в чем не повинных людей, и было совсем непохоже, что Трумэна занимали подобные же мысли. Военный министр и президент теряли контакт, расходясь в моральном аспекте решения о военном применении бомбы. Стимсон придавал этому большое значение, Трумэн — второстепенное.

Мучительные шаги к той последней черте, за которой предстояло выбирать цели атомных бомбардировок, Стимсон вынужден был делать в тот момент, когда японцы предпринимали настойчивые попытки добиться от СССР согласия стать посредником в переговорах о мире с США. Об этом Сталин сообщил во время встречи в Москве Гопкинсу. А в начале июня Стимсон получил от оперативного отдела военного министерства доклад, в котором утверждалось, что, подобно немцам, японцы продолжают сопротивление только в надежде добиться капитуляции на приемлемых для себя условиях, хотя их положение безнадежно¹⁴. Разведданные говорили о том, что японцы находились на пределе своих возможностей, обреченность сквозила и в метаниях японского правительства, и в полнейшей утрате инициативы командованием вооруженных сил Японии. Сам собой напрашивался вывод: обещание сохранить императору трон в сочетании с заявлением Советского Союза о вступлении в войну с Японией и продолжением обычных бомбардировок могло в кратчайший срок привести к окончанию военных действий. Было над чем задуматься.

Вскоре же опасения в отношении безупречности принятых Временным комитетом решений усилились. Существенную роль сыграла в этом их критика со стороны представителей той «школы мышления», которую сам Стимсон относил к категории «интернационалистов», т. е. сторонников оповещения Советского Союза о работах по программе атомных исследований и привлечения его к коллективной разработке системы международного контроля. Наиболее обстоятельно и авторитетно альтернативная точка зрения прозвучала в докладе семи крупнейших ученых, работавших в так называемой Металлургической лаборатории при Чикагском университете и тесно связанных с исследованиями в области применения атомной энергии как в мирных, так и военных целях.

Комиссия во главе с лауреатом Нобелевской премии Джеймсом Франком (в нее входили Сциллард, биохимик Рабинович и др.) в начале июня подготовила доклад, в ряде моментов перекликавшийся с позицией Оппенгеймера и Маршалла, высказанной ими на открытии заседания Временного комитета 31 мая. Однако своей аргументированной и бескомпромиссной критикой концепции «первого удара» чикагские ученые создали своеобразную и совершенно новую ситуацию. Отныне еще до испытания атомного оружия в распоряжении администрации имелись две имитационные модели. Авторство одной из них принадлежало Временному комитету. Альтернативный вариант был творением независимых экспертов, в высочайшей компетентности которых не мог сомневаться ни один из членов Временного комитета. Увы, для Стимсона именно это и создавало главную трудность и неудобство.

Фундаментальные посылки «доклада Франка» несли в себе все элементы открытого вызова той общей постановке вопроса, которую обсуждали в кабинете Стимсона 31 мая. Суть дела состояла не в том, «бросать или не бросать бомбу на Японию». А какими должны быть «условия, делающие международный контроль в наибольшей степени реальным», — вот что находилось в фокусе внимания авторов доклада, обеспокоенных тем, что «атомный сюрприз» взорвет вместе с японскими городами надежды на мирное будущее, на продолжение Союза трех. «Способ, — писали они, — которым это новое оружие будет продемонстрировано миру, существенным образом определит будущий ход событий». Во вступительной части они все же в духе известных идей Бора и Эйнштейна изложили свое понимание ответственности ученых, напомнив коллегам во Временном комитете (состав его был засекречен) об их моральном долге. «Но в наше время, — говорилось в докладе, — мы обязаны занимать более активную позицию, так как успехи, которых мы достигли при исследовании атомной энергии, чреваты опасностями несравненно большими, чем все прошлые изобретения. Каждый из нас — а нам хорошо известно состояние атомной науки в настоящее время — постоянно мысленно представляет себе картину внезапного разрушения, грозящего нашей стране катастрофой, подобной Пёрл-Харбору, но в тысячу раз более ужасной»¹⁵.

Следующее положение доклада являлось поистине образцовым анализом-прогнозом тех международных последствий, которые повлечет за собой атомная бомбардировка Японии, спланированная в расчете на внезапность и, следовательно, на максимально высокую степень поражения мирного незащищенного населения крупных городов: «Если мы рассчитываем в качестве нашей главной цели на международное соглашение о предотвращении атомной войны и верим, что оно достижимо, то такой вид демонстрации атомного оружия может подорвать все наши шансы на успех. Россия и даже союзные нам страны, которые испытывают не такое серьезное недоверие по отношению к нашим намерениям и методам, а также нейтральные страны будут глубоко потрясены. Может оказаться очень трудным убедить мир в том, что страна, которая оказалась способной тайно изготовить и неожиданно обрушить на головы людей оружие, столь же неразборчивое, как и немецкие самолеты-снаряды, но в миллион раз более разрушительное, заслуживает доверия к декларируемому ею стремлению владеть таким оружием при наличии международного соглашения, запрещающего его применение».

«Чикагская семерка» во главе с Франком и Сциллардом предусмотрела и «мягкий» вариант ответа на возражения тех, кто хотел «расшлепать» Японию в отместку за агрессию и в назидание будущим поколениям: «Если же полагать, — говорилось в докладе, — что шансов договориться сейчас об эффективном контроле крайне мало, то не только применение этого оружия против Японии, но и простая демонстрация его раньше времени противоречат интересам нашей страны. Отсрочка такой демонстрации в данном случае даст преимущество, ибо задержит на максимально длительный срок развязывание гонки вооружений. Если же правительство приняло решение продемонстрировать в ближайшее время атомное оружие, то ему следовало бы прислушаться к голосу нашей общественности и общественности других стран, прежде чем решиться применить это оружие против Японии. В этом случае и другие нации разделили бы с нами ответственность за столь роковое решение»¹⁶.

Как видим, доклад Франка-Сцилларда (окончательная редакция доклада принадлежала Сцилларду) шел дальше известных предложений Бора, он предполагал активное участие (еще на стадии завершения работы над атомной бомбой) в определении «правил обращения» с этим оружием, помимо США, других стран и коллективную их ответственность за выбор того или иного варианта его использования в войне против Японии. Еще раз была подтверждена показавшаяся Черчиллю утопичной до безумия мысль, что никакие выгоды от опережения в гонке за атомным превосходством не идут в сравнение с теми преимуществами для человечества в целом, которые даст отказ от такой гонки.

«Чикагская семерка» предсказывала углубление взаимного недоверия между Россией и США, чьи отношения неизбежно должны были войти в фазу открытой конфронтации с непредсказуемым финалом. России, говорили они, потребуется всего три или четыре года, чтобы нарушить атомную монополию Америки. Президент и его ближайший советник, Бирнс, напротив, все свои ожидания связывали с побочным и длительным устрашающим действием атомных бомбардировок на Москву. Ударная волна от взрывов, как предполагалось, должна была сделать ее покладистее в переговорах надолго вперед и научить Сталина не переоценивать своих возможностей в Европе и на Дальнем Востоке. Ученые из Чикаго полагали, что демонстрация (без военного применения) атомной бомбы могла бы стать для политиков мощным стимулом к реализации невостребованного потенциала мира в международном сообществе, заменив старые приемы разрешения споров и конфликтов иными — соответствующими характеру эпохи и возникшей глобальной угрозе существования цивилизации. Политики в Вашингтоне мыслили иными масштабами, измерить которые могло лишь то, что непосредственно открывалось воображению лидеров, сформировавшихся в условиях ожесточенных международных конфликтов и войн неустроенного, расколотого и предельно идеологизированного мира, где подозрительность, жестокость и цинизм соседствовали с надеждой построить стабильный мировой порядок на равновесии страха, на силовом противостоянии по крайней мере равновеликих по своим параметрам военных машин, оснащенных как атомным, так и обычным вооружением.

Альтернативный вариант был отклонен. Есть смысл, правда, говорить о вариантах, поскольку доклад Франка-Сцилларда и другие примерно аналогичные предложения постигла одинаковая участь. Джеймс Франк лично отвез доклад «чикагской семерки» в Вашингтон, где 11 июня вместе с Комптоном пытался вручить его Стимсону. Однако в Пентагоне помощник военного министра сказал им, что Стимсон находится вне города и, стало быть, встреча невозможна. В действительности министр не только никуда не уезжал из столицы, но и, как явствует из его же дневника, принял 12 июня еще одного сторонника «неформальной» точки зрения — судью Феликса Франкфуртера. Последний вновь пытался убедить Стимсона поддержать идеи Н. Бора, но в ответ ничего, кроме снисходительных слов в адрес «великого датчанина», не услышал¹⁷. 18 июня уже X. Банди предпринял еще одну попытку добиться встречи Бора со Стимсоном, и снова — безрезультатно. Ответ был предельно кратким — «нет»¹⁸.

Возможно, категоричность Стимсона, словно позабывшего о своем меморандуме от 25 апреля, объяснялась тем, что 16 июня он получил из Лос-Аламоса секретное заключение научного совета Временного комитета на доклад Франка-Сцилларда, подписанное Оппенгеймером от имени группы научных консультантов, в которую, помимо него, напомним, входили Комптон, Лоуренс и Ферми. Невозможно восстановить, что предшествовало сочинению Оппенгеймером меморандума из 400 слов, положенного в основу тех действий, которые были предприняты правительством США в дальнейшем. Никаких следов той напряженной дискуссии, которую вели четверо ученых в звуконепроницаемом кабинете Оппенгеймера, не осталось. Ясно только одно: хозяин кабинета был настроен самым решительным образом — никаких упреждающих демонстраций, бомба должна быть сброшена на цель в Японии без предварительного предупреждения, внезапно.

Долгое время считалось, что оппонентов у научного руководителя Манхэттенского проекта не было. Как будто бы только поведение Э. Лоуренса выдавало его подавленность и моральный разлад с самим собой. Но вот в 1983 г. Анна Вильсон Маркс, секретарь и доверенное лицо Оппенгеймера, обнародовала то, чем поделился с ней патрон после секретного заседания 15 июня. Она узнала тогда, что обычно неразговорчивый Ферми оказал Оппенгеймеру наиболее упорное сопротивление. Он настаивал поначалу на том, чтобы не рекомендовать военного применения бомбы и максимально долго удерживать ее в секрете, всячески оттягивая момент превращения «изделия» в орудие войны¹⁹. Дебаты заняли немало времени, но в итоге Ферми сдался, и консенсус был достигнут. Можно ли его назвать в полной мере добровольным, сказать трудно. Но строки меморандума Стимсону, названного «Рекомендации о немедленном применении атомного оружия», несут на себе печать волевых усилий Оппенгеймера. Доклад ФранкаСцилларда, по-видимому, послужил раздражителем для «отца атомной бомбы».

По сути, Оппенгеймер воспроизвел на бумаге и придал законченную форму тем выводам, к которым пришли участники делового ланча у военного министра в Пентагоне 31 мая. Водила ли его пером рука Джеймса Бирнса? Едва ли. Прямой связи здесь обнаружить нельзя. Скорее всего, Оппенгеймер в то время руководствовался внутренним убеждением, что иного решения просто нет. Он шел к нему через предельную поглощенность работой, через сомнения и опасности, жажду познания таинства и жажду признания. Но по мере приближения к финальной стадии грандиозных работ у Оппенгеймера росло еще и ощущение великой цели — стремление дать для пополнения военного арсенала американской демократии оружие такого рода, которое сделает ее в условиях нестабильного мира непобедимым бастионом, способным выстоять в любой войне и сокрушить любого противника. В сознание ученого глубоко запали рузвельтовские слова из личного послания президента к нему, датированного еще 29 июня 1943 г.: «Что бы враг ни замышлял, американская наука должна быть готовой отразить его вызов равным по силе ответом»²⁰. И в 1945 г. этот призыв, в представлении Оппенгеймера, не только не утратил злободневности, но и приобрел значение императива. Ученый разделял его и не видел оснований изменять ему. Не противоречат этому и сделанные им заявления о желательности привлечения Советского Союза к обсуждению в будущем вопроса о создании системы международного контроля над атомным оружием.

Неудивительно, что «Рекомендации о немедленном применении атомного оружия» Оппенгеймера сочетали в себе черты многих предложений, в которых так или иначе ставился вопрос о будущем сотрудничестве двух стран в области атомной энергии, с чисто военным аспектом, заданным самой темой экспресс-анализа, выполненного по поручению президента научными консультантами Временного комитета.

В первом же пункте документа выдвигалось предложение «до использования оружия» поставить в известность о нем «не только Англию, но и Россию, Францию и Китай», а также попросить эти страны высказать идеи о «взаимодействии с целью превращения результатов, полученных в этой области, в инструмент улучшения международных отношений». Далее в «Рекомендациях» излагались различные подходы к проблеме использования атомной бомбы, включая и тот, к сторонникам которого авторы документа причисляли и себя: применение бомбы против Японии спасет жизни американских солдат и будет одновременно служить целям улучшения международной политики в послевоенном мире (теория страха перед абсолютным оружием как фактора, исключающего войну в качестве средства политики). «Общественный просмотр» экспериментальных взрывов отвергался как бесполезный. «Мы не видим никакой приемлемой альтернативы прямому военному применению атомного оружия», — говорилось в документе²¹.