История и социальный интеллект

История и социальный интеллект

Кабанов А.Б.

Аннотация: в статье представлена концепция социального интеллекта, который определяется как способность конкретного общества или нации создавать определенной структуры и сложности разнообразные общественные регуляторные системы, регламентирующие социальную жизнь — прежде всего, религии, морали и гражданского права. Показано, что использование социального интеллекта в качестве аналитического инструментария позволяет прояснить природу процесса формирования различных культур, их устойчивости, особенности трансформации этических систем в условиях общественно-исторического развития и причины различий в уровне социального капитала наций. Рассматриваются: проблема казуальной детерминации общественно-исторических процессов и взаимодействие социальных факторов, анализируется дилемма Маркса-Вебера и причины ее возникновения. В заключении представлены примеры использования концепции социального интеллекта при объяснении некоторых явлений социальной и политической истории и критическом анализе основополагающих принципов цивилизационной парадигмы.

Ключевые слова: общество, культура, этика, история, социальный интеллект, социальный капитал

I. Предварительные замечания и постановка проблемы

Характер этой статьи и излагаемая в ней концепция социального интеллекта на первый взгляд носят сугубо теоретический (отвлеченный) характер. Однако первоначальное создание самой концепции и последующее написание статьи были вызваны по большей части вполне практическим интересом. Во-первых, наличием ряда вопросов, на которые на сегодня у обществоведов нет ясных ответов, во-вторых, размышлениями над многочисленными культурными, социальными и политическими проблемами последних десятилетий и, в-третьих, некоторыми давними противоречиями между различными социальными теориями. Поэтому вначале будет уместно остановиться на исходных мотивах создания концепции, что позволит легче понять как постановку проблемы, так последующее ее решение.

В свое время Эдвард Тейлор, знаменитый британский антрополог конца 19-го — начала 20-го века, отметил чрезвычайно заинтересовавшее его явление, а именно: удивительное воскрешение одних и тех же культурных артефактов в истории человечества. Он полагал, что подобно животным и растениям обычаи и прочие культурные явления социального поведения людей могут мигрировать из одного географического района в другой, из одной исторической эпохи в другую.

И действительно, обратив свой взор на всемирную историю, мы обнаружим поражающее воображение сходство культурных феноменов у совершенно разных народов, очень часто не имеющих ни общих корней, ни предков, поклоняющихся разным богам, живущих на разных континентах и разделенных тысячелетиями. В дальнейшем, основываясь на исторических фактах, я покажу, что многие аспекты социального поведения древних персов очень похожи на поведение жителей средневековой оттоманской империи и некоторых современных народов. Между тем, многие эллинские и римские традиции воскресли в современной европейской (и частично, японской) культуре. Далее, помимо вопроса о причинах сходства культурных феноменов у совершенно разных по вере и происхождению народов одновременно возникают еще два вопроса: почему многие культуры различны и почему отдельные культуры столь устойчивы. Очевидно, что в эпоху глобализации и усиления международной конкуренции культурные факторы будут все чаще выходить на первый план. Не менее очевидно и то, что современные социологические концепции не предоставляют нам убедительных и исчерпывающих ответов на эти важные вопросы, помимо общих и преимущественно размытых заявлений об их исторической обусловленности и многофакторности.

В тесной связи с культурной проблематикой находятся многие проблемы социально-экономического и политического развития, прежде всего, в незападном мире. Здесь будет уместно вспомнить теорию модернизации и концепцию «стадий роста», предложенную вскоре после Второй мировой войны Уолтом Ростоу. Согласно им экономическое развитие в Азии, Африке и Латинской Америке неизбежно, последовательно и необратимо должно было вести на пути от традиционного общества к современному демократическому обществу. Предполагалось, что конкретный уровень экономического развития всегда сопряжен с соответствующим ему конкретным социально-политическим устройством. Однако последующие десятилетия в целом показали нереалистичность подобных предпосылок. Экономическое развитие, урбанизация и доступность образования, разрушая старые социальные связи, не могли ничего поделать с культурой, приводившей к политическим беспорядкам, слабости власти и в итоге к новым формам автократии.

В конце 80-х произошел распад коммунистического блока в восточной Европе, появились новые независимые государства, произошли мощные геополитические сдвиги. В это же время, учитывая проблемы «теории модернизации», появился ее более мягкий вариант, известный как «конец истории». В сущности Фукуяма соединил логику научно-экономического развития теории модернизации и гегелевский «историзм», предоставляющий множество путей перехода к либеральной демократии, в зависимости от особенностей каждой отдельной страны, но так же предполагающей унификацию форм правления, только по большей части с идеалистических позиций. Кроме этого, Фукуяма считал, что культура не может быть непреодолимым препятствием на пути к демократизации: мудрость политиков и постепенность перехода позволят преодолеть возникающие трудности. Поэтому его концепция, в конечном счете, предлагала ту же историческую перспективу, что и теория модернизации (1). Однако и этот менее догматичный вариант теории модернизации вскоре подвергся нападкам. В частности, автору «конца истории» указывали на драматические последствия перехода к демократии и рыночной экономике во многих странах Восточной Европы в 90-х годах.

С исторической и теоретической точек зрения «теория модернизации» отталкивалась от исторического материализма Карла Маркса, который предполагал, что производительные силы и производственные отношения (базис) детерминируют культуру, религию, право, политику и мораль (надстройку). Конечно, Маркс был прав в том, что рост производительных сил со временем привел к появлению избытка средств существования и к накоплению, в результате чего появилась частная собственность, возникли современная форма семьи и государство. Но он мало размышлял над вопросом, почему это происходило у одних народностей и не происходило у других. И конечно его теория ничего не может сказать, почему при равенстве производительных сил у ряда азиатских и европейских народов столь различны политические системы, право и мораль (что прямо противоречит ей). Почему типичную форму патерналистского государства мы находим как в древних Персии, Мидии и Парфии, так и сегодня спустя две с половиной тысячи лет в переполненном небоскребами Сингапуре.

Эти противоречия не остались без внимания: в частности, Макс Вебер хотя и не стремился полностью перевернуть одностороннее казуальное отношение между «базисом» и «надстройкой», но утверждал, что религиозные догмы и сформированные на их основе культура, право и мораль во многих аспектах детерминируют экономическое развитие. В последние два десятилетия появилась целая масса научных работ, в которых признается, что культура (как правило, интерпретируемая в терминах доверия и социального капитала) оказывает существенное влияние на экономическое развитие и политическое устройство (2). Вместе с тем концепция Вебера также оказалась не без изъянов — так называемых «веберовских аномалий», она не могла объяснить относительно быстрое развитие капитализма в ряде католических областей, в частности, в Бельгии и некоторых регионах Италии (3). Так возникла своего рода дилемма в отношения силы и роли различных социальных факторов в историческом развитии.

Таким образом, на сегодня в социальных науках есть целый ряд важных и не имеющих ответов вопросов и неразрешенных противоречий, которые не способны удовлетворительно объяснить или разрешить существующие социальные теории. Соответственно имеется настоятельная потребность в новых социальных концепциях способных помочь объяснить наблюдаемые факты социальной жизни, понять причины противоречий прежних теорий и предоставить эффективный научный инструментарий для анализа современных проблем, который бы расширил спектр существующих и используемых сегодня средств социального анализа.

II. Понятие социального интеллекта

Существует достаточно много различных научных трактовок человеческого интеллекта. В общем случае, под ним подразумевается определенная умственная способность, благодаря которой человек в состоянии познавать окружающий мир, понимать суть вещей, абстрактно мыслить, создавать и понимать сложные идеи, делать заключения, планировать свою деятельность и решать стоящие перед ним проблемы (4).

Прежде всего, здесь следует особо отметить, что понятие интеллекта и его научное использование довольно часто наталкиваются на необоснованные возражения. Чтобы развенчать подобного рода предубежденность, будет уместно процитировать Айзенка (создателя современных тестов IQ): «Интеллект больше, чем какое-либо другое научное понятие в психологии оказался объектом споров, критики и неприятия. Последние в значительной мере носят философский характер и, таким образом, не особенно влияют на работу экспериментатора. Часто декларируется, что интеллект — нечто несущественное, и поэтому любые попытки его измерить беспредметны. Однако говорить так — значит не понимать самой природы науки. Мы вовсе не стремимся придать материальность и в равной мере не утверждаем, что он „существует“ в том же смысле, что и любой объект нашего окружения. Интеллект — научное понятие, такое же, как гравитация, эфир, электричество, химические связи, — все они не „существуют“ в этом смысле, что, однако, не делает их менее ценными в качестве научных концепций» (5).

Другим принципиальным моментом, который необходимо учитывать при изучении человеческого интеллекта является признание универсальности структур человеческого мышления, которая была изучена и описана известным французским культурологом и социологом Леви-Строссом. В свое время он наглядно доказал наличие общих структур мышления у всех людей независимо от расы или языка, от дикаря до человека постиндустриального общества (6).

Не подлежит сомнению, что интеллект человека может применяться им для решения широкого круг жизненных задач: для обустройства домашнего быта, разрешения поставленных перед ним руководством профессиональных задач и многих других. В свою очередь создание всякого научного термина и его последующее употребление в качестве аналитического средства, — в том числе и понятия «социальный интеллект», — непосредственно зависит от области и предмета исследования, а также от конкретных задач последнего. Ясно, что психологи преимущественно будут акцентировать свое внимание (и именно таким образом они поступают со времен Эдварда Торндайка, первые употребившего этот термин в своей области знания) на межличностных взаимоотношениях индивидов и на психических особенностях личности, дающих той преимущества или, напротив, отягощающих ее жизнь в обществе. Нас же здесь, естественно, интересует его практическое употребление в сфере социального взаимодействия и регулирования социальных взаимоотношений между людьми. Поэтому как я покажу ниже, в социальной философии и социологической науке наиболее продуктивным будет понимание данного термина как специфической способности индивидов создавать разнообразные писанные и негласные системы социальных норм и правил, призванные упорядочить и облегчить жизнь людей, сделать ее более безопасной и комфортной. Между тем, так как подобного рода отношения регламентируются различного рода социальными системами (религией, моралью, законами, корпоративной этикой и т. д.), то они, в сущности, суть порождение и отражение социального интеллекта индивидов, образующих общество, чья деятельность упорядочивается благодаря совокупности этих систем.

Именно такое социологическое понятие, как мы увидим в дальнейшем, представляет собою чрезвычайно важный инструмент научного анализа и объяснения феноменов во многих сферах социальной действительности — в области этики, культуры, политики, экономики и международных отношений. И именно понятие социального интеллекта позволит нам ответить на все поставленные в самом начале этой статьи вопросы, а также позволит выявить действительные, скрытые от наших глаз, причины противоречий между некоторыми широко известными социальными теориями.

Следует заметить, что уровни социального интеллекта конкретных индивидов внутри того или иного сообщества (обыкновенно нации) несколько различаются, прежде всего, ввиду различий в воспитании, индивидуальных особенностях процесса социализации и сфер их профессиональной деятельности. Я полагаю, никто не будет спорить, что интеллектуальные способности сельскохозяйственных или промышленных рабочих, в среднем, ниже, чем аналогичные способности у мелких коммерсантов, а у последних, в свою очередь, ниже, нежели у лиц занятых юридической практикой. Эти различия приводят к некоторым особенностям регулятивных систем (прежде всего, корпоративной этике) свойственных конкретным социальным группам. Вместе с тем не подлежит сомнению, что нравственные системы этих групп имеют множество общих элементов, так как члены различных групп и профессиональных сообществ, населяя одну страну и часто общаясь меду собою (обмениваясь продуктами труда т.д.), неизбежно вырабатывают общие правила проживания или, как сказал бы Ницше, «общий язык добра и зла» (7).

Далее, если мы начинаем анализировать воздействие социального интеллекта на общество и его роль в общественном развитии, признавая его практическую важность и теоретическую значимость, то перед нами естественным образом встает вопрос: от чего зависит уровень социального интеллекта, насколько он устойчив во времени и почему?

Первый их этих вопросов в значительной мере относится к чрезвычайно трудной и запутанной области научного знания — эволюционной теории. Здесь нет места для полноценного его рассмотрения, поэтому мы здесь только сделаем несколько замечаний. Вероятнее всего уровень социального интеллекта определяется сложной совокупностью факторов — биологических, климатических и социальных (под воздействием вызовов природного мира и социальной среды). Я полагаю, что в вопросе относительно природы социального прогресса можно согласиться с Чарльзом Дарвином: «Прогресс зависит, по-видимому, от стечения многих благоприятных обстоятельств, и этот комплекс слишком сложен, чтобы можно было проследить его составные части в отдельности» (8). Ниже будет показано, что уровень социального интеллекта характерный для людей той или иной нации чрезвычайно устойчив во времени. Исходя из этого, можно заключить, что в подавляющем большинстве случаев уровень социального интеллекта устанавливается в процессе формирования народности, когда представители ни одного из сливающихся воедино племен или народов не могут полностью поглотить или ассимилировать представителей другого, тем самым, запуская процесс социогенеза нового этноса. Теперь перейдем к чисто социологической стороне вопроса.

Несомненно, как у живших в прошлом, так и у нынешних народов существуют значительные отличия в способности создавать разного рода социальные системы, регламентирующие жизнь и социальное поведение, как правило, довольно эгоистически настроенных индивидуумов. Существует прямая связь между уровнем социального интеллекта нации и качеством, сложностью и рационализмом ее социальных систем. Проще говоря, чем выше уровень социального интеллекта, тем более развиты ее социальные системы и, наоборот, чем он ниже, тем более примитивными, плохо структурированными, более неопределенными (и, соответственно, менее эффективными), регламентирующими социальную жизнь системами она будет обладать. Если население какой-либо страны в своем большинстве имеет ограниченный круг жизненных целей (что является обычным явлением для жителей многих слаборазвитых стран и известно как «примитивизм потребностей»); если ее жители не способны определить стратегию собственного поведения, учитывая все многообразие альтернатив последнего; если люди не понимают жизненных планов, помыслов, чувств и поступков окружающих, иными словами, малоспособны к социальному воображению и мышлению, тогда население оказывается неспособным создавать совершенные и облегчающие жизнь социальные институты, например, институт морали. В обратном случае, когда население наделено всеми перечисленными качествами, оно в состоянии создавать развитые, эффективные и адекватные социальной среде институты.

У наций с более высоким уровнем социального интеллекта этические системы будут характеризоваться следующими качествами — охватом значительного количества людей, универсальностью и многочисленностью норм и правил поведения. В свою очередь, у наций обладающих низким уровнем социального интеллекта ее охват будет гораздо ниже, а действие, в подавляющем большинстве случаев, будет распространяться только на членов семьи или клана — явление, которое Эдвард Бэнфилд окрестил «аморальным фамилизмом», соответственно, степень универсальности применения норм будет крайне низкой (9).

Что касается причин, которые определяют постоянство или устойчивость социального интеллекта нации во времени и пространстве, то их всего две.

1. Унификация социальных интеллектов индивидуумов внутри одного поколения, вследствие необходимости придерживаться одинаковых действующих в обществе регуляторных систем.

2. Передача конкретного уровня социального интеллекта от одного поколения к последующему посредством качества и структурной сложности используемых и передаваемых в наследство социальных регуляторных систем.

В связи с первой из этих причин, здесь уместно вспомнить об одном широко известном персонаже древнегреческой мифологии — разбойнике по имени Прокруст, который промышлял тем, что обманом заманивал в свой дом встречавшихся ему на дороге людей, где затем укладывал их на свое ложе. Тем, кому оно было слишком коротко, он обрубал ноги; тем, кому оно было напротив велико, вытягивал по его длине, причиняя тяжкие страдания. Впоследствии выражение «прокрустово ложе» стало весьма распространенным и означало подогнать что-либо или кого-либо под известную мерку или стандарт, невзирая на все сложности и побочные издержки. Во многом общественная жизнь нации, регулируемая множеством общественных норм, с точки зрения воздействия на интеллект и социальную психологию индивидуумов в значительной степени похожа на упомянутое прокрустово ложе.

Чтобы быть принятым и успешным в любом обществе попадающий в него и проживающий в нем человек должен принять господствующие в нем нормы и правила. Эти правила совместного бытия требуют наличия определенного уровня социального интеллекта, ибо их слепого копирования недостаточно, ведь в жизни часто возникают нестандартные ситуации, принятие решения в которых требует интеллектуальной деятельности. По причине этого социальный интеллект даже взрослого индивида, если его уровень недостаточно высок, будет, по мере возможности и обстоятельств, развиваться и усовершенствоваться; в противном случае, когда уровень социального интеллекта субъекта значительно выше среднего, он будет постепенно деградировать до необходимого уровня, так как не будет регулярно востребован в практической жизни. Кроме этого, высокий уровень социального интеллекта может быть даже вреден и опасен для человека, и может привести к явлению, которое несколько лет назад изучал Бенедикт Харман, назвав его «антисоциальным наказанием» (10). Безусловно, здесь классический исторический пример — это осуждение и казнь Сократа, как результат его попыток повысить уровень нравственного воспитания афинской молодежи (11).

Однако, самый важный период унификации уровня социального интеллекта — детство. Ведь преимущественно именно в этот период в ходе процессов социализации и энкультурации происходит формирование человека и развитие его социального интеллекта до известного уровня. Именно в эти годы, как правило, родители тесно общаются со своим ребенком, передавая тому начальные знания о добре и зле, дурном и хорошем и обучая его основным правилам социального поведения, объясняя их смысл и показывая их на примере собственного поведения между собою и прочими людьми.

Помимо передачи социального интеллекта во времени, он может в отдельных случаях распространяться и в пространстве вместе с переносящим его в результате миграции населением. Так нынешние жители Австралии, Новой Зеландии, Соединенных Штатов и Канады по меньшей мере сохранили высокий уровень социального интеллекта населения Соединенного Королевства и других западноевропейских народов. Здесь важно отметить, что значительная часть первых эмигрантов не отличалась образованность и нравственностью, а состояла скорее из лиц совершивших преступления и бежавших от тюрьмы или виселицы и прочих асоциальных элементов. Например, заселение района реки Миссисипи, осуществляемое одноименной французской компанией в начале 18-го столетия, преимущественно, заключалось в том, что ее агенты вылавливали на улицах Парижа проституток, бродяг и нищих, которых затем с согласия властей насильственно, под крики, стоны и плач, сажали на корабли компании и отправляли в Новый Свет. Но, что важно, все эти люди, несмотря на их прежние наклонности и недостойный образ жизни, были европейцами и обладали одним неоспоримым преимуществом — высоким уровнем социального интеллекта, который они использовали для регламентации общественной жизни на новом месте, а затем передали его своим детям и внукам. В результате в истории появилось несколько свободных, богатых и процветающих стран.

В свое время британский экономист Альфред Маршалл отмечал, что разрушенные в войнах города и разоренные страны очень быстро восстанавливают свое благосостояние, и основная причина этого в сохранении научного и технологического знания, позволяющего быстро восстанавливать прежний уровень материального благополучия (12). Действие социального интеллекта очень похоже. Если предположить, что группа индивидов с развитым социальным интеллектом полностью теряет социальную память, не помнит ни традиций, ни обычаев, ни прочих социальных норм, то она, благодаря сохранившемуся уровню социального интеллекта, довольно быстро вновь выработает те же самые правила, хотя это, несомненно, и потребует некоторых усилий.

Итак, подводя итог всему вышеизложенному, мы можем заключить. Социальные системы каждой нации, следовать которым принуждаются отдельные индивиды, являются особого рода передаточным механизмом, в результате работы которого уровень социального интеллекта нации длительное время остается постоянным во времени и пространстве, передаваясь по цепочке от поколения к поколению. Чтобы успешно действовать в сообществе, человеку жизненно необходимо понимать правила и нормы его функционирования, таким образом, качество, сложность и универсальность их задает (преимущественно, в молодом возрасте) планку социального интеллекта индивидуума, а, следовательно, и его способность создавать или трансформировать в последующем регламентирующие общественную жизнь социальные системы.

III. Воспроизводство культур, трансформация общественных регуляторных систем и социальный капитал

На сегодня в мире существует довольно большое число различных трактовок термина «культура», что по большей части объясняется разнообразием целей, методов и объектов изучения у различных исследователей. Для наших целей вполне подойдет дефиниция американского культуролога Лоуренса Харрисона: «Следует признать, что слово „культура“ довольно расплывчато и многозначно, но если рассматривать те аспекты культуры, которые влияют на экономическое, политическое и социальное поведение народов, значение этого понятия делается более определенным. Культура — это логически связанная система ценностей, установок и институтов, влияющих на все аспекты личного и коллективного поведения» (13). Таким образом, область культурных явлений довольно широка и охватывает взаимоотношения людей в кругу семьи, между соседями, сослуживцами, друзьями, незнакомыми людьми на улице, политическими сторонниками и оппонентами, поведение должностных лиц, отношение к мигрантам и иным социальным группам и многое другое.

Однако далеко не все наблюдаемые в жизни факты социального поведения являются по своей природе культурными явлениями. Но только такие, которые характеризуются регулярностью повторения и необычайной устойчивостью во времени — воспроизводятся в течение жизни целого ряда поколений; поэтому культурные явления, как правило, ассоциируются с такими понятиями как традиции и обычаи, которые их порождают. Последние же, по большей части, — это совокупность представлений, привычек и навыков общественной деятельности, выступающая одним из регуляторов общественных отношений, в виде иногда передаваемых устно, иногда же письменно закрепленных норм социального поведения индивидов. У. Самнер в понятие обычай включал культурно-обусловленные нормы поведения, выделяя их из всей совокупности норм.

Далее, у разных народов наблюдаемая совокупность культурных явлений (феноменов) в той или иной степени уникальна; соответственно обыкновенно выделяют множество национальных культур. Культуры одних народов более близки, других же совсем не похожи. Некоторые исследователи трактуют культуру, как сгусток общественно-исторического опыта, почти механистическим и иррациональным образом передаваемого из поколения в поколение, что в корне неверно. Очевидно, что постоянство культурных явлений — гораздо более сложный социальный феномен, ведь многие части и отдельные элементы моральной системы любой нации претерпевают постоянные изменения (то же самое можно сказать и в отношении законодательства), а другие — почему-то нет. Помимо этого, очень часто говорят о различиях в культуре народов Запада и Востока на протяжении тысячелетий, когда прежние народы этих частей света уже давным-давно, уйдя в небытие, растворились в истории, а им на смену пришли новые со своим уникальным социально-историческим опытом. Необходимо выяснить, почему происходит постоянное воспроизводство одних и тех же социальных норм преимущественно этического порядка у того или иного народа, и почему эти нормы иногда столь различны, а иногда столь похожи у некоторых населявших прежде и населяющих ныне землю народов.

Например, как отмечал Геродот в V веке до н.э. (14), у персов существовал обычай подгонять, охваченных страхом воинов, ударами бичей, что невозможно было себе представить у афинян, спартанцев или в материнских частях римлян. Спустя почти два тысячелетия подобные методы практиковались в армии оттоманской империи: в 1453 году при штурме Константинополя войско подгоняли ударами плетей и железных прутьев, шедшие позади специальные отряды. Между тем, совсем недавно в двадцатом столетии в русской армии в первую и вторую мировую войну для тех же целей использовались «заградительные отряды» расстреливающие самовольно отступающих (15). Однако ничего подобного не наблюдалось ни у эллинов, ни в материнских частях римлян, ни в современных западных армиях, включая преступные гитлеровские дивизии; ибо, как отмечает военный историк Кристофер Бишоп, немецкие офицеры знали, что боевая эффективность требует свободной воли их солдат (16).

Кроме этого, Геродот в своей «Истории» сообщает, что при тирании афиняне не могли выиграть ни одной войны, так как не желали, чтобы все плоды победы достались тирану. В свою очередь, персы желали получить милости от деспота при раздаче его даров. Рассказывает, как персы предлагали некоторым грекам служить у них, показывая как их царь щедр и благодарен, а те им отвечали: они знают, что такое быть рабом, но им неизвестна свобода и ее ценность (17). Нет никаких сомнений, что сегодня нелегитимное и насильственное установление тирании в западном мире вызовет сходное разлагающее воздействие на общество, экономику, армию, политику и мораль, как это, к примеру, наблюдалось в Восточной Германии, Чехии или Польши в эпоху холодной войны. В то время как авторитарные режимы в Китае, Сингапуре и целом ряде других стран не оказывают такого очевидного негативного и одностороннего воздействия на местное сообщество.

Как известно, Макс Вебер утверждал, что «трудовая этика» и ускоренное развитие капитализма на Западе — порождение протестантизма (18). Однако аналогичную склонность к упорному и добросовестному труду мы находим в совершенно другой части света — в Японии. В свое время Роберт Белла убедительно доказал сходство японской трудовой этики с трудовой этикой кальвинизма (19).

Очевидно, что представленный перечень можно продолжить до бесконечности. Но как это вскоре будет показано, в большинстве случаев миграция обычаев по своей природе совершенно не похожа на миграцию флоры и фауны, посредством переноса семян или перемещения потомства, о чем говорил Эдвард Тейлор, а имеет радикально иной характер. Ведь совершенно очевидно, что между древними персами и русскими, древними греками, современными американцами и японцами очень мало общего во внешности и происхождении, а слепое копирование чужих обычаев невозможно (в любом случае необходимо объяснить, почему одни чужеродные обычаи и традиции перенимаются, а другие отвергаются). Что поэтому происхождение сходных культурных явлений в разных частях света и исторических эпохах, как правило, основано не на заимствованиях, а имеет собственное органическое происхождение.

Воспроизводство культур и появление сходных культурных феноменов Механизм передачи уровня социального интеллекта нации от одного поколения к другому, выявленный в предыдущем разделе, в сущности, есть ключ к ответу на поставленные нами вопросы. К разгадке причин возникновения определенных культурных явлений; сути процесса воспроизводства культур; и объяснению того, почему одни и те же самые культурные феномены самым непостижимым и часто неожиданным образом возникают у совершенно разных народов, живших на разных континентах в самые разные времена.

Ранее я уже говорил, что Леви-Стросс отмечал универсальность структуры мышления у людей самых различных рас — от дикаря до человека постиндустриального общества. Человеческий интеллект вообще и социальный интеллект в частности по своей природе универсальны; различия существуют лишь на качественном уровне. Вследствие того, что социальный интеллект универсален, способность индивидуумов создавать качественные и сложные системы морали и законодательства не зависит ни от разреза глаз, ни от цвета кожи или волос, ни от господствующей религии или чего-либо иного. Люди самых разных народов, при наличии у них сходного уровня социального интеллекта, будут неизбежно создавать регламентирующие общественную жизнь социальные системы с длинным перечнем общих элементов. Эти элементы, в свою очередь, определяют преобладающие в обществе стили поведения, господствующие идеалы, жизненные цели, приоритеты и смыслы, навыки мышления и ценности. При этом последние воплощаются не только в образе социального поведения, но и в материальных и духовных произведениях культуры — в литературе, музыке, архитектуре, живописи и скульптуре, то есть во всем том, что обыкновенно понимается под термином «культура» в самом широком смысле.

Таким образом, универсальность социального интеллекта при сходных уровнях последнего создает похожие элементы общественных регуляторных систем, а они уже непосредственно приводят к универсализму культурных феноменов. При низком уровне социального интеллекта неспособность индивидуумов создавать качественные, универсальные и справедливые социальные нормы и правила практически автоматически приводит к политическому деспотизму, отделению власти от народа, пресмыкательству и заискиванию перед правителем, от воли которого зависит если и не все, то очень многое. Это, собственно, и наблюдалось у персов в V веке до н.э., турок-османов и русских в XVI столетии (20). В сущности, в отсутствии развитой этической и прочих систем единственный способ регламентации общественной жизни — господство и подчинение. С другой стороны, при относительно высоком уровне социального мышления способность народов творить универсальные и справедливые социальные системы приводила к публичной политике, развитой судебной системе, свободе слова и плюрализму мнений, которые характерны как для Афин времен Перикла, Римской Республики, так и для современного западного мира.

Кроме этого, уже описанный выше механизм передачи социального интеллекта от одного поколения народа к его последующим поколениям приводит к долговременной устойчивости некоторых частей его нравственных и законодательных систем (обычаев и традиций). Тем самым, способствуя сохранению преобладающих жизненных целей и смыслов, идеалов и, как следствие этого, обеспечивая воспроизводство его культуры.

Трансформация общественных регуляторных систем Когда мы говорим о том, что известный уровень социального интеллекта во всех случаях неизбежно порождает определенные элементы, например, моральной системы и соответствующие им типы культурных явлений, то мы вовсе не утверждаем, якобы этические системы народов совершенно не подвержены каким-либо переменам под влиянием изменения общественно-исторических условий. В числе этих условий научный и технологически прогресс, экономического развития и усовершенствования политической системы.

На сегодняшний день в научной (имеются в виду, прежде всего, культурология и социальная психология) литературе существует явный дуализм в объяснении происхождения отдельных элементов моральных систем. Предполагается, что часть из них (постоянная) в виде традиций и обычаев механически по инерции передается последующим поколениям посредством общения, приобретения привычек, осмысленного или безотчетного подражания, другая же часть (переменная) элементы которой могут заменяться по мере изменений социальной среды, условий хозяйствования и жизни. Бесспорно, такой причинный дуализм — показатель теоретической слабости перечисленных дисциплин в этом важном вопросе.

В самом конце 19-го столетия французский социолог Габриэль Тард утверждал, что в основе передачи норм социального поведения (традиций и обычаев) лежит принцип подражания; само подражание может быть как вполне осознанным и желаемым самим субъектом, так и слепым, иррациональным, основанным на инстинктивном копировании поведения окружающих (21). В начале 20-го столетия основатель американского институализма Торстен Веблен полагал, что различные правила и стереотипы поведения — это «привычный образ мышления, который имеет тенденцию продлевать свое существование неопределенно долго» (22). В свою очередь, в последние десятилетия продолжает господствовать мнение, согласно которому большинство социальных норм принимаются индивидами в силу привычки или подражания (в частности, такого взгляда придерживается Фукуяма).

Однако такой взгляд на процесс воспроизводства культуры неспособен объяснить, почему отдельные элементы системы морали, регламентирующие социальную жизнь и именуемые традициями и обычаями, оказываются чрезвычайно устойчивы, хотя другие, лишенные этого свойства, подвержены разрушительному влиянию времени. Например, за последние десятилетия в западном мире горизонтальный индивидуализм, плюрализм мнений, стремление открыто выражать свою позицию, уважение к решениям судебной власти и государству остались нормой социального поведения. Между тем широкая вовлеченность женщин в экономическую жизнь привела к увеличению их заработков, большей социальной независимости, одним из результатов чего стал рост числа неполных семей и то, что матери-одиночки теперь не подвергаются тому нравственному порицанию, как раньше; нетрадиционная сексуальная ориентация перестала открыто осуждаться; по мере роста благосостояния люди голосуют за увеличение государственных социальных гарантий, пособий по безработице, расширение медицинского страхования, к чему еще в середине прошлого века в Америке относились крайне негативно.

Я не собираюсь отрицать того очевидного факта, что обучение или слепое подражание часто наблюдаются в социальной жизни и посредством них люди усваивают важнейшие нормы социального поведения; особенно это справедливо, разумеется, применительно к детям и молодым людям, которым требуются авторитеты и примеры поведения. Но подобные примеры можно найти не только в общественной жизни: покупающий удобрения фермер использует их согласно инструкции, проектировщики зданий не рассуждают над истинностью законов Ньютона, а ученые, исследующие какую-либо проблему, обыкновенно действуют на основе господствующей в их области знания научной парадигмы, используя ее метод и инструментарий. Очевидно, что здесь все дело в наличии необходимой компетенции, общественном разделении труда и чувстве ответственности. Однако это совершенно не означает того, что индустрия удобрений и наука не совершенствуются, а предшествующие результаты не подвергаются критическому осмыслению. То же самое наблюдается и в общественной жизни; критическое осмысление социальной действительности, как правило, это удел в прошлом старейшин племени, царей и философов (здесь можно упомянуть Солона, Ликурга, Платона, Пифагора и пифагорейцев, Эразма Ротердамского, французских просветителей 18-го столетия), а ныне политиков, общественных деятелей, писателей и гражданских активистов. До некоторой степени это понимал Гегель; он пытался объяснить существование традиций и обычаев деятельностью разума (рефлексией) над расширяющимся социально-историческим опытом. Однако он не имел четкого представления о том, что детерминирует культурные традиции и почему они устойчивы — вследствие этого, под традициями он часто ошибочно понимал не постоянные, а переменные части социальных систем и порождаемые последними общественные идеи и ценности, что в корне неверно.

Возможно, наиболее стабильные и устойчивые во времени нормы социального поведения (традиции) и в меньше степени подвержены влиянию критического разума, чем прочие, но это вовсе не означает их механического перехода от поколения к поколению. Весь вопрос заключается в том, почему они достаточно регулярно критически анализируются, но не пересматриваются или их пересмотренные модификации отторгаются обществом, в то время как другие — пересматриваются и заменяются.

Причина этого в том, что — как мы уже коснулись этого при рассмотрении устойчивости культурных феноменов, — уровень социального интеллекта нации, передаваясь от поколения к поколению посредством универсальности и структурной сложности, используемых им регуляторных систем чрезвычайно устойчив во времени. Соответственно, как бы усердно не подвергались критическому осмыслению существующие традиции и обычаи замена последних, представляя собою в некотором смысле «сизифов труд», обречена на провал. В то время как другие, менее значимые и основополагающие элементы, например, моральной системы, в ходе экономического и политического развития отбрасываются и заменяются новыми, более современными (происходит адаптация регуляторной системы к социально-экономическим условиям). При этом эффективность и сложность системы в целом остается на прежнем уровне.

Социальный капитал В последние десятилетия в социологии довольно активно исследовался вопрос об уровне доверия, существующем в том или ином сообществе. Этот интерес был вызван выявленной эмпирической связью между уровнем доверия в обществе, с одной стороны, и наличием в нем современной экономики, политических и гражданских свобод, с другой. Феномен доверия между индивидуумами или группами таковых получил наиболее широкое научное употребление в термине «социальный капитал» в трактовке американского социолога Джеймса Коулмена, согласно которой он обозначает потенциал взаимного доверия и взаимопомощи, представленных в виде социальных норм и правил, формирующих обязательства и ожидания (23). С моей точки зрения, одно из самых лучших изложений концепций доверия и социального капитала в их органической связи с культурой представлено в работе Френсиса Фукуямы «Доверие: Социальные добродетели и путь к процветанию» (24), в которой он во многом опирается на социологические работы Коулмэна и культурологические исследования Клиффорда Гирце.

Согласно Фукуяме, «Доверие — это возникающее у членов сообщества ожидание того, что другие его члены будут вести себя более или менее предсказуемо, честно и со вниманием к нуждам окружающих, в согласии с некоторыми общими нормами» (Часть I. Глава 3). В свою очередь, «Социальный капитал — это определенный потенциал общества или его части, возникающий как результат наличия доверия между его членами» (там же). По его мнению, чем выше у составляющих общество индивидуумов и социальных групп стремление быть честными, милосердными к окружающим, осознавать и учитывать в своих действиях общественные интересы, а не руководствоваться в принятии решений только эгоизмом, тем выше будет и уровень социального капитала.

В отношении того, как социальный капитал возникает и поддерживает свое общественное бытие, он утверждает следующее: «социальный капитал отличается от других форм человеческого капитала тем, что обычно он создается и передается посредством культурных механизмов — таких, как религия, традиция, обычай» (там же). Иными словами, уровень доверия и социального капитала проявляет себя, прежде всего, в конкретных религиозных догмах и моральном кодексе: «Главным институализированным источником культурно обусловленного поведения выступают исторические религии и этические системы» (Часть I. Глава 4).

Далее, он полагает, что культура по своей сути иррациональна, то есть религиозные и нравственные системы передаются просто в силу привычки в процессе элементарной адаптации: в кругу семьи, друзей, в школе, на работе. Это свое мнение он подкрепляет цитатой из Аристотеля: «повторение одинаковых поступков образует соответствующие нравственные устои» (25). По сути, подобная позиция получила свое наиболее развитую форму в концепции подражания Габриэля Тарда.

Что касается объяснения высокого уровня доверия характерного для протестантских стран, то он вслед за Вебером заявляет, что он возник не как результат рационального выбора, а как результат религиозного языка. Первоначально протестанты рассматривали напряженный труд и не стяжательство, как способ почитания бога, а впоследствии это привело к честности, бережливости и исключительной способности образовывать сплоченные коллективы — профессиональные союзы, родительские комитеты, благотворительные организации, клубы по интересам и иные добровольно самовозникающие ассоциации (26).

К несомненным достоинствам его концепции социального капитала можно отнести следующее. Во-первых, то, что он, следуя за Коулменом, совершенно верно рассматривает общественный капитал как особый тип человеческого капитала в виде получаемого индивидом в ходе его энкультурации (вовлечения в конкретную культурную среду) этического навыка, благодаря которому тот способен понимать поведение окружающих и сам действовать в согласии с их ожиданиями. Во-вторых, Фукуяма абсолютно правильно отмечает, что уровень социального капитала проявляется, в первую очередь, в способности индивидуумов создавать добровольные (без какого-либо содействия со стороны государства) гражданские объединения для самых различных целей, что способствует экономическому процветанию и установлению устойчивой демократии.

В-третьих, немалым достоинством его работы является то, что он убедительно опровергает широко укоренившееся заблуждение якобы Япония и США — это два очень разных мира: японцы по своей природе коллективисты и государственники, а американцы — индивидуалисты, всячески стремящиеся ограничить полномочия правительства. Что в действительности и одни и другие легко создают гражданские ассоциации, склонны демонстрировать свою набожность, лояльность государству, а не только семье. Что в обеих странах в экономике господствуют крупные современного типа корпорации, а не мелкие и средние семейные фирмы или государственные предприятия. В итоге получается, что далекая и загадочная Япония по своей социально-экономической структуре гораздо ближе к США и Германии, нежели к Китаю, Тайваню или Гонг-Гонгу, а Германия и США ближе к Японии, чем к Франции, Италии и другим католическим странам Южной Европы (Часть I. Глава 3, 6). И объясняется это множество общих для американцев и японцев черт исключительно высоким уровнем доверия и социального капитала свойственного представителям этих культур.

То, что Фукуяма связывает индивидуальное поведение с культурой, а ту, в свою очередь, с этической системой — это, бесспорно, очень правильно; но его точка зрения согласно которой «и по своему существу и по своему бытованию культура есть нечто нерациональное», нечто передаваемое и приобретаемое в силу привычки глубоко ошибочно. Он банально упускает из виду то обстоятельство, что этические системы имеют как культурно обусловленные нормы (постоянная часть), так и переходящие, подверженные изменениям в ходе социально-исторического процесса (переменная). Вследствие этого он, естественно, не понимает перманентность процесса критического осмысления этического кодекса и описанный мною ранее механизм культурного воспроизводства.

В результате всего сказанного, Фукуяма, осознав детерминированность экономической и политической системы уровнем социального капитала, не смог самостоятельно и верно объяснить, какие причины определяют этот уровень. Поэтому он и обращается к концепции религиозного детерминизма Вебера, которая совершенно никак не может помочь понять причину сходного уровня социального капитала в Японии, Германии и США, вместо того чтобы инициировать поиск такой причины, которая одновременно определяет как уровень социального капитала, так и религиозный свод, и этический кодекс.

Еще одной его ошибкой является мнение, что государства способны существенно влиять на культуру и уровень социального капитала. В частности, он полагает, что до конца 15-го века уровень социального капитала в Англии и во Франции был приблизительно одинаков: и там, и там было множество добровольных гражданских объединений. Но затем абсолютизм и централизованное государство снизили уровень социального капитала во Франции, в результате чего социально-экономические траектории развития этих стран в последующем все более расходились. Для меня ясно, что государство не может трансформировать культуру, уровни социального интеллекта и капитала; все эти параметры чрезвычайно устойчивы во времени. Например, различия в уровне социального капитала в различных регионах Италии, как об этом свидетельствует исследование Роберта Патнэма, сохранились практически в неизменном виде с 13-го века до наших дней, несмотря на то, что Италия уже почти 150 лет является единым и в достаточной степени централизованным государством (27).

Концепция социального интеллекта, несомненно, проливает свет на вопрос о том, что определяет уровень социального капитала. Если конкретный уровень развития социального интеллекта определяет конкретные типы устойчивых (постоянных или обуславливающих культуру) частей общественных регуляторных систем, которые самым прямым и непосредственным образом влияют на уровень социального капитала, тогда уровень последнего оказывается в прямой зависимости от уровня социального интеллекта. Это объяснение гораздо более обосновано, чем два различных объяснения Фукуямы (религией и деятельностью государства). Совершенно не доказано, что религиозные догмы детерминируют этические нормы, а не, например, наоборот. К тому же религия и этика — это два особых вида общественных регуляторных систем и почему один из них должен определять другой? В отношении гипотезы о возможности детерминации социального капитала и культуры деятельностью правительства имеется еще больше сомнений. Впрочем, мы здесь уже переходим к вопросам, которым посвящен следующий раздел.

IV. Проблемы казуальной детерминации и взаимодействие социальных факторов

Прошедший век в социальных науках и общественной мысли характеризовался небывалым расцветом экономического детерминизма, начало которому положил Карл Маркс своей философией исторического материализма. Как известно, Маркс предполагал следующее.

1. Все общества согласно законам исторического материализма последовательно переходят от одной общественно-исторической формации к другой — первобытное общество, рабовладельческий строй, феодализм, капитализм и коммунизм.

2. Последовательная смена общественно-экономических формаций неизбежна и определяется ростом производительных сил общества (развитием науки и промышленных технологий).

3. Производственные силы и регламентирующие распределение продукта между различными экономическими классами производственные отношения — «базис», который определяет «надстройку» — религию, право, политику, культуру.

Как я уже говорил, Маркс был прав в том, что рост производительных сил со временем привел к появлению избытка средств существования и к накоплению, в результате чего появилась частная собственность, возникли современная форма семьи и государство. Но он никогда не задавался вопросом, почему это происходило у одних племен и не происходило у других. И конечно его теория ничего не может сказать, почему при равенстве производительных сил у ряда азиатских и европейских народов столь различны политические системы, право и мораль (что прямо противоречит ей).

Из сказанного мною в предыдущих разделах ясно, что уровень социального интеллекта племен или народностей определяет уровень развития их регуляторных систем, а слабость и несовершенство этих систем препятствует экономическому прогрессу и росту производительных сил. Однако гораздо в большей степени от уровня социального интеллекта, качества и сложности его этической системы зависит форма правления, причем, как правило, совершенно безотносительно к уровню развития производительных сил. Азиатский патернализм и автократию мы видим как в Древней Персии, так и в современном Сингапуре, а демократию в Афинах времен Перикла, средневековых итальянских городах-республиках и ныне по всей Европе.