Русская школа геополитики

Власть пространства: русское «месторазвитие»

В словарь российских политологов термин «геополитика» пришел очень поздно — в 1990;е гг. До этого времени геополитику всячески третировали как буржуазную лженауку, поэтому о русской школе геополитики, формировавшейся на рубеже XIX—XX вв., у нас до сих пор очень мало известно, ее практически никто не изучал. Современные учебники и монографии по геополитике полны концепций западных авторов, там почти не встретишь русских имен, но это несправедливо: русская геополитическая традиция полна глубоких оригинальных идей, которые сегодня, на рубеже эпох и тысячелетий, звучат необычайно актуально.

Тайну русского пространства пытались разгадать философы и поэты, политики и художники. «Что пророчит сей необъятный простор?.. Здесь ли не быть богатырю, когда есть место, где развернуться и пройти ему?» — вопрошал Н. В. Гоголь и почти мистически заключал: «И грозно объемлет меня могучее пространство, страшною силою отразясь в глубине моей; неестественной властью осветились мои очи: у! какая сверкающая, чудная, незнакомая земле даль! Русь!» .

Не случайно одним из русских национальных символов стада путь-дорога, уходящая в бесконечные дали. Многие русские мыслители и художники отмечали поразительный по верности образ России как женщины, сидящей при пути в задумчивой позе, созданный в XVI в. Максимом Греком1. Необъятность родной земли зафиксировал русский язык: мы говорим «земля», подразумевая и почву, и государство, и Родину. Вспомним известные слова князя Игоря: «Русская земля, ты уже за холмом!» .

Определить сущность и пределы русского пространства глазу нелегко. Быть может, заветные границы русских притязаний наиболее образно обозначил Ф. И. Тютчев в стихотворении «Русская география» :

Семь внутренних морей и семь великих рек… От Нила до Невы, от Эльбы до Китая, От Волги по Евфрат, от Ганга до Дуная… Вот Царство Русское… и не прейдет вовек, Как-то провидел Дух и Даниил предрек.

Загадочную власть пространства над русской душой пытался объяснить русский философ H.A. Бердяев (1874- 1948), удивляясь способности русского человека осваивать огромные просторы. Он был убежден: власть пространства, власть шири над русской душой порождает целый ряд особых русских качеств и русских недостатков. И главная проблема в том, что «гений формы» — не русский гений, ибо русский человек с трудом справляется с властью пространства, русская душа «ушиблена ширью», она не видит границ, и эта безграничность не освобождает, а порабощает ее. Русский человек, человек земли чувствует себя беспомощным овладеть этими пространствами и организовать их: он слишком привык возлагать эту организацию на центральную власть, как бы трансцендентную для него.

Но был ли Бердяев прав в своих геополитических интуициях? Представляется, что русский человек именно в сфере геополитического творчества продемонстрировал уникальные возможности человеческого духа. Много столетий подряд, с самого освобождения от татарского ига, русский народ жил «неисполнимою мечтою включения охватывающего русскую равнину горизонта в состав Государства Российского». За четыреста лет территория России увеличилась в 36 раз. От века к веку все шире разливалась Россия на север, восток и юг, включая все новые пространства. Несомненно, этот факт, лежащий в основе русской истории, определил собой и стиль русского освоения пространства.

Ядром русских пространств стали исконные земли восточных славян, которые историки ищут между Западной Двиной на севере, Одером на западе, Днепром на востоке и Дунаем на юге. В VI—VIII вв. произошло распространение славян на север, где их звали венедами, склавинов — на юг, антов — на восток. Тогда же они заняли Волынь (волыняне) и южные степи вплоть до Черного моря (тиверцы и уличи), бассейн Припяти (древляне), территорию современной Белоруссии (дреговичи). Накануне татаро-монгольского нашествия Русь, несмотря на удельную раздробленность, была достаточно обширной, простиравшейся до южных берегов Белого моря и устья Северной Двины. Самым западным городом был Галич, восточным — Нижний Новгород, на юге — Белгород в устье Днестра, на севере — земли «Господина Великого Новгорода», включавшие восточный берег Финского залива и Ладожское озеро.

Оплотом русской государственности в ходе борьбы с татаро-монгольскими завоевателями постепенно стало Московское княжество, которое на рубеже XV—XVI вв. выходит за пределы Северо-Восточной Руси, а после присоединения Казанского и Астраханского ханств начинает стремительно расширяться на восток. По словам В. О. Ключевского, отличительной чертой политической истории России в XVI—XVIII вв. становится колонизация обширных пространств Сибири и Дальнего Востока. В Сибири с конца XVI в. быстро возникают русские города Иртыш, Тюмень, Тобольск, Сургут, Нарым, Тара. В XVII в. русский землепроходец В. Д. Поярков достигает Охотского моря, экспедиция С. И. Дежнева огибает северо-восток Сибири, а Е. П. Хабаров спускается вниз по Амуру, что позволяет заложить города Томск, Якутск, Иркутск, Красноярск.

В 1896 г. в энциклопедическом словаре Брокгауза и Ефрона в статье «Россия» дается такая характеристика: «Российская Империя, растянувшись главным образом по широте, занимает всю восточную часть Европы и северную часть Азии, причем ее поверхность занимает 0,45 площади этих двух материков. Российская Империя занимает около 1 /6 поверхности суши. Самая западная точка… лежит в Калишской губернии на границе с Пруссией, а самою восточною точкою является мыс Дежнева в Беринговом проливе. Самая северная точка — мыс Челюскина, а самая южная — в Закаспийской области у пограничного столба № 23 на правом берегу реки Кушки» .

Наш краткий экскурс в историю показал: русское государство расширялось со времен первых московских князей, осваивая незаселенные пространства и уподобляя себе включенные в его государственные границы инородческие поселения. Россия никогда не имела колоний в европейском смысле этого слова, как имела их Великобритания или Франция. Куда бы ни приходил волею судеб русский человек, он не образовывал новых центров русской жизни, а только расширял единый круг русской власти: центром для него по-прежнему оставалась Москва, а высшая власть олицетворялась русским царем. Благодаря этому русское государство сохраняло и преумножало свое геополитическое единство и цельность.

Здесь мы подошли к пониманию одной из центральных категорий русской школы геополитики — понятию «место-развитие». Одно из лучших определений месторазвития было дано Г. В. Вернадским (1887−1973): «Под месторазвитием человеческих обществ мы понимаем определенную географическую среду, которая налагает печать своих особенностей на человеческие общежития, развивающиеся в этой среде». Другими словами, социально-историческая среда и географическая обстановка сливаются в некое единое целое, взаимно влияя друг на друга.

Во введении к «Начертанию русской истории» Вернадский писал: «В русской истории можно наблюдать различные типы больших и меньших месторазвитий. Цельным месторазвитием являлась Каснийско-Черноморская степь, далее речные области — объединения леса и степи (Днепровско-Киевская, Волжско-Болгарская). Большим месторазвитием является вся Евразия как целый географический мир. Именно в рамках этого мира могли образовываться такие крупные социальные единицы, как Скифская, Гуннская или Монгольская империя, а позже империя Российская» .

По мнению Вернадского, в процессе образования Российской империи русские не только воспользовались географическими предпосылками евразийского месторазвития, но и в значительной степени создали «свою» Евразию как единое целое, приспособив к себе географические, хозяйственные и этнические условия континента. Поэтому история распространения русского государства есть в значительной степени история приспособления русского народа к своему месторазвитию — Евразии, а также и приспособление всего пространства Евразии к хозяйственно-историческим нуждам русского народа.

Русскому человеку присуще уникальное свойство, которое Н. Я. Данилевский (1822−1885) охарактеризовал как «уподобительную силу» — способность претворять в свою плоть и кровь инородцев. Именно здесь таится разгадка неутомимого самобытного геополитического творчества русского народа. Он «не высылает из среды своей, как пчелиные улья, роев, образующих центры новых политических обществ, подобно грекам — в древние, англичанам — в более близкие нам времена… При расселении русского народа мы не видим ничего подобного. Куда бы ни заходили русские люди, хотя бы временные и местные обстоятельства давали им возможность и даже принуждали их принять самобытную политическую организацию, как, например, в казацких обществах… Держась своего устройства, они не выделяют себя из русского народа, продолжают считать его интересы своим интересом, готовы жертвовать всем достижению его целей» .

В данном случае мы сталкиваемся с поистине удивительным парадоксом: стихийный порыв к свободе и воле, замешанный на эгоизме, центробежности и анархии русского человека, способствовал геополитической мощи русского государства. И все дело в том, что сильнее «славянской вольницы» в русской душе в конечном счете оказывался инстинкт самосохранения, работающий на единство и сплоченность русской государственности. В этом смысле геополитическая доминанта русского характера сложилась в непростой борьбе между порывом к свободе и воле и инстинктом национального самосохранения и единства.

С одной стороны, дух свободы, присущий русской душе, способствовал быстрому освоению огромных пространств. Действовал известный социологический закон: влияние людей друг па друга (при прочих равных условиях) теряет свою силу в зависимости от удаленности в пространстве и времени. Чем дальше они друг от друга, тем меньше давление, тем слабее влияние, тем больше свободы. Поэтому вольнолюбивый русский человек и устремлялся на периферию, закреплялся на границах и осваивал новые территории.

И здесь уже начинал пробуждаться инстинкт национального самосохранения: из анархиствующих беглецов он постепенно воспитывал национальных защитников пограничных рубежей. Надо сказать, что русское государство весьма способствовало такому «перевоспитанию», именно оно хотело видеть в своих вольноотпущенных на периферию гражданах не беглецов и анархистов, а защитников и спасителей Отечества.

Однако справедливо и то, что Москве никогда не удавалось до конца дисциплинировать «славянскую вольницу»: она выливалась в казачестве, в бунтах, находила себе исход в кутежах и разгуле, в фантастическом прожигании жизни, безалаберности и артистизме русской души.

И здесь прав H.A. Бердяев: «Широк русский человек, широк как русская земля, как русские поля. Славянский хаос бушует в нем». Огромность русских пространств не способствовала окончательной выработке в нем самодисциплины и самодеятельности, русская душа расплылась в пространствах. И это стало не внешней, а внутренней судьбой русского народа, ибо все внешнее есть лишь символ внутреннего. С глубокой внутренней точки зрения сами русские пространства можно рассматривать как «географию русской души» .

Двойственность, противоречивость геополитической доминанты русского характера объясняет многие «провалы» русской истории, и прежде всего то, с какой легкостью в начале и в конце XX столетия огромная империя распадалась на осколки, погружаясь в хаос гражданской войны. В начале века потребовались огромные испытания двумя кровавыми мировыми войнами и двумя революциями, чтобы инстинкт национального самосохранения возобладал над «славянской вольницей»: ценой миллионов жизней к середине века российское геополитическое пространство было восстановлено. Но уже через несколько десятилетий геополитическая воля парода вновь ослабла, в результате Россия потерпела поражение в холодной войне и вновь распалась на «самостийные» государства.

Таким образом, очевидно, что не только завоевание, по и сохранение пространства требует неустанной духовной работы. И здесь можно согласиться с тем, что писал русский философ Ф. А. Степун (1884−1965). «Труд, положенный русским народом на создание державы Российской, был, конечно, громаден, и все же он никогда не был тем, что под словом „труд“ понимает трудолюбивая Европа» , — упорной, медленной работой, систематическим преодолением сопротивления материала специально изобретаемыми для этого средствами. Русский человек «не столько завоевывал землю, сколько без боя забирал ее в плен» .

Постоянный колонизационный разлив России, неустанный прилив все новых хлеборобных равнин, которые приходилось наспех осваивать в смутном инстинкте государственного строительства, породили стиль малокультурного, слабо оформленного, варварского хозяйствования. Но при этом в народном восприятии существовала неразрывная связь между видимой оставленностью Богом и таинственной укрытостъю в нем, между варварским отрицанием формы и мистическим утверждением творчества как высшей нормы духовно напряженного жития, между исторгнутостью из мира и спасенностью в вечности.

Парадоксальное единство русского стиля освоения пространства основано на полном подчинении форм жизненного устроения бесформенности застраиваемой земли. Тема «убогих» форм русского пространства неразрывно связана с темой божественной неоформленности, и если сущность русского пространства — бесформенность, то, конечно, не в смысле малой выразительности его форм, а в смысле качественной особенности выражаемого этими формами содержания. Красота русского пространства — невидимая красота, она вся в чувстве «легко и неустанно размыкающихся и расступающихся горизонтов», она не столько красота на горизонте, сколько красота за горизонтом. Доминантой русского пространства является мистическое утверждение превыше всякой формы пребывающего и ни в какой форме полностью не выразимого абсолюта: «Нет никаких форм, ибо все формы поглощаются бесформенностью; смысл дали — в бесконечности; смысл бесконечности — в Боге. Так связаны в русской равнинности, в разливе деревенской России убожество заполняющих ее форм с божественностью охватывающих ее горизонтов» .

Итак, бесформенность русского пространства исполнена особой религиозностью, поэтому удержать это пространство может только вера, только дух. Именно так понимал русский человек борьбу за пространство: как борьбу за ценности, за творческую силу, а не за элементарные материальные интересы и богатства земли. В русском сознании представления о борьбе за пространство по большому счету всегда связаны с идеей о духовном преобладании славянской расы. В пространстве сталкиваются судьбы народов, происходят поединки, обращенные к вечному Суду — Суду истории, и потому русским необходимо духовное воодушевление на почве осознания великих исторических задач, борьба за повышение ценности нашего бытия в мире, за наш дух. Об этом очень ярко сказал H.A. Бердяев: «Я могу признать правоту своего народа в мировой войне, но это не есть правота исключительно нравственных преимуществ, это — правота творимых исторических ценностей и красота избирающего Эроса… Мы верим, что последняя и окончательная победа в бытии должна принадлежать духовной силе, а не материальному насилию. И духовная сила может проходить в мире через великое испытание и унижение, через Голгофу. Сила же, торжествующая в мире, может оказаться призрачной. И как бы ни слагалась внешняя судьба, наше дело — выковать волю к высшему бытию» .

В борьбе за пространство русскому народу необходимо было выковать волю к высшему бытию, именно поэтому мессианская идея стала необходимой составляющей русского геополитического творчества. Мессианские притязания русского национального сознания не раз подвергались сомнениям и критике. Вспомним хотя бы Е. Н. Трубецкого (1863−1920), философа, правоведа и общественного деятеля, который весьма пессимистически заметил: в сфере национального творчества есть своя «музыка прошлого», не имеющая будущего, свои увядшие мотивы, окончательно неприемлемые для современного уха. К числу таких мотивов он относил и идею русского национального мессианизма.

Русский мыслитель И. Л. Солоневич (1891 — 1953) еще более категорично заявлял, что национальный мессианизм, богоискательство русского народа — это иллюзия русской интеллигенции, и вся религиозная философия Бердяева, например, «питается источниками сто собственного духа». На самом же деле в ходе русской истории, начиная с крещения Руси и кончая последним обер-прокурором Святейшего Синода, совершенно неизменной линией проходит полное подчинение церкви государству. Церковь в России, по существу, была только «одной из функций государственной власти». На поверхности русской национальной жизни церковь отсутствовала — во время революции она не оказала поддержки ни императорскому режиму, ни Временному правительству, ни Белой армии. И поскольку русская церковная история не создала таких мощных организаций, как католические монашеские ордена, и не выдвинула таких религиозных реформаторов, как Лютер, Кальвин и Савонарола, то говорить о распространении особой национально-мессианской идеи просто невозможно2.

Еще одну не менее радикальную точку зрения по поводу национальной идеи высказывал философ и публицист Н. С. Трубецкой (1890−1938). Он был убежден, что истинный национализм, всецело основанный на самопознании и требующий во имя самопознания перестройки русской культуры в духе самобытности, «до сих пор был в России лишь уделом единичных личностей. Как общественное течение он еще не существовал. В будущем его предстоит создать» .

Кто же прав? Начнем с того, что между индивидуальным и национальным самопознанием существует теснейшая внутренняя взаимосвязь. Если рассматривать народ как психологическое целое, как известную коллективную личность, то надо признать, что национальная культура и национальная идея должны находить живой отклик в душе своих носителей, иначе культурные национальные ценности будут восприниматься как фальшь и лицемерие, как «музыка прошлого», затрудняя, а не облегчая индивидуальное самопознание и индивидуальную самобытность. Более того, величие национальной идеи может быть реализовано только через раскрытие ее самобытности самим народом, в противном случае любая государственность вырождается в мертвящий, обезличенный бюрократизм. Если от века к веку результаты народного самопознания меняются, то это должно находить творческое отражение в изменении национальной культуры и национальной идее, в их гармоничном саморазвитии. Создание такой самобытной, динамично развивающейся национальной культуры и является подлинной целью народа.

Однако гармоничный путь развития национального самосознания, который мы выше наметили, является в известном смысле идеальным, а в реальной жизни и отдельные личности, и целые народы склонны заблуждаться, впадая в национализм ложный, особенно в тех случаях, когда речь идет о геополитических переделах пространства. Заблуждаясь же, чаще всего под национализмом понимают не утверждение самобытности национальной культуры и национальной идеи, а исключительно обретение государственной независимости, статус «великодержавности» и геополитические притязания. Причем в жертву «великодержавности» приносится порой сама самобытная национальная культура, вплоть до уродливого национального обезличивания и полной денационализации.

Именно так произошло в России, где ложной национальной идеей стала идея «европеизации»: сначала Петр I, потом большевики, а в конце XX столетия либералы хотели во что бы то ни стало привести Россию в «европейский дом», стать «настоящими европейцами». Петр I и большевики стремились к великодержавности, внешней военной и экономической мощи, но никак не связывали этот процесс с развитием национальной самобытности. Современные либералы стали еще «скромнее»: они хотели в «европейский дом» ценой полного отказа от великодержавности и третирования русской национальной идеи, ценой отказа от традиционных геополитических интересов России на Востоке.

Так что же: действительно прав Е. Н. Трубецкой, написавший о национальном мессианизме как о «музыке прошлого», неспособной сегодня служить геополитическим интересам русского народа?

Несомненно, очень многие русские философы и писатели полагали, что яркая, подлинная национальная доминанта существовала лишь в допетровской Руси, и этой доминантой был старорусский национальный мессианизм. H.A. Бердяев отмечал, что признаком национального мессианизма является утверждение исключительной близости одного народа к Христу, признание его первенства во Христе. Так, старец Филофей, обращаясь к великому князю Василию, отцу Ивана Грозного, говорил: «Соборная Церковь наша в твоем державном царстве одна теперь паче солнца сияет благочестием во всей поднебесной; все православные царства собрались в одном твоем царстве; на всей земле один ты — христианский царь». Народ-мессия, народ-богоносец может быть только один, и именно он призван спасти мир, поэтому национальный мессианизм заключается в понимании национальной исключительности религиозного сознания. Тем самым он отличается от национального миссианизма, признающего, что существует несколько народов с каким-либо призванием или миссией в мире.

Н. С. Хомяков, Ф. М. Достоевский, В. С. Соловьев (в средний период своего творчества) достаточно ясно объясняли, почему для них русский народ — народ православный — «превыше всех сынов земли». Так, но Ф. М. Достоевскому, обновление человечества в будущем совершится «одною только русской мыслью, русским Богом и Христом». Народ русский есть «на всей земле единственный народ-богоносец, грядущий обновить и спасти мир именем нового Бога», ему одному «даны ключи жизни и нового слова» .

Здесь важно подчеркнуть, что национальный мессианизм не является природным, изначальным призванием ни у одного народа. Эта идея появляется в национальном сознании в переломные эпохи исторического развития, когда народ стоит перед необходимостью защищать и отстаивать свои национальные святыни, свое пространство от наступающих врагов. И в этой борьбе ему представляется, что ценности и идеалы, которые он отстаивает, призваны одновременно спасти и весь остальной мир, спасти все человечество, указав ему «истинный путь». Мессианизм может оживляться на разных этапах национального развития, приобретая особые исторические формы. Так, несомненно, мессианским было сознание наполеоновской Франции, прусской Германии (устами Гегеля выразившей свое мессианское призвание), современной Америки (начиная с эпохи В. Вильсона).

В. О. Ключевский в своих исторических исследованиях справедливо отметил, что русский мессианизм зародился в настроении эпохи, которую он охарактеризовал как эпоху затмения «вселенской идеи». После падения Константинополя — «второго Рима» — Москва стала считать себя единственным в мире убежищем истинного благочестия и правильной веры: греческих учителей своих она в то время уже презирала, а остальные вероисповедования относила к языческим заблуждениям. Древнерусское церковное общество «считало себя единственным истинно правоверным в мире, свое понимание Божества исключительно правильным, Творца вселенной представляло своим собственным русским Богом, никому более не принадлежащим и неведомым» .

Е. Н. Трубецкой видел в этих русских мессианских притязаниях иллюзию, которая умерла и не воскреснет. Но по существу он все-таки ошибся: эта идея гибко вписывалась в меняющиеся российские политические учения, не изменяя своей сути. Славянофилы облекали ее в религиозно-философские формы, панслависты — в народные, а большевики, при всех заблуждениях их ложного национального сознания, — в новые превращенные формы «всемирной пролетарской революции», призванной спасти все народы. И возможно, поражение сегодняшних реформационных проектов в новой России связано с тем, что они не получили национального мессианского статуса, не стали объединяющей силой в постсоветском пространстве. Легкость, с какой Россия в 1980;1990;е гг. рассталась со своими огромными территориями в Прибалтике, Закавказье и Средней Азии, объясняется поражением мессианского сознания, развенчанием мессианских идеалов. И собрать эти пространства вновь можно лишь с помощью духовного возрождения русского мессианского самосознания.

Именно поэтому не правы те, кто утверждают бесперспективность русского мессианизма, усматривая в нем исключительно «превеликое самомнение и гордыню». В истории нет и не было великого народа без мессианской идеи. Проблема не в том, чтобы защитить мессианизм, гораздо важнее понять: что в мессианском проекте принадлежит национальной гордыне, самомнению и даже шовинизму, а где задачи народа-мессии совпадают с общечеловеческими задачами. Если видеть в мессианизме идею воинственную, идею меча и власти, идею покорения, то за ним действительно следует признать национальное самомнение, агрессивность и шовинизм. Но если в мессианизме видеть идею спасения души и духа, идею возрождения родной земли, идею новой нравственности, новой этики и новой культуры для своей страны и для всего мира, то тогда мессианский проект может стать шансом для страны и всего мира на пути утверждения гуманных общечеловеческих ценностей.

Дело в том, что проект распространения общечеловеческих ценностей страдает одним существенным изъяном — в нем не решена проблема мотиваций: кто и почему будет эти ценности распространять и защищать? Но если в определенную историческую эпоху появляется народ с мессианским мироощущением, способный увидеть в ценностях родной культуры ценности общечеловеческие и отстаивать эти ценности, поскольку именно они дают всему человечеству новый шанс глобального развития, то между вселенским и национально-мессианским появляется знак равенства. В этом смысле В. О. Ключевский и характеризует эпоху появления русского мессианизма как «затмение» мессианизма вселенского. Н. С. Хомяков, Ф. М. Достоевский, H.A. Бердяев верили в Россию как единственную в мире спасительницу народов лишь потому, что ставили знак равенства между вселенским и православным (а на место православного так или иначе подставляли русское). Сегодня национальное и геополитическое возрождение России связано с возрождением национальной идеи как идеи мессианской, а значит, вселенской. Сумеет ли русский народ понять свое национальное призвание как вселенское и всечеловеческое, интерпретировать и защитить ценности православной культуры как общечеловеческие? Речь идет именно о ценностях духовных, новой этике, новой морали и особой ответственности народа за указанные ценности. От ответа на эти вопросы во многом зависит наше национальное будущее: сумеем ли мы сохранить пространство, завоеванное и сохраненное нашими великими предками?

Сегодня Россия подошла к той невидимой черте, когда самобытность российской геополитической доминанты должна проявиться не отрицательно, а положительно — в мощи, творчестве и свободе, в здоровом инстинкте национального самосохранения. И это произойдет, когда духовная энергия народа направится на активное овладение и оформление русских пространств, что должно стать началом национального возрождения страны. Пророческие слова Николая Бердяева должны, наконец, осуществиться: «Нельзя полагать русскую самобытность в том, что русские должны быть рабами чужой активности… Да сохранит нас Бог от такой самобытности — мы от нее погибнем! Исторический период власти пространств над душой русского народа кончается. Русский народ вступает в новый исторический период, когда он должен стать господином своих земель и творцом своей судьбы» .