Дмитрий мережковский (1865-1941)

В отечественной литературе конца XIX — начала XX в. Д. С. Мережковский приобрел одну из самых громких и разноречивых репутаций. Творчески необычайно одаренный, он в разной мере обнаружил в себе талант поэта и прозаика, драматурга и критика, философа и публициста. Но в любом жанре главным объектом интересов Мережковского была духовная и религиозная культура, нашедшая в нем оригинального толкователя. В пору очередной волны секуляризации культуры Мережковский актуализовал известную с древнейших времен мистическую идею о духовном единстве человечества, пророчествовал появление Третьего Завета, который, по его мнению, должен был положить конец многовековой распре между культурами язычества и христианства. В искусстве Мережковский предстал зачинателем русского символизма и по-своему предопределил его религиозно-эстетическую направленность. Он пытался соединить в символизме духовную традицию всей европейской культуры и, осуществляя этот грандиозный замысел, сделал первый шаг к созданию нового вида художественной образности.

Творческая биография и художественный мир Д. С. Мережковского

Будущий деятель русского религиозно-эстетического возрождения Дмитрий Сергеевич Мережковский рос младшим сыном в многодетной семье высокопоставленного чиновника, человека, по детским воспоминаниям писателя, педантичной души и строгого, практичного ума. В автобиографической поэме «Старинные октавы» (середина — конец 1890-х) Мережковский отчужденно писал об отце: «Чиновник с детства до седых волос. Был опытен, знал жизнь, людей и веру./Ничем несокрушимую питал/В практический суровый идеал» .

Жизнь «в суровом доме, мрачном, как могила», с царившими в нем «казенным духом» и «порядком вечным», угнетала впечатлительного и явно склонного к мистическим переживаниям ребенка. Здесь, очевидно, следует искать причину ранней устремленности Мережковского мистическими средствами вырваться из плена мертвящей реальности и создать свой мир душевной свободы и гармонии. Эта устремленность обнаруживается и в автобиографической поэме («И скучную казенную квартиру/Уподоблял я сказочному миру»), и в «Итальянских новеллах» (например, «Любовь сильнее смерти», 1896; «Превращение», 1897, и др.). Как бы случайно оброненное в XVII октаве первой части поэмы: " И то, чего не видишь, манит взор" - прямо указывало на мистику как главный объект творческого поиска. Не случайно, в замуштрованной 3-й классической гимназии («…Царил над нами дух военных рот»), в «застенчивом» мальчике открыто заговорил не кто иной, как " демон возмущенья". На унизительные казарменные порядки он отвечал непокорностью («И пуговиц… на сюртуке дерзнул не застегнуть») и, что особенно важно для понимания основы художественного мира будущего писателя, — противился неуклюжим уловкам учителей-священников объяснить религию методами позитивизма: «…научною теорией потоп,/Иль логикой — существованье Бога». В дальнейшем, этот инстинктивный духовный протест («Но дерзкого неверья злое семя/В душе моей росло…»), вызванный искажениями христианской веры приведет Мережковского к поискам «истинного» Христа и христианства, которым он посвятит всю свою жизнь и творчество. В итоге: «…экзамены прошли,/И, как покойник, вставший из могилы,/Я свежестью дышал сырой земли». Единственным счастливым обретением гимназических лет, как признавался Мережковский, стала «Гонимая отверженная Муза -/Единственная спутница моя» .

Стихотворчество Мережковского продолжалось 27 лет, однако масштаб захватившей его темы духовного возрождения был для него столь серьезным и значительным, что, как ему казалось, не укладывался в рамки лирического жанра: «Стихи чем-то лишним кажутся, — писал Мережковский В. Я. Брюсову, — мне пищу для души подавай, а стихи что, детское» .

Поэтическое призвание привело Мережковского на историко-филологический факультет Санкт-Петербургского университета. В студенческие годы творческое формирование Мережковского проходило под воздействием влиятельных в 1870—1880-е гг. позитивистских и народнических воззрений. Близкая дружба с кумиром российского студенчества С. Я. Надсоном, знакомство с А. Н. Плещеевым, И. А. Гончаровым, Г. И. Успенским, Н. К. Михайловским, В. M. Гаршиным, В. Г. Короленко во многом определили последующие искания Мережковского. По совету нравственного вождя народничества Г. И. Успенского молодой писатель «ищет истину в миросозерцании народном», «во власти земли» и совершает своеобразное паломничество в Уфимскую, Олонецкую и Тверскую губернии.

Позже Мережковский будет не раз с благодарностью вспоминать этот опыт, но уже в первом сборнике стихотворений он признается в своей неспособности ему следовать, а вскоре вообще подведет под ним черту: «После „Исповеди“ Л. Толстого я смутно почувствовал, что позитивное народничество для меня еще не полная истина». Одновременно Мережковский укажет новый предмет своего художественного интереса: «Под влиянием Достоевского, а также иностранной литературы, Бодлера и Эдгара По, начиналось увлечение не декадентством, но символизмом». Оговорка, по поводу декадентства существенна: критика и по сей день нередко называет Мережковского декадентом, хотя болезненная безысходность, прозвучавшая в первом сборнике (в душе «ни веры, ни огня») и особенно в «Записной книжке», была навеяна прежде всего трудным поиском путей к преодолению позитивизма и своему мировоззрению, пессимистической рефлексией С. Я. Надсона, а также общей атмосферой поэтического «бездорожья» 1880-х гг. Впоследствии Мережковский неоднократно будет подчеркивать, что между символизмом и декадентством нет ничего общего.

Результатом нового увлечения стали поэтический сборник «Символы» (1892) и первый манифест русского символизма «О причинах упадка и о новых течениях в русской литературе» (1892). Сборник «Символы» первым продемонстрировал новизну эстетической рецепции Мережковского и ее мистико-символический инструментарий. Здесь обозначились две ведущие темы будущего творчества Мережковского: творцы европейской культуры — «вечные спутники» — и центральная коллизия этой культуры — исторический конфликт язычества и христианства.

Работа «О причинах упадка и о новых течениях современной русской литературы», составленная из двух лекций, прочитанных в Русском литературном обществе, принесла Мережковскому шумную известность. Находясь под влиянием французского символизма и динамичной смены литературных направлений во Франции, Мережковский с «обидной горечью» констатировал отсутствие эстетической новизны и разобщенность писателей в отечественной литературе. Главными причинами литературного «упадка» в России Мережковский назвал «культурную неотзывчивость» и «удушающий мертвенный позитивизм». По мнению Мережковского, проповедь утилитаризма привела литературу к «голому натурализму», мировоззренческой узости и эстетическому вырождению. Критическая часть книги была заведомо полемичной, но в то же время отличалась смелостью, проницательностью и, главное, прочтением русской классики. Ценность русских писателей Мережковский усматривал не в критике действительности, а в открываемых ими масштабах человеческого духа, в способности прорваться к вечному, достичь символического звучания изображаемых явлений. В последующих исследованиях: «Пушкин» (1896), «Лев Толстой и Достоевский» (1901), «Гоголь и черт» (1906), «М. Ю. Лермонтов. Поэт сверхчеловечества» (1909), «Две тайны русской поэзии: Некрасов и Тютчев» (1915) и др. — русские классики предстали у Мережковского сокровенными символами единства и многообразия и русской духовной культуры.

Позитивизму Мережковский противопоставил «художественный идеализм», призванный обратить искусство к «темному океану непознанного» и его тайнам, которые в мистических прозрениях открывались писателю. Новое искусство виделось ему актом «посвящения» в новое представление о жизни и творчестве, поэтому основой нового искусства Мережковский назвал мистическое содержание, символы и расширение художественной впечатлительности. Так впервые были сформулированы главные принципы русского символизма. Для Мережковского символизм призван был запечатлеть гармоничное воплощение «божественного в земном». Эту цель подхватили и младшие символисты, почему впоследствии были названы «прежде всего людьми религиозного сознания и только потом — поэтами» .

Религиозная тема стала определяющей в последующем литературном творчестве Мережковского. Он развивал ее практически во всех литературных произведениях, оказавшись, по выражению Н. А. Бердяева, «литературным источником» духовного Возрождения2. Эта тема пронизывает все исторические сюжеты и образы его художественных, литературно-критических и публицистических произведений, начиная с раннего сборника «Стихотворения (1883−1887)» и закапчивая посмертным циклом «Испанские мистики» (1939;1941). «Неохристианство» всецело поглощает внимание Мережковского.

Продолжая работать над трилогией «Христос и Антихрист» (1895−1904), он обратился к поискам «нового религиозного сознания», способного, с его точки зрения, открыть перспективу нового понимания христианства. Вскоре это привело к появлению Санкт-Петербургских Религиозно-философских собраний (1901), учредителями которых, кроме Мережковского, стали Д. В. Философов, В. В. Розанов, В. С. Миролюбов, В. А. Тернавцев, а в 1903 г. к учреждению религиозно-философского и литературного журнала «Новый путь» .

В 1900;е гг. в общественной позиции Мережковского происходят знаменательные перемены. От его прежней политической индифферентности не остается и следа. Всеобщее революционное беспокойство и жажда возрождения христианства превратили его в одного из самых заметных религиозных публицистов, последовательно доказывающего необходимость взаимосвязи религии и общественности. Радикализация взглядов Мережковского происходила столь стремительно, что даже свои мечты о религиозном обновлении он связывал с революцией. В статье «Реформация или революция?» он писал:

" Век реформации для христианства прошел м не вернется, наступил век революции: политическая и социальная — только предвестие последней, завершающей, религиозной" .

Революционные пророчества Мережковский увидел и в духовном бунте русских писателей, что отразилось в его статьях «Лев Толстой и революция» (1908) и «Пророк русской революции. (К юбилею Достоевского)» (1906).

Однако главными препятствиями к религиозному развитию революции Мережковский считал набирающий силу материализм и бездуховность революционных воззрений. Вся его полемическая страсть оказалась направлена против революционного безбожия, выражением которого явился новый варвар, чью генеалогию он раскрыл и заклеймил в знаменитой статье «Грядущий хам» (1906). Выход из кризиса Мережковский видел в «религиозной общественности», способной противостоять разрушению России и сохранить духовные ценности. Свою концепцию свободы и веры Мережковский изобразил в историософской трилогии «Царство Зверя»: пьесе «Павел I» (1908) и романах «Александр I» (1912) и «декабря» (1918). Центральную идею новой трилогии Мережковский вложил в уста Муравьева-Апостола: «…соединить Христа с вольностью — вот великая мысль, великий свет озаряющий»; если идти к вольности без Бога — а именно таким путем шли декабристы — «будет и в России то же, что и во Франции, — свобода без Бога, кровавая чаша диавола», ибо «страшен царь-Зверь; но, может быть, еще страшнее Зверь-народ» .

Очевидно, что, исповедуя такие идеи, Мережковский после Октября 1917 г. не мог оставаться в России. В 1920 г. он вместе с 3. Н. Гиппиус и Д. В. Философовым нелегально покидает родину. В эмиграции Мережковский проявил не меньшую творческую активность. Его антибольшевистские публикации постоянно появлялись в эмигрантской и зарубежной прессе. Он делал доклады и читал лекции, «разъясняющие» суть большевизма, который, по его мнению, Запад недооценивал. В Париже, как когда-то в Петербурге, Мережковский и Гиппиус вновь создали «литературное гнездо», которое получило название «Зеленая лампа» и сыграло заметную роль в литературной жизни русской эмиграции.

Но и в последовательной борьбе с большевизмом Мережковский продолжал напряженно размышлять над своей главной темой. Как и прежде, он разгадывает тайну происхождения христианства, не переставая изумлять читателя блестящей эрудицией и поразительной способностью открывать в лицах и исторических памятниках европейской культуры беспрерывно борющуюся двойственность «верха и низа», духа и плоти, язычества и христианства, Христа и Антихриста. Об этом свидетельствуют его романы «Рождение богов. Тутанкамон на Крите» (1924), «Мессия» (1926) и «Данте» (1939), три новые трилогии:

• — «Тайна трех. Египет и Вавилон» (1923), «Тайна Запада. Атлантида — Европа» (1930), «Иисус Неизвестный» (1932);
• — «Лица святых от Иисуса к нам»: «Павел и Августин» (1937), «Франциск Ассизский» (1938), «Жанна д’Арк и Третье Царство Духа» (1938);
• — «Реформаторы»: «Лютер» (1937), «Кальвин» (1938), «Паскаль» (1939);
• — цикл «Испанские мистики»: «Св. Тереза Испанская» (1939), «Св. Иоанн Креста» (1939), «Маленькая Тереза» (1941).

Мережковский работал с историческим материалом, но не история в позитивистском понимании, а скорее метаистория была предметом его неугасающего интереса. За внешним покровом исторических событий, которые представлялись ему символическими отблесками истинного, но сокрытого от человеческого взгляда бытия, он стремился узреть его тайные связи и законы. Для Мережковского история была не целью, а средством познании, поэтому он так решительно отказывался от звания исторического романиста, которым его нередко наделяли.

Произведения Мережковского складываются в единый, устремленный ввысь мифопоэтический текст, во всекультурной пестроте исторических эпох и времен, поэтических жанров и стилей выразивший дерзновенную жажду автора приблизиться к Создателю, заглянуть в " непознанное" , постичь сокровенную диалектику движущего культурой Духа. Феноменальность этого текста — в грандиозности поставленных целей, оригинальности творческой концепции и открытии новых связей между явным и тайным. Творчество Мережковского явилось значительным этапом в развитии русской религиозно-художественной культуры, а сам писатель стал первым представителем новой генерации русских художников-модернистов, создавшим свою версию историософского романа.