Унанимизм.
Зарубежная литература xx века
История унанимизма берет начало в «аббатстве Кретейля». Это «аббатство» выведено в романе Жоржа Дюамеля (Georges Duhamel, 1884—1966) «Пустыня Бьевра» (Le Desert de Bievres, 1937). Дюамель был одним из членов унанимистского товарищества, однако его поэтику трудно определить как строго унанимистскую. Советское литературоведение относило его к «писателям-реалистам» — однако с той оговоркой, что… Читать ещё >
Унанимизм. Зарубежная литература xx века (реферат, курсовая, диплом, контрольная)
Унанимизм: поэтика унанимистской эпопеи Ж. Ромена «Люди доброй воли»; специфика гуманизма в «Хронике семьи Паскье» Ж. Дюамеля.
Унанимизм — одновременно и философия, и принцип художественного творчества — восходит к 1906 г., когда «братское объединение художников» собралось в городе Кретейль под Парижем и приняло название «Кретейльского аббатства». «Аббатство» возникло как своеобразный противовес декадансу с его индивидуалистическим взглядом на мир. В то время унанимизм был течением поэтическим, и Жорж Дюамель был одним из лириков-«аббатов».
Жюль Ромен (Jules Remains, наст, имя Луи Фаригуль, 1885— 1972) являлся только гостем Аббатства, и в его создании не участвовал. Он был родом из династии провинциальных школьных учителей, преподавал в парижских лицеях философию, пока не обратился полностью к литературному творчеству. В его сочинениях весьма заметна любовь к литературным мистификациям и яркий комизм: таковы его фарс «Кнок» (Knock, 1924) или комедия «Господин Ле Труадек в лапах разврата» (Monsieur Le Trouhadec saisi par la debauche, 1924). Именно приезд Ромена в Аббатство, а также влияние Уолта Уитмена и его идеи «товарищества» способствовали окончательному оформлению философии и эстетики унанимизма. Сам термин происходит от слова unanime (от фр. единодушный) и отражает идею «единодушной жизни». Ромен, для которого «единодушие» явилось откровением, создал из него целую поэтику, которая с годами претерпела эволюцию, но так или иначе отметила и его творчество, и творчество Дюамеля.
Унанимизм — философия неверующих, полагающих, что вечной жизни не существует. Тем не менее им дорога мысль о своем «Боге» — бессознательной коллективной душе универсума. В какой-то момент сознанию художника открывается — и одновременно в нем рождается — некий сокровенный бог, и художник становится его проводником. Тогда он сам погружается в «коллективную душу». Призвание литератора-унанимиста — пробудить людей, ведущих разобщенное и одинокое существование, к единению.
В прозаическом творчестве Ромена и Дюамеля, начинавших как поэты-унанимисты, коллективная жизнь выглядит гораздо реальнее, нежели жизнь индивидуумов. Еще в довоенных прозаических опытах Ромена объединения или группы людей обретают независимое существование, испытывают определенные чувства, реагируют на чьи-то слова. После войны Жюль Ромен начинает писать свое главное сочинение — огромный роман «Люди доброй воли» (Les Hommes de bonne volonte, 1932—1946) — унанимистскую эпопею. Первые четыре тома выходят в 1932 г. Затем, вплоть до 1939 г., выходит по два тома в год. В 1940 г. Ромен, не принявший поражение своей страны, эмигрировал в США, а оттуда в Мексику. Новые тома «Людей доброй воли» выходили в НьюЙорке. Последний том был издан на родине писателя после освобождения Франции и его возвращения.
Замысел романа соответствовал объему: Ромен стремится вывести политическую, экономическую и общественную жизнь Франции с 1908 г. по 1933 г. Учитывая логику существования «групп» и «коллективов», Ромен не ограничивает действие романа французской территорией — так, XIX том «Этот яркий свет на Востоке» (Cette grande lueur a VEst, 1941) посвящен рождению советской России. Все герои словно захвачены потоком исторических событий. Но Ромен сохраняет им индивидуальность, выписывая с большой психологической тщательностью.
Цели, которые ставил себе романист, он изложил сам в предисловии к «Людям доброй воли»: «параллельно» описать жизнь разных слоев общества в одно и то же время; основываться при этом на множественности точек зрения и изображать мысли и чувства как отдельных людей, так и «всеобщие»; установить соответствие между персонажами, так как все их индивидуальные души слагаются в «коллективную» душу — душу людей доброй воли.
Ромен оговаривал свое отличие и от Золя, создавшего лишь «поверхностный образ коллективного существования», и от других «эпиков». Бальзак, на его взгляд, дает лишь механическую сумму картин общества. Не близок Ромену и путь христианского социализма В. Гюго («Отверженные») или своеобразный пантеизм Р. Роллана. Ему приходится или жертвовать жизнью общества, чтобы писать о герое, или делать героя предлогом для описания общества.
В итоге Ромен предлагает свой, унанимисгский путь. Он отказывается от «избранничества героя», от линейного повествования, чтобы одновременно вести линии множества индивидуальных судеб, которые будут развиваться независимо друг от друга и чаще всего даже не скрещиваться между собой. Тома «Людей доброй воли» — как, например, роман «Преступление Кинэта» (Crime de Quinette, 1932) — завершаются «сводками», помогающими читателю увидеть параллельность событий. Взгляд автора будто озирает героев «с высоты птичьего полета»: например, два разных персонажа появляются с разных сторон одного и того же холма, при этом с каждым из них связан свой фрагмент текста.
Очевидно, что идея множественности судеб и взглядов ближе к интересам А. Жида. Тем не менее повествование Ромена условно выстраивается вокруг двух героев по имени Жалэз и Жерфаньон. Как и сам Ромен, они закончили Эколь Нормаль сюперьёр[1] в 1908 г. и мечтают об обширном «товариществе честных людей», которое позволит воцариться вечному миру. Отсюда — практически буквальное обожествление ими Лиги Наций (предшественницы ООН). Жалэз говорит, отправляясь на работу в женевскую штаб-квартиру международной организации: «Что мне нравится в моей истории с Лигой Наций — так это то, что, не строя слишком больших иллюзий насчет нынешних достоинств этой организации или весьма, разумеется, скромной роли, которую я могу там сыграть, я смогу, по крайней мере, получить то утешение, что буду работать в направлении добра, в направлении „Бога“. Эта Лига Наций, вероятно, — только начало — но начало грандиозное. Самое далекое будущее — если нам не будет отказано в будущем, если наш мир не погибнет — начнется с нее. Это строительство бараков на том месте, где будет построена Всемирная Церковь. Да, я воспринимаю это как Церковь. И хотел бы, чтобы другие разделили мое восприятие. Если бы это зависело от меня, я хотел бы трудиться над тем, чтобы пробудить и распространять мистику Лиги Наций» («Сладость жизни», La Douceur de la vie, 1939).
В целом, пересказать «Людей доброй воли» еще труднее, чем «Фальшивомонетчиков». Параллельные события и истории, персонажи, внешне никак не связанные между собой, дают шанс раскрыть содержание одного или нескольких сюжетов, но не всего романа, который тем не менее задумывался как единое целое. Его «люди доброй воли», сопричастные «коллективной душе», стремятся найти спасение от бед, преследующих человечество, в «единодушии». Парадоксальным образом, дар Ромена — в том, чтобы заинтересовать читателя не только «мистикой» вселенских гуманитарных проектов, но и мозаикой «параллельно происходящих историй». Самые разные сюжеты — от любовного романа до детектива — увлекают читателя так же, как и не всегда событийные, но динамичные и детальные сцены из жизни самых разных людей. Они показывают все этапы человеческого существования — от любви двух подростков на парижских улицах до смерти человека, чье тело и личность тяжело и трудно прощаются с жизнью и знакомыми местами. Эти сцепы, которыми Ромен умеет увлечь читателя, нередко разворачиваются на фоне Парижа или Ниццы. Порой этот «парижский текст» (как и «текст Ниццы» в «Сладости жизни») приобретает отдельную значимость и звучит настолько лирично, что заставляет вспомнить о поэтической молодости Ромена. Париж и Ницца тоже становятся воплощением и началом «коллективной души»:
«Земля — это дар судьбы, охраняемый надел, настоящий успех. Человечество — тоже успех, несмотря на все его беды. Наша цивилизация — тоже успех, по крайней мере, еще вчера она им была.
Зима, которую я провел в Ницце, заставила меня почувствовать это еще сильнее. Ницца — место, где сходится неслыханно много милостей судьбы. Я попытаюсь объяснить тебе, почему ты полюбил бы Ниццу так же, как и я, если бы тебе случилось провести там несколько недель.
Бухта, которая поспорит с Неаполитанской — ее стиль проще и величественнее; холмы — красивее флорентийских, разнообразнее, богаче деталями и будоражащей дрожью; в десяти километрах от площади Массена, от ее кафе и аркад — какая-нибудь деревня — например, Аспремон, которая могла бы выглядеть самой дикой на Корсике или Балканах; в сорока километрах от Английской набережной, от ее молодых женщин и солнцезащитных зонтиков, Пейра-Кава, доверху засыпанная снегом, окруженная альпийскими вершинами и ледниками, с которой видно, как вдали и внизу блестит море. Старый город, сосредоточивший в себе древнюю средиземноморскую цивилизацию в ее добродушии каждого дня и упорстве каждого века; новый город, который нравится мне своим неприкрытым богатством, отнюдь не стыдящимся себя самого, своей легкостью, отсутствием чванства, определенной дозой дурного вкуса, которая подобает чрезмерному изобилию, тем, как он кратко рассказывает и свидетельствует о долгой счастливой эпохе, продолжавшейся с конца наполеоновского кошмара до начала кошмара 14-го года: этот милый XIX век, который, чтобы доставить нам удовольствие, чтобы позволить нам узнать, что такое мир, в котором можно жить, перенесся на десять лет по календарю. Все эго не оплакивает свое рождение, не призывает на себя проклятие. Все это с чистой совестью и как будто богобоязненно свидетельствует о сладости жизни. Ты скажешь мне: остальной мир, кажется, пребывает совсем в другом настроении. О, я знаю! И, может быть, остальной мир, разрушенный мрачным бредом, в конце концов возобладает. Но в тот день, когда это случится, сам «Бог» (какой бы смысл ни придавали этому слову) будет побежден" («Сладость жизни»).
История унанимизма берет начало в «аббатстве Кретейля». Это «аббатство» выведено в романе Жоржа Дюамеля (Georges Duhamel, 1884—1966) «Пустыня Бьевра» (Le Desert de Bievres, 1937). Дюамель был одним из членов унанимистского товарищества, однако его поэтику трудно определить как строго унанимистскую. Советское литературоведение относило его к «писателям-реалистам» — однако с той оговоркой, что жизнь человеческой души Дюамелю намного интереснее, чем социальное бытие. Поэтому французские литературоведы охотнее усматривают у Дюамеля сочетание натурализма и идеализма. С одной стороны, Дюамеля отличала особая чувствительность к поэзии, любовь к театру и музыке. С другой, он был профессиональным медиком, служил полевым хирургом на фронтах Первой мировой, вынес оттуда категорическое неприятие всего, что может повредить человеку, а следовательно — всего, что угрожает душе и телу всего человечества. Здесь философия Дюамеля испытывает очевидное влияние унанимистской этики, повлиявшей на него в молодости. И отсюда в одном из романов его «Хроники семьи Паскье» (Chronique des Pasquier, 1933—1941) — мучительные раздумья над поведением врачей-«позитивистов», относящихся к страданиям больных с отстраненным вниманием экспериментаторов: «Этот человек — квинтэссенция разума. Мир его чувств ограничен собственной персоной Остальной же мир, раздираемый любовью, желанием, печалью, яростью, отчаянием, недоступен его разумению. Увлечения, страсти и эмоции других для него лишь любопытные феномены Он имеет о них чисто умозрительное представление, души его это не затрагивает. Ему неведома тайна симпатии к человеку, мысль его никогда не заглядывает в душу и плоть других людей, а если для подтверждения какого-нибудь опыта он хоть на минутку пытается это сделать, тогда у него такой вид, будто он решает алгебраическую задачу, но отнюдь не задачу духовного общения с людьми. Если я ему говорю: „Она страдает“, он сухо замечает: „Удивляться здесь нечему, в таких случаях больной всегда страдает. Пусть ей дадут что-нибудь успокаивающее“» («Наставники», Les Maitres, 1937).
Именно из этого сложного отношения к «чистому разуму», направляющему прогресс человечества, развивается своеобразный гуманистический идеализм Дюамеля, который будет всю свою жизнь отстаивать «царство сердца» и первенство культуры, призванные победить техническую цивилизацию.
Гуманистические взгляды Дюамеля, его внимание и жалость к «безвестным мученикам», воспетым в «Наставниках», проявляются еще до появления «Хроники семьи Паскье». Таков роман «Дневник Салавэна» {Journal de Salavin, 1927) — книга о маленьком, принципиально негероичном человеке.
Однако «Хроника семьи Паскье», шедевр зрелого Дюамеля, раскрывает принципы его поэтики характернее других романов. Когда-то романистика Дюамеля началась с осмысления опыта войны — и определенная автобиографичность будет характеризовать большинство его сочинений. Именно поэтому «Хроника семьи Паскье» может приобретать форму дневника или романа в письмах. Глазами Лорана Паскье, врача-биолога, увидена целая палитра характеров, типажей, жизнь общества в его историческом движении. Но при этом каждый том «Хроники» — «Гаврский нотариус» (Le Notaire du Havre, 1933), «Сад диких зверей» (Lejardin des betes sauvages, 1934), «Вид Земли обетованной» (Vue de la Тепе promise, 1934), «Ночь накануне Иоаннова дня» (La Nuit de la SaintJean, 1935), «Пустыня Бьевра» (1936), «Наставники» (1937), «Сесиль посреди нас» (Cecile parmi nous, 1938), «Битва с тенями» (Le Combat contre les ombres, 1939), «Сюзанна и молодые люди» (Suzanne et les jeunes hommes, 1941), «Страсть Жозефа Паскье» (La Passion de Joseph Pasquier, 1941) — сохраняет собственное внутреннее единство, свой выраженный сюжет. Способ осмысления материала Дюамелем можно назвать консервативным. При чтении его романов создается ощущение, что писателем руководят твердые нравственные принципы, которые он, не впадая в морализаторство, передает через позицию своих персонажей. Романы Дюамеля трудно назвать католическими: Паскье не находит себя в вере, хотя его сестра Сесиль, один из самых обаятельных и поэтичных образов «Хроники», является носительницей христианской морали. В романе «Сесиль посреди нас» есть знаковый эпизод, когда Сесиль и Лоран расстаются на пороге маленькой церкви. Сесиль входит внутрь, но Лоран говорит ей: «Мы расстанемся».
В целом, французские критики находят в романах Дюамеля элементы той «поэтики свидетельства», которая так по-разному характеризует и христианские сочинения Бернаноса, и романы о Первой мировой войне. Однако в «Хронике семьи Паскье» часто выявляют и музыкальное, «симфоническое» начало, позволяющее вспомнить о волнообразной композиции «Жана-Кристофа» Р. Роллана. Впрочем, Дюамель принадлежит к тому же литературному поколению, что Ж. Ромен и Р. Мартен дю Гар — и все они в той или иной степени развивали традицию романа, который в советском литературоведении несколько неудачно именовали романом-эпопеей, тогда как во Франции он имел другое, образное, обозначение — «роман-река»[2].