Художественный мир В. Ф. Ходасевича

Отношение к поэтическому творчеству Ходасевича не было однозначным. В высокой оценке его стихов сходились ненавидевшие друг друга Максим Горький и Зинаида Гиппиус.

Ходасевич, писал М. Горький в 1922;1924 гг., «крайне крупная величина, поэт-классик и большой строгий талант» .

" О Ваших стихах, — писала Ходасевичу взыскательная З. Н. Гиппиус 9 июля 1926 г., — скажу, без газетных экивок, очень точно: они, прежде всего, отдохновенно-приятны. Вы напрасно называете их грубыми: меня пленяет этот Ваш современный уклон к простоте, искание второй простоты (первая — необходима, да и сохрани Бог к ней возвратиться)" .

Прямо противоположную оценку давал Ходасевичу известный критик Д. П. Святополк-Мирский: «Маленький Баратынский из подполья, любимый поэт не любящих поэзию». Эту мысль подхватил и развил Г. В. Иванов, чья статья «В защиту Ходасевича» («Последние новости», 1928, 8 марта) доказывала, что не следует сравнивать, как это часто делалось в критике тех лет, Ходасевича с Пушкиным, Баратынским и Блоком. Они — творцы, а Ходасевич — искусный и холодный версификатор, подражатель, лишенный вдохновения. Ходасевич действительно часто и охотно прибегал к поэтике своих предшественников.

" Он сам, — вспоминает Н. Н. Берберова, — вел свою генеалогию от прозаизмов Державина, от некоторых наиболее «жестких» стихов Тютчева, через «очень страшные» стихи Случевского о старухе и балалайке и «стариковскую» интонацию Анненского" .

В стихотворении с характерным для русской литературы названием (и в этом тоже следование классической традиции) «Памятник» Ходасевич писал: «Во мне конец, во мне начало». Тем самым он подчеркивал, что наряду с классической традицией в его стихах присутствует разработка проблем, едва намеченных у классиков и вставших в полный рост лишь в XX столетии. Во многом по-новому использован и поэтический арсенал предшественников. Достаточно сравнить ямб и белый стих поздних произведений А. С. Пушкина («Вновь я посетил…», «Пора, друзья, нора…», «Брожу ли я вдоль улиц шумных…», «Осень» и др.) с написанными в той же поэтической ритмике стихотворениями Ходасевича («Эпизод», «Обезьяна», «Дом»), чтобы увидеть существенную разницу. Если у Пушкина усложненный для восприятия стих призван вызвать у читателя философские раздумья о гармонии бытия, создать чувство умиротворенности и благодарности жизни, веру в ее бесконечное развитие, то у Ходасевича отсутствие рифм и многостопным ямб передает непоэтичность жизни, воссоздает трагическое и противоречивое бытие.

Следование классической традиции и ее развитие прослеживаются при анализе сборника «Путем зерна» .

" Путем зерна" (1920)

Название сборника и его первое стихотворение, базирующееся на евангельском стихе «Если пшеничное зерно, падшее в землю, не умрет, останется одно, а если умрет, то принесет много плода» (Ни. 12:24) не лишает надежды на разрешение противоречия жизни и смерти. Это дает основание говорить о развитии поэтом оптимистической ноты, традиционной для русской классики XIX в.:

Так и душа моя идет путем зерна: Сойдя во мрак, умрет — и оживет она.

И ты, моя страна, и ты, ее народ, Умрешь и оживешь, пройдя сквозь этот год, ;

Затем, что мудрость нам единая дана: Всему живущему идти путем зерна.

Тема зерна, надежды лейтмотивом проходит через всю книгу стихов, наиболее полно воплотившись в «Стансах» («Душу полнит сладкой полнотой / Зерна немое прорастанье») и заключающем книгу стихотворении «Хлебы». Но именно эти строго следующие традиции русской поэзии стихи декларативны, умозрительны. Наибольшее впечатление на читателя производят либо стихи, где тоже теплится луч надежды, но одновременно включены и размышления о неразрешимой трагедии умирания («Полдень», «Встреча», «Обезьяна»), либо стихотворения, воссоздающие только драму современного бытия. И тогда в рассказе Ходасевича об осени, которая у Пушкина была «прекрасная нора, очей очарованье», на первое место выходит «негреющее солнце», смотрящее «на постаревших женщин / И на мужчин небритых». Л вместо «ветра шума и свежего дыханья» — «горькой желчью пахло… утро» («-го ноября»). И даже ребенок, этот извечный символ продолжения жизни, станет «идолом жизни», живущим только собой и улыбающимся «бессмысленной улыбкой». И, вероятно, чтобы еще более подчеркнуть полемику с Пушкиным, Ходасевич завершает стихотворение словами:

…впервые в жизни Ни «Моцарт и Сальери», ни «Цыганы» В тот день моей не утолили жажды.

Прекрасная Венеция («Полдень», «Встреча»), трехмачтовые кораблики на спичечной коробке («Анюте») остались в прошлом. В сегодняшней жизни — иное, как в стихотворении «Обезьяна» :

Огромное малиновое солнце, Лишенное лучей, В опаловом дыму висело. Изливался Безумный зной на чахлую пшеницу.

Если учесть, что первые строки стихотворения повествуют о жаре, горящих лесах и кричащем (пусть и на соседней даче) петухе, то апокалипсический пейзаж конца света налицо. Традиционное для поэтов XIX в. море у Ходасевича «поет летейскою струей / Без утешенья», а на героя дышит «айдесская» (от «Аид») прохлада1. Певец любви и красоты соловей «щелкает и цокает» у Ходасевича «о безвыходном трепете жизни своей» («Милые девушки, верьте или не верьте…»). В стихотворении «Слезы Рахили» Ходасевич вступает в спор с Ф. И. Тютчевым: «Горе нам, что по воле Божьей / В страшный час сей мир посетили!» 2 Согласившись с пушкинскими словами: «Есть упоение в бою, /.

И бездны мрачной на краю" (ср. у Ходасевича в стихотворении «Дом»: «И человек душой неумолимой / Бросается в желанную пучину»), — поэт тут же утверждает, что все это тщетно, ибо «Грады, царства, / Законы истины — преходят», а жизнь «утекает» .

Лирический герой сборника любит символические сравнения. Он видит себя то акробатом, идущим по канату на грани жизни и смерти; то матросом на корабле, чья жизнь в руках Господних; то пауком-крестоносцем, не знающим своей страшной силы. Порой эти образы носят нарочитый, хотя и неожиданный характер: осенняя яблоня представляется поэту дряхлеющим телом, тщетно тянущимся к жизни; стежок швеи на батистовом платке вызывает ассоциацию с человеческим существованием — «то в жизнь, то в смерть перебегая». Мысль поэта неизменно обращается к «горькому предсмертию» («Утро», «Вариация»). Фантазия художника позволяет ему взглянуть на тело, покинутое душой, со стороны («Эпизод»). И как бы ни говорилось во вводном и заключительном стихотворениях книги о возможности продолжения жизни, этот второй круг стол, же драматичен, как и первый:

Ряды колонн торжественных иль дыры Дверей вчерашних — путника всё так же Из пустоты одной ведут в другую Такую же…

(«Дом»).

Бессмыслица, трагедия — что жизни, что смерти — усилена здесь многоточием.

Многообразие классических размеров (в книге можно найти и шестистопники XVIII в., и любимый поэтами XX в. четырехстопный ямб, и разностопный стих), жанровых форм предшествующих эпох (стансы, послания, притчи, раздумья) порой мешают увидеть достаточно широкое обращение поэта к открытиям XX столетия и его собственный, порой подчеркнуто новаторский вклад в арсенал художественных средств русской поэзии. Ходасевич, по его собственному признанию, каждый стих гонит «сквозь прозу, вывихивая каждую строку». С этой точки зрения характерно стихотворение «Брента», предваренное эпиграфом восторженными словами А. С. Пушкина: «Адриатические волны! О, Брента!..» С неменьшим восхищением писали о Брейте лорд Байрон, П. Л. Вяземский, Е. П. Ростопчина. Тем неожиданнее и полемичнее начало одноименного стихотворения Ходасевича: «Брента, рыжая речонка!» Поэт не преминул заметить мутные струи Бренты и сделать вывод о том, что она — «лживый образ красоты». Тем неожиданнее финал:

С той поры люблю я, Брента, Прозу в жизни и стихах.

Проза жизни вводится Ходасевичем, как потом с еще большей смелостью она будет вводиться Г. В. Ивановым, почти в каждое стихотворение. Натуралистические подробности переполняют стихотворение «Дом». В одном из самых трагических стихотворений «Эпизод» будут упомянуты такие сниженные подробности, как куча дров, баня, диван, на котором сидит герой.

И все же классическая традиция, стремление оптимистично решить даже тему жизни и смерти преобладают и здесь, и в следующей книге писателя «Тяжелая лира». Несколько позже в статье «О Тютчеве» Ходасевич напишет, что для разрешения мук двойного бытия поэту необходимо «начало высшее, примиряющее все, хотя бы непостижимое для ума». Тютчев, по мысли автора эссе, искал такое начало в Боге и не нашел его. Сам Ходасевич искал его в поэзии…

Обрамляющие книгу первое («Музыка») и последнее («Баллада») стихотворения содержат мысль о том, что среди прозы жизни лишь поэту дано чувствовать «неслышную симфонию». Никакие бытовые неурядицы и мелочи жизни не могут лишить мир внутреннего смысла, постигаемого, возможно, не умом, а сверхчутьем, интуицией («Лида», «Баллада»):

Но звуки правдивее смысла, И слово сильнее всего.

И музыка, музыка, музыка Вплетается в пенье моё, И узкое, узкое, узкое Пронзает меня лезвие.

(«Баллада»).

Тема Орфея, певца, спустившегося в подземное царство Аида и связавшего тем самым потуи посюстороннее бытие, звучала и в дореволюционном творчестве поэта (стихотворение «Возвращение Орфея», 1909). Тремя годами позже в стихотворении «Века, прошедшие над миром…» Ходасевич разовьет этот мотив, превратив его в тему Орфея XX столетия.