Поворот сложности. 
Социология

Глобальные трансформации конца XX — начала XXI в. принесли с собой «конец организованного капитализма». Признанные социологические авторитеты, включая С. Лэша и Дж. Урри, отметили переход от национально организованных обществ к " глобальной дезорганизации«^[1].

Вместе с тем новые реалии олицетворяли собой не просто хаос, а, по существу, качественно новую социальную реальность в виде " глобальной сложности", которая стала по-новому и по-своему организовываться за счет движения к знаковым, информационным и коммуникационным регуляторам^[2], а также к образованию глобальных сетей^[3], которые утверждались вне конкретных обществ.

Дюркгеймовский метод социологии для анализа глобальных сетей просто не годился. «Это, — пишет Дж. Урри, — привело меня в „Социологии за пределами обществ“ к попыткам переосмыслить сами основы социологии… эмерджентность глобальных сетей трансформирует саму природу социальной жизни. Ее больше невозможно представлять ограниченной национальными обществами… Я выработал некоторые „новые правила социологического метода“, чтобы анализировать дезорганизацию, глобальные потоки и закат власти „социального“», особенно в контексте отношений того, как «время и пространство трансформируются в глобализирующемся мире»^[4].

Сложный социум возник не только под влиянием собственно социальных фактов, но и благодаря радикальным технологическим, организационным, коммуникационным инновациям, которые в совместном взаимодействии на глобальном уровне изменили и по-новому реорганизовали, казалось бы, такие «универсальные» качества, как пространство и время.

При этом, отмечает Дж. Урри, особую значимость приобретает «относительность» в противоположность «абсолютному»: в одних случаях сложные реалии сжимают дистанции времени и пространства между местами, а в других — увеличивают их.

Государственные границы и культурные барьеры также становятся относительными: «Глобализация видится как формирующаяся новая эпоха, как золотой век космополитической „безграничности“. Национальные государства и общества не в состоянии контролировать глобальные потоки информации»^[5]. И эти процессы имеют необратимый характер — глобальная сложность не может обратно трансформироваться в социум с прежними рельефно выраженными национальными и культурными границами.

Мир перешел определенный порог динамической сложности в своем развитии, стал качественно иным — сложным. За этим стоит то, что наступил " конец определенности" в природу и нашу жизнь пришли тенденции самоорганизации, нелинейности и альтернативности развития; возникли необратимые процессы, связанные с воздействием человека на природу; сосуществование природы и социума как никогда стало зависеть друг от друга; более того, возникли и продолжают появляться все новые синтезы физических и социальных отношений, в которых практически невозможно провести грань между живым и неживым.

Некоторые ученые, представители естественных наук, к которым присоединились и социологи (И. Валлерстайн, Дж. Урри и др.) по-новому подошли к взаимосвязи естественных и социальных наук, ратуя за преодоление их разделения, исходя из того, что как одни, так и другие ныне вынуждены заниматься проблематикой сложности и сами характеризуются сложностью.

По словам Дж. Урри, появилась целая плеяда «физически ориентированных социологов»^[6], среди которых А. Л. Бара;

Баси^[7], М. Бучанан^[8]. «Сложность, заявляют они, включает не понимание человеческого как нечто механического, а, скорее напротив, понимание природы как активной и креативной субстанции»^[9], также отмечая, что «непредсказуемость и необратимость паттернов, повидимому, характеризует все социальные и физические системы»^[10].

Ни одна отдельно взятая наука не в состоянии охватить предметное ноле сложности природы и общества. Вот почему, заявляет Дж. Урри, настоятельно необходима особая «постдисциплинарная парадигма»: «теория сложности, которая ныне в обобщенном виде появляется как потенциально новая парадигма для социальных наук… нематематическое основание, теория хаоса, нелинейность и сложность рассматриваются как единая парадигма»^[11].

Подчеркнем, интеграция естественных и социальных наук обусловлена новыми сложными реалиями нашей жизни. «Глобальное, — отмечает Дж. Урри, — несомненно, характеризуется эмерджеигной и необратимой сложностью, процессами, которые одновременно являются социальными и естественными»^[12]. Если прежде сочетание несочетаемого выражалось в мифах о кентаврах^[13], включавших в себя несочетаемое живое, то ныне возникли вполне реальные гибриды живого и неживого, физических и социальных отношений, которые ныне получают повсевместное распространение в среде и технологиях.

" Через анализ их динамичных взаимозависимостей в контексте комплексности их эмерджентные характеристики могут быть эффективно поняты, — пишет Дж. Урри. — Само по себе разделение между «физическим» и «социальным» является социоисгорическим продуктом, который, как явствует, разрушается" .^[14]

Разумеется, нынешняя интеграция естественных и социальных наук не предполагает возврат к их «детству», когда доминировал механистический детерминизм и виделась единая суть законов физического и социального миров. «Я не предлагаю, — подчеркивает Дж. Урри, — простой „трансфер“ сложности из мира физического в мир социальный», ибо теория сложности исследует весьма конкретные их общие характеристики — «так или иначе, анализирует все явления, обладающие динамичными системными качествами»^[15].

И для социологии, и для естественных наук интерес представляет эмерджентное поведение компонентов сложности. Компоненты той или иной сложной системы через динамичное взаимодействие могут развивать характеристики или паттерны, которые прямо в них не выражены.

Как считает академик В. С. Степин, утверждаются саморегулирующиеся системы, качество которых не сводится к свойствам их частей^[16].

Действительно, пришедшие в нашу жизнь неопределенности и турбулентности не предполагают беспорядок вообще. «Сложность, — замечает Дж. Урри, — утверждает „научные“ основания неопределенности, но, тем не менее, она необычным образом организована… нет простого роста беспорядка. Например, турбулентные потоки воды и воздуха, кажущиеся хаотичными, являются высоко организованными»^[17].

Полагаем, с данных методологических позиций можно анализировать многие сложные реалии современной России — от общественного сознания, включающего представления о демократии и свободе, роли исторических личностей, до туристических и миграционных потоков. Отдельно взятые изменения идей или перемещения людей представляются весьма хаотичными, но их результирующая составляющая позволяет выявлять вполне конкретные тенденции организации и самоорганизации со своей рациональностью. Поэтому этими по-своему рациональными и иррациональными тенденциями в принципе можно и нужно управлять.

" Порядок и хаос, — подчеркивает Дж. Урри, — выражают определенное состояние баланса, в котором компоненты ни полностью замкнуты в конкретном месте, ни полностью исчезли в анархии"^[18]. Это принципиально новый взгляд на природу социального порядка, факторы сто рационализирующие.

Согласно воззрениям, Т. Парсонса, чья теория порядка функционирования социальных систем считалась эталоном, иерархия ценностей и норм, пронизывающая все уровни общества, задействует механизмы, которые в случае тех или иных девиаций достаточно эффективно восстанавливают социальное равновесие^[19].

Однако ныне мы имеем дело с принципиально иной ситуацией: по мере усложнения социума «усилия по восстановлению социального порядка почти всегда порождают дальнейшие непредвиденные последствия, — отмечает Дж. Урри. — Они часто такого характера, что отодвигают общество дальше от упорядоченного равновесия»^[20]. Более того, «социальный порядок в одной стране всегда зависит от ее сложных связей с эмерджентными транснациональными отношениями»^[21].

Характерным для сложного социума является имманентность «эффекта бабочки» . Его суть в том, что даже, казалось бы, малозначимые действия в условиях сложного социума способны вызвать лавинообразные последствия, которые проявляются нелинейно во времени и пространстве. Под влиянием «эффекта бабочки» явно стабильные режимы вдруг оказываются в коллапсе^[22]. Свежий пример тому — нынешние события в Северной Африке. «Небольшие изменения в прошлом, — пишет Дж. Урри, — способны потенциально произвести огромные последствия в настоящем или будущем. Такие маленькие события „не забываются“. Теория хаоса, в частности, отвергает представления здравого смысла о том, что только большие изменения могут вызывать большие последствия… Выразим эту мысль проще — нет согласующихся отношений между причиной и результатом события. Скорее, отношения между переменными могут быть нелинейными с внезапным включением происходящего, так что одна и та же причина может в специфических обстоятельствах производить разные виды последствия»^[23].

В сложном социуме также действует " эффект Титаника", представляющий, как отмечает Дж. Урри, «хороший пример комплексной взаимосвязи систем»^[24]: радикальная трещина в одной сфере сложной системы может повлечь за собой хаотическую ликвидацию других систем, находящихся в сетевом взаимодействии.

Теория сложности позволяет преодолеть «детскую болезнь» романтизма, характерную для периода становления социологии как самостоятельной науки.

Она «может пролить свет, насколько социальная жизнь всегда представляет значимую совокупность достижений и неудач. В значительной степени социальная наука полагается без достаточных оснований на успешное достижение целей агентами или системами. Социология, — акцентирует эту мысль Дж. Урри, — пропитана приверженностью и убеждением в возможности увеличения успеха в социальной жизни… В связи с этим, неудача является „аберрацией, временной поломкой системы“. Конечно, социальная жизнь полна того, что мы можем назвать „относительной неудачей“, как на уровне индивидуальных целей, так и особенно на уровне социальных систем. Неудача „необходимое последствие незаконченности“ и неспособности установить и поддерживать полный контроль над комплексом скоплений, включенных в такую систему»^[25].

Ученый полагает, что для теории сложности, объяснения естественности «относительных неудач», весьма важна концепция ненамеренных последствий, согласно которой реальный эффект, как правило, выходит за пределы декларированных намерений и целенаправленных действий. Однако этой концепции для адекватной интерпретации реалий сложности недостаточно.

Необходим более широкий взгляд: «Хаос и порядок всегда взаимосвязаны в любой такой [сложной] системе… Глобальные системы могут рассматриваться как взаимозависимые, самоорганизующиеся и обладающие эмерджентными характеристиками. Я предлагаю, что мы можем анализировать ряд нелинейных, мобильных и непредсказуемых.

«глобальных гибридов», находящихся на «грани хаоса». Они должны конституировать предмет социологии и ее «теорию» в двадцать первом веке"^[26].

В качестве примеров «глобальных гибридов», находящихся на «грани хаоса», Дж. Урри называет информационные системы, глобальные массмедиа, мировые деньги, Интернет, изменение климата, океаны, опасности здоровью, социальные протесты, распространенные по всему миру.

В нашем понимании метафора о состоянии сложной системы, находящейся на «грани хаоса», является весьма продуктивной в научном плане, а в этическом — архиактуальной.

Как нам видится, из нее следует: чтобы не преступить грань хаоса в осуществлении научных и технологических инноваций, столь необходимых для модернизации России, нужна качественно иная, чем мы имеем ныне, их научная и общественная экспертиза, включающая представителей естественных, социальных и гуманитарных наук.

Урри выделяет глобальные интегральные сети и глобальные флюиды (текучие среды). Глобальная интегральная сеть представляет комплекс предсказуемых связей между народами, предметами и технологиями (Макдоналдизированные структуры, Кока-Кола, Гринпис). Главная особенность функционирования подобных сетей их детерриториторизация. Сила же их влияния в мобильности и сетевом характере организации.

Глобальные флюиды также представляют собой сети, но они (информация, деньги, образы, риски) лишь частично структурированы — поддерживают свой контекст за счет определенной самоорганизации. Они движутся в виде «гетерогенных, нерегулярных, непредсказуемых и часто незапланированных волн. Такие волны демонстрируют отсутствие четкой точки отправления, детерриторизированное движение»^[27].

Эти разновидности сетей можно изучать с помощью инструментария аттракторов. Этим термином обычно обозначают устойчивое состояние системы, «притягивающее» к себе все множество ее траекторий: при попадании в сферу аттрактора система начинает эволюционировать к этому устойчивому состоянию.^[28]

В качестве примера аттрактора Дж. Урри приводит так называемые фордистские общества, развитие которых в течение времени устойчиво происходило внутри ограниченного набора возможных альтернатив, что не позволяло данным обществам выходить в своем развитии за определенные пределы.

В некоторых сложных системах существуют " странные аттракторы", которые, считают российские ученые Е. Н. Князева и С. II. Курдюмов, можно назвать «привлекающим хаосом»^[29]. Данные аттракторы представляют собой, напротив, нестабильные пространства, однако притягивающие к себе траектории динамичных систем за счет многократных повторений определенных действий. В этом случае система как бы осуществляет самотворение или, по Н. Луману, аутонойезис, что можно наблюдать, по мнению Дж. Урри, в нелинейных процессах урбанизации.

Многократно выраженные и повторенные незначительные локальные предпочтения отдельных индивидов, желающих жить с теми, кто имеет схожую этничность (все это в совокупности олицетворяет «привлекающий хаос»), могут развернуть сложную систему градостроительства в определенную траекторию развития — привести к сегрегации огромных масштабов, что действительно стало характерно для больших американских городов.

Как считает Дж. Урри, ныне нет глобального центра власти, «скорее, есть аттрактор „глокализации“»^[30]. Власть «глокализационного аттрактора»^[31] (неологизм Дж. Урри) отчетливо видна в развитии глобальных брендов, всегда находящихся в движении, выходящем за рамки культур, чему зачастую оказывается локальное сопротивление. Глобализация несет с собой очевидные взаимозависимости, проявляющиеся в самых разных связях, которые по своему содержанию усложняются.

Так, связи в сетях могут быть как сильными, предполагающими интенсивное взаимодействие акторов, находящихся на разной дистанции, так и слабыми. Причем, отмечает Дж. Урри, слабые связи имеют особую значимость в «странном явлении „малого мира“» , который образуется, когда сети частично покрывают друг друга и соединяются с другими сетями.

" Сетевая взаимосвязь социальных отношений явления «малого мира» дает свидетельства, что он совсем не прост, а продвинут во многих отношениях"^[32]. Это, прежде всего, выражается в том, что суммарная ценность «малого мира», зависит не столько от увеличения арифметического числа включенных в него узлов, сколько от увеличения пространства, в котором задействовано определенное число его членов.

Так, интернет-сеть или телефонная компания «диспропорционально получает прибыль даже от небольшого увеличения числа сетевых пользователей… сети могут производить огромные нелинейные увеличения в производительности»^[33].

Это еще раз подтверждает ту истину, что в сложных сетевых системах, к которым относится и «малый мир», фактор взаимозависимости, слабых связей может иметь большие последствия.

Сказанное, на наш взгляд, может выступать в качестве методологической основы для определения перспектив развития российской науки.

Создание новейших научных центров типа «Сколково», конечно, значимо. Но количественное увеличение подобных центров имеет свои пределы. Гораздо важнее создать принципиально новые взаимосвязи ученых, адекватные сложному социуму. Исходя из реалий сложности, это должна быть сеть " малого мира" ученых, в котором отдельно взятые научные школы-сети частично покрывают друг друга и соединяются через слабые связи с другими научными сообществами, включая как российских, так и зарубежных партнеров (регулярно действующие семинары, презентация трудов, совместные конференции и т. д.).

Именно движение к сетевому взаимодействию ученых, по нашему убеждению, может привести к нелинейным, диспропорционально неожиданным и в то же время великим, прорывным результатам как в теоретической науке, так и в сфере инновационных технологий.

Названные некоторые черты сложного социума, разумеется, не отражают всю его многогранность. К этому следует добавить, что наряду со сложным социумом продолжает существовать в локалах относительно простой социум, а также появляется, как считает российский социолог В. П. Шалаев, гиперсложный социум, приобретающий характер неконтролируемое и неуправляемости со стороны человека^[34].

• [1] Lash S., Urry J. The End of Organized Capitalism. Cambridge: Polity Press, 1987.
• [2] Lash S., Uny J. Economies of Signs and Space. London: Sage, 1994.
• [3] Castells M. The Information Age: Economy, Society and Culture. Volume I: The Rise of the Network Society. Second edition. Oxford: Wiley-Blackwell, 2010.
• [4] UrryJ. Global Complexity. Cambridge: Polity Press, 2003. P. IX—X.
• [5] Uiry J. Global Complexity. Cambridge: Polity Press, 2003. P. 6.
• [6] Urry J. The Complexities of the Global // Theory, Culture & Society. Sage Publications, 2005. P. 235
• [7] Barabasi A.-L. Linked: The New Science of Networks. Cambridge, MA: Perseus, 2002.
• [8] Buchanan M. Small World: Uncovering Nature’s Hidden Networks. London: Weidenfeld and Nicolson, 2002.
• [9] UrryJ. Global Complexity. Cambridge: Polity Press, 2003. P. 12—13.
• [10] Там же. P. 7—8.
• [11] Там же. P. 12, 17.
• [12] Там же. Р. 13.
• [13] Тощенко Ж. Т. Кентавр-проблема: Опыт философского и социологического анализа. М.: Новый хронограф, 2011.
• [14] UrryJ. Global Complexity. Cambridge: Polity Press, 2003. P. 18.
• [15] UiryJ. Global Complexity. Cambridge: Polity Press, 2003. P. 17.
• [16] Степин В. С. О философских основаниях синергетики. Синергетика: Будущее мира и России. М.: Издательство ЛКИ, 2008.
• [17] UrryJ. Global Complexity. Cambridge: Polity Press, 2003. P. 19, 21.
• [18] UrryJ. Global Complexity. Cambridge: Polity Press, 2003. P. 22.
• [19] Парсонс T. О социальных системах. M.: Академический Проект, 2002.
• [20] UnyJ. Global Complexity. Cambridge: Polity Press, 2003. P. 105.
• [21] Там же. P. 106.
• [22] UnyJ. The Complexities of the Global //Theory, Culture & Society. Sage Publications, 2005. P. 237.
• [23] UiryJ. Global Complexity. Cambridge: Polity Press, 2003. P. 23.
• [24] Там же. P. 36.
• [25] Там же. P. 14.
• [26] UnyJ. Global Complexity. Cambridge: Polity Press, 2003. P. 14.
• [27] Там же. P. 60.
• [28] Князева E. Курдюмов С. II. Синергетика: Нелинейность времени и ландшафты коэволюции. М.: КомКнига, 2007. С. 237.
• [29] Князева Е. НКурдюмов С. П. Синергетика: Нелинейность времени и ландшафты коэволюции. М.: КомКнига, 2007. С. 237.
• [30] UrryJ. Global Complexity. Cambridge: Polity Press, 2003. P. 86.
• [31] Там же. P. 123.
• [32] UrryJ. Global Complexity. Cambridge: Polity Press, 2003. P. 52.
• [33] Там же. P. 52—53.
• [34] Шалаев В. II. Синергетика в пространстве философских проблем современности. Йошкар-Ола, 2009.