Культурно-историческая память и достоинство личности

Культурно-историческая память и достоинство личности Н. В. Голик В Государственном Русском музее существовала традиция: знакомство школьников младших классов с экспозицией начиналось в залах древнерусской живописи. Обязательной была «встреча» с одной из жемчужин коллекции — «Чудом Св. Георгия о змии». Неискушенное и незамутненное сознание детей бывало необычайно точным и проницательным в ответах на вопросы экскурсовода. Обычно речь шла о добре и зле, о победе добра над злом, об особом кодексе чести воинарыцаря, воина-освободителя и, конечно, о мужестве, неразрывно связанном с понятием достоинства. «Мерцание смыслов» слов в полной мере не могло быть явлено на этих занятиях. Но дети быстро и безошибочно находили связь между словом «достоинство», глаголом «достоять» и словосочетанием «сохранять достоинство», а значит, выдержать, преодолеть, справиться, не бояться, не дать себя запугать, оставаясь внутренне свободным и независимым от самых тяжелых и непредвиденных обстоятельств. Занятия со школьниками всегда убеждали в очевидности одного социального явления: сколько бы ни совершали «хирургических» операций с «телом» России, сколько бы ни проходились «катком» многочисленных репрессий, уносивших миллионы жизней наших сограждан, детское мышление, словно с чистого листа, воспроизводило архетипические модели понимания героических образов прошлого и связывало их с настоящим. Общение с детьми всегда было подобно «входу» в особый мир света, где понятий не очень много, но они обладают ясностью, отчетливостью, так как будто бы дети априорно совершают труднейшую мыслительную работу нахождения истины.

В Философской энциклопедии читаем о том, что достоинство — это одно из понятий морального сознания, отражающее моральное отношение человека к самому себе, общества к индивиду и выражающее представление о ценности личности. Сознание собственного достоинства является формой самоконтроля, на которой основывается требовательность индивида к себе; в этом отношении требования, идущие от общества, принимают форму специфически личных (поступать так, чтобы не унизить своего достоинства). Представления о достоинстве личности неразрывно связаны с развитием правосознания, гражданской зрелостью общества, реальной, а не декларируемой в кодексах обеспеченностью и защитой прав человека.

Если совместить этот текст с реальностью и окинуть придирчивым взглядом историю России ХХ в., то можно сказать, что история тоталитарного прошлого нашей страны — это впечатляющая история многообразных способов унижения человеческого достоинства, начиная от концентрационных сталинских лагерей и кончая изощренными методами административных издевательств. Единственным событием, если не вдаваться в детали, когда можно говорить о величии национального достоинства, была Великая Отечественная война. Многочисленные социологические опросы последних лет фиксируют факт экстраординарной значимости Великой Отечественной войны, активно присутствующий в коллективной памяти и имеющий однозначно позитивную оценку.

Событием, а точнее, чередой событий, противоположных по знаку, предстает период так называемой «перестройки», длящийся до сих пор, когда унижение достоинства в национальном и личностном модусах маркируется по нескольким фундаментальным параметрам.

Период последнего двадцатилетия истории России дает основание говорить если не о катастрофе, то, по меньшей мере, об «антропологической трагедии», означающей «непомерное увеличение объема страдания на долю каждого индивидуума» [3, c. 254]. Вопреки декларируемому в нескольких статьях Конституции чрезвычайному вниманию к проблеме достоинства человека и его защиты «человек, его самоценная личность, который провозглашен высшей ценностью, выше государства, был сразу же брошен, запущен в новый, неслыханный, добро бы еще важный, эксперимент с идеей, а то не имеющий ничего такого, что было бы похоже на новое слово в истории, просто так эксперимент: а посмотрим, если еще и так прижать людей, чтобы им стало уж совсем странно, как они начнут у нас вертеться» [1, c. 31].

Одним их первых «этапов» эксперимента стал «передел» собственности, известный под названием «приватизация». Мгновенно «проявилась» и была продемонстрирована архаика фундаментальной природы отношения человека к миру и человека к человеку. Ключевых слов здесь два: «захват» и «насилие». Именно они характеризуют не случайное и не временное «помрачение разума», а длящееся до сих пор «естественное» состояние сознания большинства, российских граждан. И «абсурдный капитализм снова, как прежний коммунизм, в отношении собственных отцов, родителей, пенсионеров, которых бросили нищенствовать» [2, c. 40], оказался самоубийственно беззаботен.

Уникальные эксперименты с собственностью в нашей стране проводились не только в ХХ в. Философский анализ показывает: «…чтобы понять, что в „операциях“ с собственностью все окажется неожиданно, не просто, достаточно было вслушаться в слово: собственность. В нем звучит собственное, как настоящее, подлинное, само. Это не прихоть языка. В собственности собственного свое слышится не зря. Всякая собственность с самого начала обречена на прояснение дознавания до своей собственной сути. То, что кому-то кажется досадной многозначительностью, проблемой лексикографа, — на самом деле скромная верхушка айсберга. Не лексические заботы заставляют нас обращать внимание на загадочное удвоение в речи собственного якобы тавтологичным своим и наоборот. … Мы не удивляемся, когда видим сходное желание уточнить, подтвердить, закрепить собственность в нотариальной инстанции, которая своей печатью окончательно и бесповоротно узаконит, зафиксирует собственность своего. Вкрадчиво в лексике, подчеркнуто в законе дает о себе знать одно и то же стремление уточнить, установить ее» [2, c. 41].

Добавлю, что подобное лексическое установление происходит и со словом ответственность, которая налагается на владеющего собственностью. Здесь то же удвоение, но теперь оно уже не кажется загадочным. Оно направлено на формирование соответствующей черты нрава, характера по сбережению этой собственности, охране ее и приумножению на благо мира. Собственность, вернее, владение ею, налагает на владеющего обязанность отвечать за нее.

Закрепление права собственности юридически (римский институт) превращает собственность в приватную, или «частную» (по-русски). «Частной» собственности на Руси предшествовала история, связанная сначала с опричниной, а затем со столыпинской реформой отрубного хозяйства. В словаре Даля читаем: «отрубной — особый, отдельный и цельный в себе». В. Бибихин отмечает: «Поразительное определение. Здесь наивно слиты в одно два противоположных полюса „собственности“. С одной стороны, существо отрубного, приватного привативно; это добро, выделенное прочь, вырванное из древних силков общины, мира. Выселить крестьянина на отруба, сделать из общинников частных собственников по западному образцу было целью столыпинской приватизации, которую царь, расположенный к ней вначале, потом не поддержал. … Древняя, темная сила земли, невольными и бессознательными агентами (реставраторами) которой были революционеры, не терпела раздачи земли в частные руки. Не терпит и теперь, и с современной робкой приватизацией земли убийства уже начались. Отсталое и косное противится прогрессивному, рациональному? Или точнее сказать, что со своим разумным проектом обустройства земли все-то же деятельное и самоуверенное новоевропейское сознание, революционное, по сути, вторглось в такую непроглядную для него глубину, что даже догадаться о которой у сознания нет шансов?» [2, с. 41].

Философский анализ позволяет установить: собственность в смысле «частной» даже после оформления у нотариуса еще не становится собственностью в подлинном смысле. Назвать, дать ей имя недостаточно. Имя так и останется лишь сочетанием букв, напоминающим о желании «родителей». Собственность должна возвратиться, — пользуясь гегелевским языком, — к самой себе. Она должна пройти определенный путь развития, должна быть «освящена» не только праведным трудом, но и соответствующей ему координатой ценностного плана. Бесспорность веберовского исследования о духе капитализма заключается в том, что он связывает его с протестантской этикой. Он полагал, что развитие капитализма возможно благодаря тому, что «частное» дело — своего рода священный акт, воплощающий бесконечное и божественное и соединяющий человека со всем остальным миром. Предельная «заинтересованность» в своем деле купца, рабочего, крестьянина заключает в себе и предельную ответственность за свое дело. Таким образом, «подлинная», «реальная» собственность, в отличие от формальной, лишь названной, рождается не только в процессе труда, но и в соответствующем пространстве ментальности, в недрах фундаментальных оснований христианской европейской культуры. Владелец, проходящий все этапы ее становления, является реальным, действительным владельцем.

Все сказанное до сих пор недоступно пленникам «нетерпения мысли», с «безумием самомнения» спешащим юридически оформить права на собственность.

«Когда, восстав против собственников, большевики оглохли к загадочному бездонному значению собственности, они лишили себя самой вещи, собственной сути. Когда теперешние приватизаторы надеются юридическим путем восстановить собственность, они так же глухи к корням собственного в мире, снова не вслушиваются в ее глубокий смысл, воображая, что достаточно его назвать» [2, c. 43].

Обратим внимание на точные слова, использованные В. Бибихиным: речь идет именно о собственности как вещи, ибо сущность вещи не заключается в ее представленной предметности и не поддается определению через предметность вообще. Этимологически в русском языке слово вещь значило вещать, собираться на вече. Необходимо терминологическое разграничение понимания «предмета» и «вещи»: «Предмет превращается в вещь лишь по мере своего духовного освоения. В каждом предмете дремлет что-то (вещное) вещее, след или возможность какогото человеческого свершения» [9, с. 221].

Укоренение собственности не как ценности, заработанной и приобретенной собственным трудом, стало возможным благодаря исторически сложившимся экономическим отношениям и характерным особенностям психологии россиянина, в немалой степени связанной с религиозным началом русской культуры. Вспомним слова П. Чаадаева: «вся наша умственность есть, очевидно, плод религиозного начала. Только у нас христианская идея сохранена в том виде, в каком ее привезли из Византии». О. Шпенглер словно продолжает мысль П. Чаадаева: «русский не борется с капиталом, нет: он его не постигает. Кто вчитается в Достоевского, предощутит здесь юное человечество, для которого вообще нет еще никаких денег, а лишь блага по отношению к жизни, центр которой лежит не со стороны экономики. „Ужас прибавочной стоимости“, доводивший многих до самоубийства, представляет собой непонятое литературное обличье того факта, что приобретение денег с помощью денег является грехом» [14, с. 528].

Деньги и отношение к деньгам в сознании россиянина сохранили исторически сформировавшуюся парадигму, описанную еще О. Шпенглером: «Сегодня Европа (20-е гг. XX в. — Н.Г.) выступает в роли евреев по отношению к русским, чья всецело мистическая внутренняя жизнь воспринимает мышление деньгами как грех (Странник у Горького в „На дне“ и весь вообще мир идей Толстого). Здесь сегодня, как в Сирии во времена Иисуса, простираются один поверх другого два экономических мира: один — верхний, чужой, цивилизованный, проникший с Запада, к которому, как подонки, принадлежит весь западный и нерусский большевизм; и другой — не ведающий городов, живущий в глубине среди одного лишь „добра“, не подсчитывающий, а желающий лишь обмениваться своими непосредственными потребностями. К лозунгам, оказывающимся на поверхности, надо относиться как к голосам, в которых простому русскому, занятому всецело своей душой, слышится воля Божья. Марксизм среди русских покоится на ревностном непонимании. Высшую экономическую жизнь петровской Руси здесь лишь терпели, но её не создавали и не признавали» [14, c. 528−529].

Форсированная ломка отношений собственности — свершившийся факт, но с присущей нам «роскошью смирения» в России принимается новая форма тоталитаризма. Как точно сказано: «капитализм тоталитарен, потому что все то, что он может принести людям, является, по существу, вчерашним днем, к сумеречному свету которого просто может пробиться больше народу, в том числе и из тех, кто сидел, или толпился когда-то за Берлинской стеной.». Более того, «капитализм тоталитарен в силу морализаторства, которым он терроризирует человеческое сознание. Моральный кодекс строителей капитализма абсурден ничуть не меньше коммунистического морального кодекса, вместе с тем он намного более ригористичен, поскольку не предполагает возможности какойто иной морали, кроме морали денег» [11, c. 131, 134]. По образному выражению французского социолога С. Московичи, деньги стали главным учителем: «Деньги — это наш Сократ. Платон говорил: „Что подумал бы Сократ о том или другом вопросе?“. Точно так же, как только мы видим предмет, или слышим о нем, мы спрашиваем: „Сколько он стоит?“» [6, c. 371].

Классическое понятие «добродетель» теперь напрямую связывается с полезностью, и главной обязанностью гражданина объявляется «добывание денег», или обогащение. В этом смысл ответственности и долга по отношению к самому себе, семье и обществу. Таким образом, человека обрекают оставаться в плену «экономического способа мышления», или «экономического материализма», который, предельно суживая сознание, позволяет видеть лишь «один задний, или, как говорят французы, нижний двор (la basse cour) истории и современности» [10, c. 627]. Невольно вспоминается античная мудрость: «если счастье заключается в еде и питье, тогда счастливы быки, идущие к водопою».

Одна из причин происходящего заключается в том, что, как полагают ученые, в России задержалось становление так называемого «homo economicus», и процесс модернизации выявил феномен «дикости», варварства: страна оказалась не готова к обмену культурными ценностями по единым информационным каналам. Россия не смогла, воспроизведя определенные структуры и отношения, добиться того же, что и странылидеры, и за десять лет из сверхдержавы превратилась в часть периферии мирового капитализма. Социальное расслоение достигло опасной черты: половина населения оказалась на грани пауперизации, т. е. массового обнищания.

На «выходе» возник так называемый «коллективный астенический синдром», четко фиксируемый данными социологических опросов и уже осмысленный в научной литературе. Исток сложившейся ситуации — «травма социальных изменений» [15, c. 472], которая во все времена крайне отрицательно сказывалась на эмоциональном самочувствии людей, «запуская» особый механизм «стресса» и характерных психосоматических состояний, формируя специфическую картину общественного здоровья населения. Коллективный астенический синдром — характерный ответ, реакция на непрекращающееся «время перемен» в России, вызывающее крушение надежд, фрустрацию и неискоренимое чувство унижения достоинства.

Стресс социальных изменений периода «перестройки» явился качественно иным для постсоветского человека, ибо три поколения бывших советских людей с ним не встречались. В социальном опыте страны отсутствовало переживание экономического эксперимента «созидательного разрушения», целенаправленно связанного с «шоковой терапией» [4, c. 105], обернувшейся хроническим шоком без терапии. Большинство населения оказалось в состоянии «неготовности» к переменам ни в экономическом, ни в социальном, ни в культурном смыслах, которые неразрывно связаны друг с другом. Социальное расслоение, достигшее опасной черты, вызвало у людей продолжительное состояние напряжения; эмоциональной константой переживания ситуации стало ощущение беспомощности и безысходности, а на экзистенциальном уровне — ощущение беззащитности, абсолютного одиночества, «заброшенности» и бессмысленности существования, несправедливости, унижения и лишения прав на достойную жизнь.

Тяжелый опыт острого спада экономики, сопровождаемый открытой инфляцией и массовой безработицей, оказался опытом негативного «шока» без терапии, растянутого во времени. Складывалось впечатление, и совершенно обоснованно, что кризис есть величина постоянная, и выход из него вряд ли возможен. Разрегулированная плановая экономика уступала место хаосу дикого рынка, «и на смену перекосам, свойственным социалистической системе, пришли перекосы, характерные для раннего капитализма» [4, c. 105]. Шок от новой реальности, требующей абсолютно иных поведенческих и мыслительных навыков, вызвал широкий спектр психосоматических заболеваний. Если представить графически «кривые» показателей динамики суицида, эксцессивного пьянства, психосоматических расстройств, а также СПИДа, рака, туберкулеза и родственных заболеваний, то они, как правило, будут совпадать. Можно утверждать, что построение капитализма в России вызвало «цунами» психосоматических заболеваний.

Однако существует еще один, глубоко скрытый механизм. Он принадлежит сфере психологии морали и обозначается термином «рессентимент». Понятие рессентимента как одного из источников происхождения моральных оценок — среди самых глубоких открытий Ф. Ницше, по утверждению М. Шелера. Заимствованное из французского языка, в смысловом отношении оно распадается на два существенных момента. Первый: рессентимент — это интенсивное переживание и определенная эмоциональная ответная реакция на другого человека. М. Шелер подчеркивает, что рессентимент — «постоянное возвращение к этой эмоции, ее пере-живание, резко отличающееся от простого интеллектуального воспоминания о ней и о тех процессах, „ответом“ на которые она была. Это — переживание заново самой эмоции, ее послечувствование, вновь-чувствование» [12, c. 10]. Второй: абсолютная негативность интенции эмоции, интенции враждебности, модусами которой являются зависть, ненависть, злоба, жажда мести.

В русском языке трудно найти слово, выражающее хотя бы половину того смысла, который вкладывает в это понятие М. Шелер. «Злопамятность», «злоба», «зависть», «вражда», «ненависть», «обида», «неприязнь» — лишь феноменальные моменты, или стадии переживания глубинного эмоционально-волевого комплекса, называемого рессентиментом. Но даже все вместе они не исчерпывают палитры отрицательных эмоций, которую, по замыслу М. Шелера, должно раскрыть исследование способов явленности людям космического начала, противоположного любви. Рассматривая чистую любовь как божественное начало в человеке и единственно верный путь к Христу, М. Шелер видит в «рессентименте» источник и корень лжелюбви, дьявольского начала в человеке — всего того, что, в конечном счете, ведет человека к Антихристу [5, c. 207−208].

Рессентимент обозначает «самоотравление души, имеющее вполне определенные причины и следствия. Оно представляет собой долговременную психическую установку, которая возникает вследствие систематического запрета на выражение известных душевных движений и аффектов, самих по себе нормальных и относящихся к основному содержанию человеческой натуры, — запрета, порождающего склонность к определенным ценностным иллюзиям и соответствующим оценкам» [12, с. 13].

Практика западной цивилизации, как считает М. Шелер, показывает, что важнейшим исходным пунктом рождения рессентимента является месть, мотив и импульс мести как ответной реакции на чьи-либо (действительные или мнимые) агрессивные действия. Это «привилегия» людей, «.которые не способны к действительной реакции, реакции, которая могла бы выразиться в поступке и которые вознаграждают себя воображаемой местью» [7, с. 424].

«Ressentiment существует в формах стадной морали и аскетического идеала. Первая, рабская мораль — экстравертивна: вынося вину вовне, она выступает как самоупоение слабостью; вторая — интровертивна, она содержит в себе подобие силы, ибо лучше „хотеть ничто, чем ничего не хотеть“» [7, с. 524]. Однако аскетический идеал тоже является вырожденной формой активности, представляя собой стремление выглядеть «слишком хорошим» для этого мира. Ф. Ницше считал, что самая благоприятная почва для рессентимента — демократические порядки всеобщей конкуренции и равенства.

Реальная практика формирования в России «демократического» общества подтверждает это положение Ф. Ницше. Сегодня в России с характерным для нее и «невиданным в мире индустриальных стран разрывом между бедностью и богатством» рессентимент становится болезненным универсальным состоянием, являя себя как в безжалостности идеологии богатых, так и в повсеместном негодовании обнищавшего большинства.

Однако в духовных глубинах русского этоса (нравы, традиции, привычки, душевный склад и т. д.) остается нетронутым, — ибо психология не подвержена быстрым изменениям (Г. Лебон), — «слой», подобный Атлантиде или русскому граду Китежу, делающий русского ванькойвстанькой. Он, несмотря на все приобщения к иноземным идеям, сохраняет этническую целостность и обусловливает характерный для русского тип адаптации к социальному стрессу. Этот слой можно рассматривать как психологический атавизм, как сохранение «архаических» ценностей. Речь идет о том, что отечественные мыслители называли русским «смирением и терпением». В предельном выражении это свойство Ф. Ницше считал «русским фатализмом» и полагал, что именно русский «безропотный фатализм» является целебным великим средством от рессентимента: «. русский солдат, когда ему слишком в тягость военный поход, ложится, наконец, в снег. Ничего больше не принимать, не допускать к себе, не воспринимать в себя — вообще не реагировать больше. Глубокий смысл этого фатализма, который не всегда есть только мужество к смерти, но и сохранение жизни при самых опасных для жизни обстоятельствах, выражает ослабление обмена веществ, его замедление, своего рода волю к зимней спячке. Так как истощался бы слишком быстро, если бы реагировал вообще, то уже и вовсе не реагируешь — это логика. Но, ни от чего не сгорают быстрее, чем от аффектов ressentiment. Досада, болезненная чувствительность к оскорблениям, бессилие в мести, желание, жажда мести, отравление во всяком смысле — все это для истощенных есть, несомненно, самый опасный род реагирования. Ressentiment есть нечто само по себе запретное для больного — его зло: к сожалению, также и его наиболее естественная склонность» [8, c. 704].

Амбивалентная природа рессентимента приобретает максимальную «вирулентность», совокупность болезнетворных свойств в условиях буржуазных отношений и в морали буржуа, которая переворачивает систему ценностей, выдавая себя за мораль универсальную. В числе ее фундаментальных оснований оказывается возвышение полезности над духовными ценностями жизни, что не всегда сочетается с этосом, лежащим в основании каждой культуры. В данном контексте под этосом понимается не только душевный склад характера русского человека, но и связанная с ним система оценок, ценностей и их иерархия, которые в совокупности определяют стиль жизни и ориентацию культуры. Именно этос воплощает неиссякаемую потребность русского человека в установлении мира в душе, сохранении достоинства и ожидании благодати.

достоинство деньги тоталитаризм рессентимент

1. Бибихин В. В. Новый ренессанс. — М.: Наука, Прогресс-Традиция, 1998.

2. Бибихин В. В. Проблема собственности // Гуманитарная наука в России: соросовские лауреаты. Психология. Философия. — М., 1996.

3. Бродский И. Меньше единицы. Избранные эссе. — М., 1999.

4. Колодко Г. В. От шока к терапии. Политическая экономия постсоциалистических преобразований. — М.: ЗАО «Журнал Эксперт», 2007.

5. Малинкин А. Н. Примечания и комментарии // Шелер М. Ресентимент в структуре моралей /пер. с нем. А. Н. Малинкина. — СПб.: Наука: Универс. кн., 1999.

6. Московичи С. Машина, творящая богов. — М., 1998.

7. Ницше Ф. К генеалогии морали // Ницше Ф. Соч.: в 2 т. Т.2. — М.: Мысль, 1990.

8. Ницше Ф. ECCE HOMO. Как становятся сами собой // Ницше Ф. Соч. в 2 т. Т.2. — М.:Мысль, 1990.

9. Прозерский В. В. Феномен вещи в ретроспективе и перспективе культуры //Будущее России: стратегии философского осмысления. — СПбГУ, 2011.

10. Соловьев В. Идея сверхчеловека // Соловьев В. Соч.: в 2 т. Т.2. — М., 1988.

11. Фокин С. Л. Жизнь без истории // Мишель Сюриа. Деньги. Крушение политики. — СПб., 2001.

12. Шелер М. Ресентимент в структуре моралей. — СПб.: Наука, Универс. кн., 1999.

13. Шкаратан О. И. Российский порядок: Вектор перемен. — М.: ВитаПресс, 2004.