Литература как быт (И. И. Панаев)

Иван Панаев создавал свои мемуары в двусмысленной ситуации. С одной стороны, его литературная слава как беллетриста и Нового поэта устоялась к 60-м годам XIX века. С другой стороны, в литературной борьбе 60-х годов Панаев предстает скорее человеком прошлого десятилетия: имя писателя уже не производило сенсации, он уже «не подавал никаких надежд» и от него, в сущности, не ждали новых талантливых текстов.

Вероятно, по этой причине его «Литературные воспоминания» становятся способом некоторой реабилитации в собственных глазах и глазах читателей. Вместо того, чтобы «возвышать» литературную среду, как это сделал С. Т. Аксаков, Панаев напротив обытовляет ее. Неслучайно в его «Воспоминаниях» значительная роль отведена салонам и званым обедам (прием у Н. В. Кукольника, Ф. П. Толстого, В. Ф. Одоевского):

Весь литературный вечер прошел в том, что хозяин дома, Глинка, Дельвиг и Кречетов подстрекали Колмакова и Огинского на разные нелепые выходки и подтрунивали над ними. Колмаков и Огинский забавляли и развлекали общество и бессознательно играли роль шутов^[1].

Сближение и короткость Кукольника с Брюлловым и Глинкою, пользовавшимся уже громкою известностью после «Жизни за царя», еще более возвысило Кукольника в глазах его многочисленных поклонников. Они мечтали видеть в этой короткости разумный союз представителей живописи, музыки и поэзии и полагали, что такой союз может иметь влияние на эстетическое развитие нашего общества. Едва ли Кукольник не поддерживал и не распространял эту мысль, о сущности, союз этот не имел и тени чего-нибудь серьезного. Представители трех искусств сходились только для того, чтобы весело проводить время и, разумеется, толковать между прочим о святыне искусства и вообще о высоком и прекрасном. Союз этот поддерживался некоторое время тем, что представители приятно щекотали самолюбие друг друга. Около них, как всегда около авторитетов, образовался небольшой штат угодников, шутов, исполнителей особых поручений и блюдолизов из маленьких талантиков. В числе таковых выдвигались на первом плане бесталанный художник Яненко, грубый, наглый циник, который для того только, чтобы хорошо выпить и поесть, готов был пожертвовать всем в угоду кому-либо из своих патронов, даже женой и дочерью, и другой — также бесталанный художник М*, с льстивой и рабской натурой, всегда притворно-робко входивший в ателье Брюллова, взглядывавший на новое произведение его кисти с лицемерным благоговением, восклицавший: «недостоин, недостоин!» и выбегавший, закрывая глаза, как бы ослепленный им… К ним присоединилось несколько маленьких литературных талантиков, отчасти из тщеславной мысли прослыть друзьями гениальных, по их мнению, людей, отчасти из того, чтобы вместе с ними веселиться, пить и есть.

На этих середах впоследствии (это уже было в начале сороковых годов) собиралось иногда человек до восьмидесяти. Тут не были исключительно любители искусства и поклонники литературы, художники и литераторы, а всякого рода весельчаки, военные и штатские, пожилые и молодые — даже игроки, аферисты и спекулаторы. Вся эта разнохарактерная ватага бестолково толпилась и шумела, бродя из комнаты в комнату. Хозяин дома кочевал среди этой толпы и останавливался на минуту перед своими гостями с каким-нибудь любезным словом. О святыне искусства не было и помину^[2].

Дом Великопольского был набит битком гостями, оркестр гремел, танцы были во всем разгаре… Лакеи беспрестанно разносили разные прохладительные, конфекты и фрукты… Хозяин дома появлялся на крыльцо, разговаривал приветливо со стоявшими тут и отдавал приказание угощать всех лимонадом, оршадом и конфектами. Подносы появлялись даже на Пресненских прудах. Из толпы явился какой-то поэт и продекламировал стихи в честь великодушного хозяина… Все это было чрезвычайно оригинально.

— Вот какие праздники дают у нас в Москве! — воскликнул К. Аксаков, с торжественным, сияющим лицом обращаясь ко мне: — где вы увидите что-нибудь подобное?.. Не выражается ли в этом широкая, размашистая славянская натура? Как не любить нашу Москву, Иван Иванович, не правда ли?..

…К числу самых коротких людей дома Аксаковых принадлежал М. Н. Загоскин. Ненависть его ко всему иностранному была забавна… «Пьют лафиты, — говорил он, — да разные иоганисберги и шато д’икемы и хвастают этим, а не знают, что у нас есть свое родное, крымское, которое ни в чем не уступит их д’икемам и лафитам».

Однажды Загоскин пригласил меня обедать. За обедом он усердно угощал меня красным вином. «Каково винцо-то? — приговаривал он, — букет-то какой!» Вино мне действительно показалось недурным, и я похвалил его… «Ну, а какое это вино?» — спросил он, устремляя на меня проницательный взгляд и улыбаясь. — Я не знаю… — отвечал я, — лафит, кажется?.. — «Ах вы, европейцы! — вскрикнул Загоскин, — лафит! лафит!.. Нет, милый, я с Депре с вашим не имею знакомства… Это вино чисто крымское, из винограда, созревшего на русской почве… Чем оно хуже вашего лафита?.. Да и Депре-то ваш ведь надувает, я думаю, вас: он продает вам втридорога то же крымское, выдавая вам его за какой-нибудь шато-ла-роз, а вы смакуете да восхищаетесь: какой лафит! 15 р. бутылка! — а мне эта бутылка стоит 3 р. 50 к. Пора нам стряхнуть с себя иностранную дурь!..»^[3]

По этим фрагментам нетрудно определить, что в центре внимания Панаева преимущественно внелитературный быт. Прослеживая историю литературы от сенсации, произведенной исторической драмой «Рука Всевышнего отечество спасла», до появления «Бедных людей», Панаев особенно останавливается на издательских проектах своего времени. Мемуарист рассказывает об успехе «Отечественных записок», росте авторитета В. Г. Белинского. Особенно примечательны фрагменты, посвященные встречам с А. С. Пушкиным, М. Ю. Лермонтовым. С большим мастерством (хотя и не всегда правдоподобно) Панаев рассказывает о том, как Гоголь читал фрагменты своих произведений в доме Аксаковых.

Для «Литературных воспоминаний» Панаева характерна прерывистость и неровность повествовательной интонации. Мемуарист постоянно отходит от хроники событий, умалчивая и «вымарывая» из памяти многие значимые эпизоды. Так, например, встреча с Н. А. Некрасовым (отношения с которым выглядели весьма запутанно) излагается очень коротко. При этом приводится своеобразный анекдот.

Слушая его, Белинский дивился его сообразительности и сметливости и восклицал обыкновенно:

— Некрасов пойдет далеко… Это не то, что мы… Он наживет себе капиталец!

Ни в одном из своих приятелей Белинский не находил ни малейшего практического элемента и, преувеличивая его в Некрасове, он смотрел на него с каким-то особенным уважением^[4].

Знаменательно, что «Литературные воспоминания» Панаева свидетельствуют о своего рода «неустоявшейся идентичности» их автора. Панаев выступает, скорее не в роли биографа, а репортера желтого издания, который включает записывающее устройство в тот момент, когда герои сюжета не знают об этом, не позируют и не следят за своей речью. Отчасти эта техника напоминает о жанре фельетона: обращаясь к преимущественно курьезным ситуациям, заимствуя стили своих современников (монологи Аксаковых представляют пересказ журнальных статей славянофилов), обращаясь к пародиям и парафразам (Гоголь в роли Хлестакова, общество в роли чиновников города N), Панаев-повествователь искажает «сохранившиеся в памяти» события. Из-за этого стирается литературная роль самого Панаева: человек, пожимающий руки А. Дельвига, Н. Кукольника, К. Аксакова, В. Белинского оказывается, в некотором смысле, лишенным собственного лица. Иными словами, наделяя «правом на биографию» практически всех героев воспоминаний, Панаев редуцирует свое личностное переживание и участие в литературе.

• [1] Панаев И. И. Литературные воспоминания. М.: Правда, 1988. С. 33.
• [2] Там же. С. 67.
• [3] Там же. С. 128.
• [4] Там же. С. 303.