Тонкие личностные переживания взрослых людей

Тонкие личностные переживания взрослых людей также не подходят однозначно под критерии «ограничения каких-либо прав» или «невозможность активно продолжать общественную жизнь». Они недоступны внешнему наблюдению, но и полагаться на мнение одного потерпевшего сомнительно. Суду необходимы косвенные данные, сумма которых была бы достаточна для объективности решения. И здесь, как нигде, страдания необходимо опосредовать общепринятыми ценностями, круг которых должен быть очерчен как моральными нормами, так и нравственными традициями. Это означает, что участники судебного разбирательства должны находиться в едином этическом пространстве, внутри которого помещается и автономное пространство истца.

К сожалению, приходится признать, что правовая психология всего лишь стоит на пороге пространства, перспективы которого обозримы, но сколько-нибудь заметного продвижения по его освоению еще нет.

И, наконец, совершенно не разработана тема «непосредственная угроза личности» как случай крайней необходимости, исключающий преступность деяния (ст. 39 Уголовного кодекса РФ, ст. 2.7 Кодекса об административных правонарушениях). В доступной нам литературе мы не нашли скольконибудь систематизированной интерпретации феноменов, подлежащих доказыванию по этому основанию^[1].

Создается впечатление, что столь серьезное судебное решение, сильно затрагивающее интересы потерпевшего, отпугивает людей науки. Перспектива вступить в соревнование с другой стороной, располагающей противоположным мнением, когда вся твоя аргументация базируется на впечатлениях, явно непривлекательна. Так что правовая психология как бы не замечает социального заказа, а юриспруденция избегает судебной практики из-за недостаточной разработанности темы, опасаясь вступать на скользкую почву сопоставления суждений.

Таким образом, даже лаконичный обзор ситуаций, в оценке которых личностный фактор прямо указан законодателем, мы на сегодняшний день располагаем больше перспективами развития научной мысли, нежели ее реальными достижениями, где путь от феномена до понятия можно было бы проследить, следуя правилам герменевтики, не сбиваясь на доверие к авторитетам, порою весьма сомнительным.

Между ситуациями и формами реагирования располагаются состояния, иногда называемые синдромами (медицинская лексика еще удерживает свои позиции в правовой психологии), при которых взаимодействие причин и следствий дает однозначный результат, терминологически обозначенный и внесенный в соответствующие классификации. Для обозначения нравственных страданий они еще не сформулированы, но применительно к оценке противоправных действий используются достаточно давно. Личность при них остается наблюдателем поступка, реализующегося мимо разумной воли при относительной ясности сознания. К ним относятся «аффект», указания на который имеются в лексике законодательства, «нервный шок», представленный в описательной форме ст. 28 Уголовного кодекса РФ, «реакция короткого замыкания», достаточно подробно описанная правовой и клинической психологией.

До последних лет законодатель избегал терминов в обозначении юридических критериев оценки психических состояний, предпочитая описательные формулировки. В данном случае — сильное душевное волнение. В последних редакциях кодексов термин аффект указан: в Уголовном кодексе непосредственно в названии статей (ст. 107,113), в Кодексе об административных правонарушениях (ст. 4.2). Такое уточнение, по-видимому потребовалось для размежевания душевного волнения, вызванного покушением на личность, и угрозой жизни, когда в основе неконструктивного поведения лежит «несоответствие психофизиологических качеств экстремальным условиям и нервно-психическим перегрузкам». Говоря языком психологии — дифференцировать состояния гнева и страха.

Эта гипотеза не кажется беспочвенной, если принять во внимание слова, опущенные законодателем из текста предыдущего Уголовного кодекса, где кроме тяжкого оскорбления и аморального поведения, были указаны «тяжкие последствия для виновного и его близких» (ст. 104 Уголовного кодекса РСФСР), что истолковывалось как угроза жизни и страх за нее. Теперь же с переходом этой мотивации в общую часть кодекса, она призвана оказывать влияние и на другие составы преступления, тогда как причины собственно аффекта остались в рамках интервенции именно против личности. Это требует от психологов пересмотреть акценты в компоновке признаков, свидетельствующих о его присутствии, и взглянуть на проблему в целом под иным углом зрения.

Как известно, состояние аффекта характеризуется внезапностью, причинной связью с провоцирующим фактором, сужением сознания, скоротечностью, падением сил по его миновании, фрагментарностью воспоминаний^[2]. И до последнего времени ключевым признаком его юридической оценки было (и остается) состояние предметного сознания, т. е. его помрачение, когда экспертами были, главным образом, психиатры и в их задачу входило установить (или отвергнуть) наличие патологического аффекта как вида «иного болезненного расстройства психики»^[3]. Предки называли такое состояние «умоисступлением и беспамятством». Однако, как в свое время заметил Э. Блейлер, если к этому явлению подходить не с клинических, а с психологических позиций, эффектность обозначает не только аффекты в собственном смысле слова, но и более легкие чувства неудовольствия^[4]. Другими словами, об аффектах рекомендовалось говорить и тогда, когда «состояние чувств распространялось на иннервацию тела и нарушало процесс течения ассоциаций». То есть границы представления о возможной степени суждения сознания расширились. И если раньше характеристика психического состояния, образно говоря, отодвигала личностные аспекты на второй план, то теперь их приходится рассматривать, по меньшей мере, на равных. Оценке аморального и унижающего с точки зрения эмпирической этики придется уделить не меньше внимания, чем фактору эмоциональному. На стыке этих тенденций и будет формироваться представление (и доказательство) о достаточных основаниях для аффекта, а сравнительно более простое исследование степени выраженности психического напряжения займет в экспертизе то место, на которое оно может претендовать при формулировке судебного решения.

Нервный шок, когда тело отказывается повиноваться разумной воле, а личность бессильно наблюдает за катастрофическим развитием событий, не в силах что-либо предпринять, в той или иной мере знаком каждому хотя бы по воспоминаниям детства, когда бывают особенно сильны страхи ответственности, представляющейся громадной и всеобъемлющей. У взрослого человека тоже бывают панические реакции в ситуации, грозящей наказанием (например, водитель лондонского метро, очень боящийся потерять работу, впал в оцепенение, когда поезд пересек контрольную линию торможения, что означало неминуемое увольнение, и продолжая движение, совершил крупнейшую аварию). Однако чаще всего речь идет о парализующем чувстве страха за жизнь (вертолетчик в горах, когда мимо него свистит пуля, пробившая стекла кабины, иногда судорожно вцепляется в рукоять управления и не может сделать маневр, который диктуют обстоятельства). Скованность мышц, паническая иллюзорность восприятия, растерянность, присущие этому состоянию, многократно описаны в литературе^[5]. Но, к сожалению, вся феноменология явления представлена ретроспективными данными. Смоделировать экстремальную ситуацию, конечно, можно с известной долей условности, и коэффициентом на нее умножить полученные результаты, что и делается в психофизиологических лабораториях. На основании таких экспериментов можно прогнозировать вероятную реакцию на перегрузки, что очень полезно для профориентации, отбора в особые подразделения, рекомендаций по комплектованию экипажей и т. п. Однако подтвердить, что такая реакция имела место в действительности, невозможно, разве что представить более ими менее убедительные косвенные данные. Может быть, поэтому правовая психология не проявляет заметной инициативы в разработке этой темы, несмотря на то, что норма, освобождающая от уголовной ответственности в связи с «несоответствием нервно-психических качеств экстремальным обстоятельствам», действует почти десять лет.

Реакция короткого замыкания, как Э. Кречмер назвал своеобразный психический срыв, когда ни разум, ни сознание не успевают за импульсивным поступком в, казалось бы, банальной ситуации, где разряжается подспудно накапливаемые чувства, воспользовавшись временной слабостью «высших задержек», не обозначена законодателем ни терминологически, ни описательно. Тем не менее в криминологической литературе (особенно прошлого века, пока она не сбилась на статистику) описанию состояний, возникающих в связи с систематическим противоправным или аморальным поведением потерпевшего, уделяли достаточно много внимания. В отличие от страха и гнева здесь доминируют стыд и обида в обстоятельствах, когда себя приходиться винить больше, чем окружающих за неспособность следовать собственным принципам. Будучи направлены внутрь личности, эти чувства, выражаясь языком психофизиологии, создают очаг инертного возбуждения, в котором нейроны находятся в «фазовых состояниях», угрожающих переходу высшей нервной деятельности в парадоксальную и ультрапарадоксальную формы. Из опасения травмировать уязвимое место люди создают вокруг него барьер защитных реакций, страхующих от впечатлений, способных нарушить сложившееся равновесие: избегают общения, маскируют раздражение вежливостью, стараются отвлечься деятельностью. Их разумная воля находится в постоянном напряжении, которое принято называть фрустрационным; и, естественно, ее потенциальные возможности когда-то истощаются. Скрываемый мотив вырывается на свободу в форме разрушительных действий, на короткое время вызывая чувство облегчения и злорадства.

По своей сути для понимания мотивов поведения в таком состоянии никаких специальных познаний не требуется. У каждого человека есть жизненный опыт чего-то подобного. Тем не менее, когда предметом судебного исследования становятся правонарушения, контрастирующие с личностными установками обвиняемого, необходимо соотнести почву (индивидуальные особенности человека, предрасполагающие к такого рода срывам) и ситуацию на предмет этической обоснованности раздражения, к которому обвиняемый апеллирует, ища сострадания. Например, впечатлительный, но слабовольный писатель в рассказе А. П. Чехова, будучи доведен до изнеможения монотонным чтением автором пьесы своего бездарного произведения, ударяет (автора) пресс-папье. «Присяжные его оправдали».

История отечественной криминологии знает период, когда под влиянием фильма В. М. Шукшина «Калина красная», где героиня принимает рецидивиста после освобождения, немало женщин последовало ее примеру в реальной жизни. Естественно, разница между художественным образом и матерым уголовником привела к тем последствиям, к которым и должна была привести. По стране прокатилась волна убийств, когда несчастные жертвы своего гуманного порыва, столкнувшись с совершенно несовместимыми взглядами на жизнь и неприемлемыми моральными ценностями, уничтожали объект своего легкомысленного эксперимента «чем под руку попадет» со стопроцентной вероятностью разоблачения.

При исследовании реакций короткого замыкания в интересах правосудия особенно важно знать базисные установки личности и глубину расстройства психической средовой адаптации в ее основных критериях. И если не в специальных показателях, то хотя бы в житейских представлениях. Описаниями безмотивных преступлений духовно развитого человека с неудавшейся судьбой особенно богата судебная практика XIX в. Образы подсудимых в публицистике тех лет и сегодня встают перед нами как живые. Так что, пролежав втуне более ста лет, этот бесценный опыт, рассчитанный на суд присяжных заседателей, будучи извлечен из архива истории появлением ст. 28 Уголовного кодекса РФ, и сейчас выглядит не менее убедительно в подтверждение того, что в юриспруденции принято называть казусом или случаем^[6].

Думается, что перечень состояний, в которых личность (закон, как мы оговорили с самого начала, судит поступки человека, этим качеством обладающего) утрачивает свое влияние из-за расстройства высшей нервной деятельности, сознания, воли, еще будет расширяться. Тому есть подтверждения, когда «зомбирование», «программирование» и т. п. из мистической практики, задевающей интересы граждан, смещаются в направлении науки, пока не признанные ее предметом. Но социальный заказ в этом направлении сформирован, так что перед психодиагностикой открываются если еще не очень конкретные, то обнадеживающие перспективы.

• [1] Подмена основания «личность» понятием «личные права», иногда встречающаяся у авторов, комментирующих законодательство, когда можно перевести вопрос в плоскость прав на жизнь и здоровье, представляется не совсемкорректной.
• [2] См., например: Сидоров Б. В. Аффект, его уголовно-правовое и криминологическое значение. Казань, 1978; Ситковская А. Д. Судебно-психологическая экспертиза аффекта. М., 1983.
• [3] Лунц Д. Р. Судебно-психиатрическая экспертиза исключительных состояний. М., 1955.
• [4] Блейлер Э. Аффективность, внушаемость, паранойя. СПб., 1906.
• [5] См., например: Средневский В. В. Испуг, его влияние на некоторые физические и психические процессы. СПб., 1906; Короленко Ц. П. Психофизиологиячеловека в экстремальных обстоятельствах. М., 1978; Лебедев В. И. Личностьв экстремальных обстоятельствах. М., 1989; Психологические последствияэкстремальных ситуаций / под ред. Н. Н. Пуковского. М., 2000.
• [6] Краинский Н. В. Девочка Маша, собака Джильда и беспокойный психиатр. СПб., 1912.