Культурно-языковые табу и юридические прецеденты

В каждой этнической, национальной или социальной культуре существуют некие языковые табу, табуированные действия и нормы традиций, с которыми приходится считаться всякому, кто оказывается в соответствующем культурном пространстве.

Слово табу полинезийского происхождения, характеризующее первобытное мышление, обозначает «запрет, налагаемый на какое-либо действие, слово, предмет, нарушение которого, по суеверным представлениям, карается сверхъестественными силами»^[1].

Табу и основывающиеся на нем поведенческие нормы отличаются по степени их этнокультурной замкнутости, строгости и значимости. Это обстоятельство не может не учитываться и в правовой сфере, когда с правовой стороны дается оценка тем или иным действиям, связанным с правонарушениями, поскольку в таких случаях нормы кодифицированного права могут не совпадать с нормами права обычного.

Вот бытовой пример (на этот раз неязыковой). Мы пришли в гости в семью восточной культуры (арабскую, китайскую, японскую, кавказскую или узбекскую и т. д.) и, входя в дом, на пороге заметили какой-то предмет, не к месту лежащий на полу. Хозяева будут благодарны, если мы не перешагнем через этот предмет, а поднимем и пристроим его так, чтобы он не мешал, ибо тем самым мы покажем нашу готовность быть помощниками хозяев, готовность при необходимости делать то, что делали бы хозяева дома. Это нормы взаимной вежливости и гостеприимства.

Таково же и русское бытовое правило.

Но, если бы мы то же самое сделали, придя в гости, например, в немецкую семью, нас сочли бы бестактными, вторгающимися в чужую жизнь, навязывая ей свои нормы. Бытовая норма в таком случае состоит в том, чтобы не обращать внимания на то, что и где лежит в чужом доме: ты гость, делай вид, что ничего не заметил, и принимай все, как есть.

Пример второй. В начале двухтысячных годов по центральным российским телевизионным каналам прошло сообщение о том, что какие-то вооруженные люди в масках ворвались в одно из правительственных учреждений Дагестана в г. Махачкале и, не предъявив никаких требований, через короткое время поспешно удалились.

Сообщение сопровождалось журналистским комментарием, в котором говорилось, что нападавшие никакого вреда ни зданию учреждения, ни милиционерам, охранявшим его, не нанесли, а только отобрали у милиционеров табельное оружие, головные уборы и обувь, оставив их босыми, и ушли.

Журналист, не знакомый с обычным правом и табу в дагестанской культуре, не заметил, что целью людей в масках было унизить достоинство и честь милиционеров и охранявшего ими учреждения. Мужской головной убор в дагестанской культуре — символ мужского достоинства. Они разули милиционеров. Это тоже унижающее действие. Они отобрали у милиционеров табельное оружие. В традиционной культуре Дагестана кинжал, являющийся оружием, служил важной неотъемлемой деталью национальной мужской одежды, которая не могла быть отчуждена, и тем самым тоже считался символом мужского достоинства.

Таким образом, переступив три табуированных, запрещенных в этнической культуре действия, люди в масках троекратно унизили честь и достоинство милиционеров согласно обычному праву, вполне актуальному и для нападавших, и для пострадавших как представителей одной и той же культуры. Следовательно, нападавшие могли бы быть по суду привлечены к ответственности, кроме всего прочего, и за унижение чести и достоинства личности. Одним из юридических снований для соответствующего обвинительного судебного решения могло бы быть заключение специалиста по этнической культуре о смысле каждого из действий, совершенных нападавшими.

Пример третий. Во всех культурах существует табу на нецензурные выражения. Но степень строгости табу и возможные реакции в случае его нарушения — разные в разных культурах. Например, представителями народов кавказской поведенческой культуры нецензурные выражения по адресу матери могут быть приняты как недопустимо оскорбительные, поэтому подобные выражения чаще всего влекут за собой драки в качестве ответной реакции.

Обращая внимание на необходимость считаться с языковым табу при изучении чужих языков, один из современных английских исследователей справедливо отмечает, что «языковое табу сейчас менее строга, чем когда-то. И тем не менее, при изучении языков с табуированными словами и ругательствами нужно быть очень осторожным. Для этого существуют два основания. Во-первых, в ситуации иностранного языка нелегко определить точную силу этих выражений или же знать, какие люди и в каких обстоятельствах могут быть ими шокированы. В качестве шутки легко сказать такое, что серьезно может расстроить собеседников. Во-вторых, произнесенное ругательство само по себе обычно указывает на членство в некоторой группе: часто ругаются перед людьми, которых хорошо знают, кто принадлежит к тому же общественному кругу, возрастному сегменту и т. д. (Дети часто избегают ругаться в присутствии взрослых с тем, чтобы не раздражать или не шокировать их, — избегают ругаться перед детьми и взрослые по той же причине»^[2].

Пример четвертый. В декабре 1911 г. чисто языковое недоразумение в Париже привело русского поэта Константина Дмитриевича Бальмонта на скамью подсудимых во французском суде: «Дело было так. Однажды лунной ночью, после основательной выпивки, Бальмонт, возвращаясь домой, увидел впереди француженку, у которой был расстегнут ридикюль. Желая быть галантным, он принялся догонять незнакомку, крича ей по-русски: „Ваш ридикюль!.. Ваш ридикюль!“ При этом Бальмонту не пришло в голову, что его восклицание в переводе на французский язык означало: „Смешная корова!“ Возмущенная француженка обратилась за помощью к ажану (полицейскому), который остановил пьяного прохожего, производившего явно подозрительное впечатление: он ковылял (Бальмонт прихрамывал), сильно жестикулировал, ерошил и без того всклокоченную гриву рыжеватых волос и громко кричал: „Ваш!.. Ваш!..“ Ажана эти выкрики привели в ярость, он принял их на свой счет, ибо на парижском арго ажанов звали „мор о ваш“ („смерть коровам“). Не вдаваясь в подробности, он арестовал Бальмонта за… приставание к женщине и оскорбление полицейского при исполнении им служебных обязанностей. Приятели Бальмонта нашли его на следующий день в тюрьме, облаченного в полосатый арестантский костюм, занятого выполнением арестантского „урока“ — он клеил спичечные коробки. Был суд, и этот суд оправдал Бальмонта. Толстой (Алексей Николаевич. — 3. Т.) ходил послушать и посмотреть на эту судебную комедию, которая его очень веселила»^[3].

В принципе того же плана и случай, связанный с визированием в печать афиш о литературных вечерах В. В. Маяковского в конце 20-х гг. XX в. Их организатор П. И. Лавут вспоминал: «Когда афиша сдавалась в печать, ее отказывались визировать до изъятия двух заголовков. „Мать их за ноги!“ и „В уборную иду на Ярославский“. Я сказал: „Ведь так в книге!“ — „В книге для читателя — можно, а в рекламе для улицы — нельзя“, — возражали мне»^[4]. Таким образом, степень и глубина словесного табуирования относительны даже в одной и той же культуре. Надо быть в курсе этой относительности.

Все приведенные эпизоды свидетельствуют о том, что речевое поведение, адекватное ситуации, осведомленность в культурных традициях собственного народа, а также в культурных традициях той среды, в которой общаешься, — это необходимые черты всякого интеллигентного и тактичного человека вообще, представителя правовой сферы деятельности в особенности.

• [1] Словарь русского языка. В 4 т. Т. 4. М., 1984. С. 329.
• [2] Swan М. Practical English Usage. Moscow, 1984. P. 589. (пер. E. 3. Тарла-нова).
• [3] Дымшиц-Толстая С. Из воспоминаний // Воспоминания о Максимилиане Волошине. М.: Советский писатель, 1990. С. 175—176.
• [4] Лавут П. И. Маяковский едет по Союзу. 3-е изд., испр. и доп. М.: Советская Россия, 1978. С. 74.