Петербургское и Пражское пространства как воплощение иллюзорности бытия

Естественность рассказа

Есть произведения, где события кажутся естественными читателю, но есть и другие (правда, они встречаются реже), в которых сам персонаж считает естественным то, что с ним происходит. Имеет место странный, но очевидный парадокс: чем необыкновеннее приключения героя, тем ощутимее естественность рассказа. Это соотношение пропорционально необычности человеческой жизни и той естественности, с которой она принимается. Сознание через конкретное отражает свою духовную трагедию; оно может сделать это лишь при помощи вечного парадокса, который позволяет краскам выразить пустоту, а повседневным жестам — силу вечных стремлений.

Ведь при помощи пространства Праги, пространства суда, грязных улиц и коридоров Кафка восстает против мира холодного разрушения, пыток, злых судов, коварного крючкотворства, одиночества, против бюрократического пространства в мире.

И у Гоголя тоже была определённая художественная цель — заставить людей почувствовать окружающую их пошлость. Поэт чувствует всю ужасную тягость от безвыходной пошлости в окружающем и в самом себе. И вот он объективирует эту пошлость, придаёт плоть и кровь своей мысли и сердечной боли. Может ли это быть шуткой? Но зачем же тут фантастическое? Анненский: «Позвольте мне ответить сравнением. Представьте себе, что вы пришли в аквариум и смотрите на морских обитателей: перед вами медузы, морские ежи, черепахи, осьминоги. Всё это отвратительное собрание замерло на песчаном дне в мутной воде, присосалось к куску камня. Но вот сторож просунул туда палку и тем произвёл нечто необычайное, сверхъестественное для всей этой дряни: черепахи заползали, осьминоги стали извиваться, фосфорические рыбы беспокойно зашныряли.

Вот такой-то палкой явился и фантастический элемент, необычайное приключение в мутной среде пошлых людей, изображённых в гоголевских рассказах, т. е. в пространстве Петербурга. Нужно было что-нибудь особенное, чтобы мы заметили этого слизняка — майора Ковалёва, среди миллиона ему подобных. Благодаря необычайности положения героя мы лучше видим и понимаем, что это был за человек.

Теперь представьте себе, что майора Ковалёва изуродовала бы оспа, что ему перебил нос кусок карниза в момент его праздного существования. Неужто кто-нибудь стал бы смеяться? А не будь смеха, каким бы явилось в рассказе отношение к пошлости. Или представьте себе, что нос майора Ковалёва исчез бы бесследно, чтобы он не вернулся на своё место, а всё бы продолжал разъезжать по России, выдавая себя за статского советника. Жизнь майора Ковалёва была бы разбита: он стал бы несчастным и из бесполезного вредным человеком, стал бы озлоблен, бил бы своего слугу, ко всем бы придирался, а может быть, даже пустился бы лгать и сплетничать. Или представьте себе, что Гоголь изобразил бы майора Ковалёва исправившимся, когда нос к нему вернулся, — к фантастичности прибавилась бы ложь. А здесь фантастическое только усилило проявление реальности, окрасила пошлость и увеличила смешное". [Ан.] «Петербургские повести» — являются зеркальным отражением петербургской фантасмагории.

В общем, сила фантастического в рассказе «Нос», собственно так же, как и в рассказах Кафки, основывается на его художественной правде, на изящном переплетении его с реальным в живое яркое целое.

На несбыточные события, выходящие за все возможные рамки, люди отвечают своими ежедневными привычками, как на бытовое происшествие; все надеются, подобно Ивану Яковлевичу, «так как-нибудь» выйти из этого странного положения.

В этом отношении особенно характерен этот момент. Проснувшись однажды утром, коллежский асессор Ковалёв обнаружил, «что у него вместо носа совершенно гладкое место… Он велел тотчас подать себе одеться и полетел прямо к обер-полицмейстеру». Ни смущения, ни грусти, ни раздумыванья — он уверен, что это интрига и людская зависть.

Переход этот так прост, что мы как-то незаметно соскальзываем с почвы фантастической на реальную. Но есть стороны рассказа, где фантастическое и реальное совершенно сливаются. Это соотношение пропорционально необычности человеческой жизни и той естественности, с которой она принимается. Роман «Процесс» в данном отношении особенно показателен. Герой Ф. Кафки осужден. Он узнает об этом в начале романа. Судебный процесс преследует его, но если Йозеф К… и пытается прекратить дело, то все свои попытки он совершает без всякого удивления: «…когда проживёшь тридцать лет на свете, да ещё если пришлось самому пробиваться в жизни, как приходилось мне, то поневоле привыкаешь ко всяким неожиданностям и не принимаешь их близко к сердцу. Особенно такие как сегодня… ни малейшей вины я за собой не чувствую. Но и это не имеет значения, главный вопрос — кто меня обвиняет?». Мы никогда не перестанем изумляться этому отсутствию удивления. Именно такое противоречие и является первым признаком абсурдного произведения.

Реальное пространство искажено ложными моральными установками, подделкой прекрасных отношений в обществе, горькая правда подменяется вкусной ложью. В пространстве Петербурга Гоголь взял одну маленькую точку и укрупнил её (пространство Невского проспекта) для того, чтобы объёмнее показать «масочность» жителей этого города. «Невский проспект — «всеобщая коммуникация Петербурга». В начале одноимённой повести сделано полное обозрение главной улицы главного города во всякое время суток. Картина полна движения, но у каждого лица и у разных «кругов и кружков» своё обособленное движение в свои часы; все объединяются только местом — Невским проспектом. «Вы здесь встретите бакенбарды… бархатные, атласные, чёрные как соболь или уголь… Здесь вы встретите усы чудные, никаким пером и никакою кистью не изобразимые… Тысячи сортов шляпок, платьев, платков… Кажется, будто целое море мотыльков… волнуется блестящею тучею над чёрными жуками мужеского пола». В этих похвалах неумеренных, выраженных в превосходной степени, читатель слышит подвох. За восторгом мы слышим иронию, и в самой интонации похвалы на первой странице повести уже нам слышится то, что автор скажет в конце: «О, не верьте этому Невскому проспекту!». Мы сразу воспринимаем «на слух» несоответствие внешнего и внутреннего — тему всей повести «Невский проспект». Только мы не хотели этого видеть, и не видели. А Гоголь и Кафка показали нам это искажение. Показали то, что есть на самом деле. И ведь правда не удивительно, что «от такого прескверного человека, как майор Ковалёв, ушёл Нос».

Лучшая сторона художественной правды — это обличение. Именно поэтому начальник Акакия Акакиевича из «Шинели» должен был хоть на минуту почувствовать, что он не прав.

Гоголь великолепно выбрал фантастическую форму момента, когда пошлость на мгновение прозрела. (У Кафки в «Процессе» Йозеф К. в последнюю минуту своей жизни сам произнёс себе приговор. Он судит себя сам и несёт наказание. Жуткую экзекуцию в финале, на наш взгляд, следует трактовать как самоубийство. Йозеф наказывается за неспособность к любви, за безразлично-корректный образ жизни и за холодность сердца или, как нам кажется, он наказывает себя сам, выносит приговор и приводит его в исполнение. Таинственный суд, о котором он часто судит столь пренебрежительно, но который всё же признает, — это его совесть, перед судом которой он недоволен своей жизнью, поверхностностью, вялостью, безучастностью своего земного существования.) Хроникальная постепенность обесценивается во имя решительного раскрытия героев в роковые их мгновения.