Заключение. 
Нравственно-этическая проблематика романа Джерома Дэвида Сэлинджера "Над пропастью во ржи"

Психологическая атмосфера повести «Над пропастью во ржи» точно соответствовала настроениям рубежа 40−50х годов, захваченных волной идейного разбора и квиетизма. Для значительной части населения США большие проблемы, занимавшие умы в военное и предвоенное время, отступили в сторону; лозунгами дня становились приобретательство и потребительство — неловкие попытки оправдать эгоистическую мораль и увязать её с принципом общественной пользы. Резким диссонансом к этим умиротворяющим рассуждениям буржуазных идеологов прозвучал взволнованный голос сэлинджеровского Холдена Колфилда, дерзнувшего обвинить современную ему Америку в самодовольстве, лицемерии, душевной черствости.

Главное обвинение, которое подросток бросал окружающему миру, — это обвинение в фальши, в сознательном, а потому особенно отвратительном притворстве, «показухе».

О бунтарстве Холдена Колфилда говорилось немало, отсюда множество различных точек зрения по этому вопросу. Так, некоторые американские критики утверждают, что в конце исповеди Холдена звучат примиренческие ноты, что Холден сдаёт позиции бунтаря. «Бороться с отвратительным ему миром Холден не может. Он хрупок и слаб. Он сам часть этого мира, который отрицает. Его руки связаны не только причастностью к нему, не только личной слабостью, но и пониманием или скорее ощущением, что перед ним не отдельные гадости, а море бедствий». С. Белов считает, что «у Холдена Колфилда всё ещё впереди, и он как живое существо (а не символ борца, бунтаря и проч.) не заслуживает эпитетов"7. Ю. Я. Лидскому представляется иная трактовка окончания романа: «ненависть к системе, имеющая в своей основе принципиальные мотивы, не должна низводиться до личного плана».

Но наиболее правильной, по моему мнению, является трактовка А. С. Мулярчика. «Бунт Холдена против действительности доводит до логического завершения не он сам, а Фиби, с огромным чемоданом собравшаяся было бежать на неведомый Дальний Запад. В конечном счете, они как бы поменялись ролями: десятилетняя Фиби готова очертя голову ринуться навстречу новой жизни, Холден же невольно ищет вокруг себя элементы устойчивости, связи с прошлым. Родная школа, музыка на каруселях в Центральном парке в двух шагах от дома, тысячелетние мумии в музе естественной истории — эти образы не случайно аккумулировались в заключительных главах книги. И вот наступила развязка: брат и сестра Колфилды остались в Нью-Йорке — во-первых, потому что они ещё дети, как по-женски мудро сказала подруга Холдена Салли, но прежде всего потому, что романтизированный мотив „бегства в никуда“ противоречил бы всей последовательно реалистической эстетике произведения». Хочется добавить, что брат и сестра Колфилды остаются в Нью-Йорке ещё и потому, что бежать всегда проще, нежели, собравшись с духом, продолжать отстаивать гуманистический идеал — бесхитростный, очевидный и труднодостижимый, как и все романтические грезы юности.

Все писавшие об идейной кульминации повести Сэлинджера неизменно выделяли то место в разговоре Холдена и Фиби, где звучала строка из стихотворения Р. Бернса, давшая название книге. «Если ты ловил кого-то вечером во ржи. Тысячи малышей и кругом — ни души, ни одного взрослого, кроме меня. А я стою на самом краю обрыва, над пропастью, понимаешь? И моё дело — ловить ребятишек, чтобы они не сорвались в пропасть».

На мой взгляд, Холден мечтает спасать чистые, невинные души детей от падения в пропасть безнравственности, бездуховности. Здесь следует упомянуть о мифе Адама. Вот почему дети — предмет особого внимания и во многих других произведениях. Они ещё не испорчены. Поэтому Холден и боится стать таким, как взрослые. К сожалению, мальчика никто не понимает, и взрослые находят самый простой способ избавиться от него: отправить на лечение в санаторий для нервных больных. Но, на мой взгляд, если кого и надо лечить, то тех людей, которые окружают Холдена, то общество, которое погрязло в обмане и лицемерии.

Сэлинджер в повести «Над пропастью во ржи» делает печальный вывод: молодое поколение США находится на краю обрыва, с одной стороны которого находится жизнь по законам добра и справедливости, а с другой — пропасть лицемерия и зла. Холден, по-моему, один из тех немногих людей, которые не дают целому поколению американцев упасть в пропасть безнравственности.

Однако в повести имелся и другой, основанный на трезвом социальном анализе вариант ответа на тот же вопрос — что делать молодому американцу, современнику Сэлинджера, со своей жизнью, с нерастраченным запасом сил и способностей? Он отчетливо вырисовывается в главе, воспроизводившей беседу Колфилда с его школьным наставником мистером Антолини.

Этот эпизод был нужен Сэлинджеру отнюдь не для эффективного поворота сюжета; по сути, он заключал в себе «повелительную идею» всего произведения. Учитель Антолини — единственный более или менее полно и разносторонне очерченный взрослый персонаж в романе. Его образ наиболее свободен от субъективных истолкований, обязанных «центростремительному» замыслу книги, материал которой пропущен сквозь призму мировосприятия её главного героя. Поучения Антолини не свободны от назидательности, но зато в них слышалась подлинная заинтересованность, преодолевшая устойчивый скептицизм его собеседника. В словах учителя Холдена тоже возникал реальный характер по сравнению с детскими мечтами Колфилда. «Пропасть, в которую ты летишь, ужасная пропасть, опасная… Это бывает с людьми, которые в какой-то момент своей жизни стали искать то, чего им не может дать их привычное окружение. Вернее, они думали, что в привычном окружении они ничего для себя найти не могут. И они перестали искать. Перестали искать, даже не делая попытки что-нибудь найти», — подчёркивал Антолини. Наиболее образованный из персонажей повести, он ближе всего подходил к выражению авторской концепции назначения и возможностей личности в условиях современного буржуазного общества.

«Признак незрелости человека — то, что он хочет благородно умереть за правое дело, а признак зрелости — то, что он хочет смиренно жить ради правого дела», — цитировал Антолини немецкого психолога Штекеля, впрочем, лишь повторившего то, что до него изрекалось мыслителями прошлого от Марка Аврелия до Гегеля. Жить смиренно, то есть спокойно, по Сэлинджеру, вовсе не означало жить безнравственно или пошло, и этический вывод из его произведения содержал в себе не апологию бескрылого квиетизма, а напротив, призыв отстаивать «правое дело» добра и красоты в человеческих отношениях с помощью средств, в каждом отдельном случае наиболее соответствующих конкретной исторической обстановке.

Я полностью поддерживаю идеи сэлинджеровского Холдена: нельзя жить в атмосфере лицемерия, самодовольства, безнравственности, нельзя быть равнодушным.