Наука о литературе

Нет сомнения, что причина, по которой, располагая историей литературы, мы не располагаем наукой о литературе, состоит в том, что до сих пор нам не удалось вполне распознать природу литературного объекта, который является объектом писанным.

Однако, если мы согласимся допустить (и извлечь из такого допущения соответствующие выводы), что произведение создано при помощи письма, сразу же возникнет возможность появления определенной науки о литературе. Если подобная наука когда-нибудь возникнет, то она не сможет иметь своей целью навязывание произведению одного какого-нибудь смысла, во имя которого она присвоит себе право отвергать все остальные смыслы: в таком случае она попросту скомпрометирует себя (как это и? бывало до настоящего времени). Подобная наука сможет существовать не как наука о содержаниях (последние подвластны только самой строжайшей исторической науке), но лишь как наука об условиях существования содержания, иначе говоря, как наука о формах.

Что ее будет интересовать, так это смысловые вариации, которые порождает и, если так можно выразиться,. способно порождать произведение. Она станет толковать не о символах, но об одной только их поливалентности; одним словом, ее объектом будет не полнота смыслов произведения, но, напротив, тот полый смысл, который всем им служит опорой.

Очевидно, что модель такой науки будет носить лингвистический характер. Будучи не в силах охватить все фразы данного языка, лингвист довольствуется тем, что строит гипотетическую модель описания, на основе которой получает возможность объяснить, каким образом порождается бесконечное число фраз этого" языка. Каковы бы ни были возможные здесь уточнения, в принципе нет никаких препятствий к тому, чтобы попытаться применить подобный метод к литературным произведениям.

Коль скоро" произведения эти сами похожи на громадные «фразы», построенные, на базе общего для них языка символов, путем ряда упорядоченных трансформаций или, в более общем смысле, путем применения известной знаковой логики, которая как раз и подлежит описанию. Иными словами, лингвистика способна дать литературе ту самую порождающую модель (24), которая составляет принцип всякой науки, ибо в любом случае речь идет о том, чтобы, располагая известным числом правил, уметь объяснить известные результаты.

Итак, цель науки о литературе будет состоять не в том, чтобы показать, почему тот или иной смысл должен быть принят или даже почему он был принят (это, повторяем, дело историка), а почему он приемлем. Причем приемлем отнюдь не с точки зрения филологических правил, диктуемых буквой, но с точки зрения лингвистических правил, диктуемых символом.

Таким образом, здесь на уровне дискурса мы вновь встречаемся с задачей новейшей лингвистики, состоящей в описании (1) грамматичности фразы, а вовсе не ее значения (25). Точно так же наука о литературе попытается описать приемлемость произведений, а не их смысл. Она станет систематизировать совокупность, возможных смыслов не в качестве некоей неподвижной упорядоченности, но как следы громадной «оперантной» (ибо она позволяет создавать произведения) диспозиции, которая, расширяясь, ориентирована от автора к обществу. Наряду сязыковой способностью, постулированной Гумбольдтом (26), человек, возможно, обладает и литературной способностью, речевой энергией, не имеющей ничего общего с «гениальностью», так как она коренится не во вдохновении и не в индивидуальных волевых устремлениях, а в правилах, сформировавшихся совершенно независимо от авторского сознания. Мифический голос Музы нашептывает писателю не образы, не идеи и не стихотворные строки, а великую логику символов, необъятные пустые формы, позволяющие ему говорить и действовать.

Нетрудно себе представить, на какие жертвы подобная наука обречет того человека, которого мы любим (или воображаем, будто любим) в литературе, рассуждая о ней, и которого именуем автором.

И все же, каким образом могла бы наука говорить о единичном авторе. Наука о литературе способна лишь сблизить литературное произведение — вопреки тому, что под ним стоит подпись, — с мифом, под которым подобной подписи нет. Как правило (по крайней мере, так обстоит дело сегодня), мы склонны полагать, что писатель владеет всеми правами на смысл своего произведения и в его власти определять законность этого смысла; отсюда — нелепые вопросы, с которыми критик обращается к умершему писателю, к его жизни, к свидетельствам о его замыслах затем, чтобы тот сам разъяснил нам, что значит его произведение. Мы во что бы то ни стало желаем заставить заговорить мертвеца или его субституты — время, жанр, язык — короче, всю современность писателя, к которой метонимически переходят права на его творчество. Но бывает и хуже — в тех случаях, когда нас специально просят подождать смерти писателя, чтобы наконец-то получить возможность трактовать его «объективно»; оказывается, произведение следует трактовать как точный факт именно с того момента, когда оно приобретает черты мифа.

Смерть автора важна, действительно важна, но в ином отношении. Она ирреализует его подпись и превращает произведение в миф. А ведь истина, заключенная в анекдотах, никогда не сравняется с истиной, заключенной в символах.

Народному мироощущению хорошо знакомо это чувство: мы ходим в театр не на «произведение Расина», а «на Расина», точно так же как ходим в кино «на вестерн» , — так, словно в известные дни недели мы по своему желанию вкушаем понемногу от плоти некоего обширного мифа и тем утоляем свой голод; мы ходим не на «Федру», но на Берма (27) в «Федре», подобно тому как читаем Софокла, Фрейда, Гёльдердина и Киркегора в «Эдипе» или в «Антигоне». И истина оказывается на нашей стороне, ибо мы не позволяем мертвому хватать живого, ибо мы освобождаем произведение от пут авторской интенции (28) и тем самым вновь обретаем мифологическую трепетность его смыслов. Стирая авторскую подпись под произведением, смерть утверждает его истину, которая есть не что иное, как загадка. Разумеется, к «цивилизованному» произведению нельзя подходить с теми же мерками, что и к мифу в этнологическом смысле этого слова; разница, однако, заключается не столько в наличии или отсутствии подписи под сообщением, сколько в характере его субстанции: произведения нашей современности — это писанные произведения. Это накладывает на них смысловые ограничения, которые не могли быть ведомы устному мифу: мы сталкиваемся здесь с мифологией письма; объектом такой мифологии станут не детерминированные произведения (то есть не такие, которые вписаны в процесс детерминации, имеющей своим источником некую личность — автора), а произведения, пронизанные тем великим мифическим письмом, в рамках которого человечество опробует создаваемые им значения, иначе говоря, испытываемые им желания.

Таким образом, нам придется заново подойти к объектам литературной науки. Автор и его произведение являют собой лишь отправную точку анализа, стремящегося к языку как к своему-горизонту: отдельной науки о Данте, о Шекспире или о Расине быть не может; может быть лишь наука о дискурсе. В зависимости от того, какого рода знаки станет изучать эта наука, в ней можно будет выделить две большие области; первая включит «себя знаки, подначальные фразе, такие, например, как фигуры, которыми занималась старая риторика, явления коннотации*(29), «семантические аномалии» и т. п., — короче, все специфические единицы литературного языка в его целом.

Вторая будет состоять из знаков, превышающих размерами предложение; она включит в себя части дискурса, позволяющие построить структуру повествовательного произведения, поэтического сообщения, дискурсивного текста и т. п.

Понятно, что крупные и мелкие единицы дискурса связаны отношением интеграции (подобным тому, какое-существует между фонемами и словами, а также между словам и предложениями); при этом, однако, все они образуют самостоятельные уровни описания. Подобный подход позволяет подвергнуть литературный текст точному анализу, хотя и ясно, что за пределами такого анализа останется громадный материал. По большей части материал этот будет соответствовать всему тому, что мы полагаем ныне наиболее существенным в произведении (индивидуальная гениальность, мастерство, человечность), конечно, при условии, что мы вновь не заинтересуемся и не полюбим" истину, заключенную в мифах.

Объективность, достигнутая этой новой наукой о литературе, будет направлена уже не на произведение в его непосредственной, данности (такое произведение находится в ведении истории литературы или филологии), а на его интеллигибельность (30). Подобно тому как фонология, отнюдь не отвергая экспериментальных фонетических проверок, все же утвердила новую объективность фонического смысла (31) (а не одного только физического звука), наука о литературе утверждает объективность символа, отличную от объективности, необходимой для установления буквальных значений текста. Сам по себе изучаемый объект создает сугубо субстанциональные ограничения, но он не создает правил значения: «грамматика» произведения — это вовсе не грамматика того естественного языка, на котором оно написано, и объективность нашей новой науки будет зависеть от этой второй грамматики, а вовсе не от первой. Для науки о литературе произведение интересно не тем, что оно было, а тем, что его понимали и все еще продолжают понимать: источником ее «объективности» станет интеллигибельность.

Итак, придется распроститься с мыслью, будто наука о литературе сможет научить нас, какой смысл следует наверняка придавать произведению: она не станет наделять, ни даже обнаруживать в нем никакого смысла, она станет описывать логику порождения любых смыслов таким способом, который приемлем для символической логики человека, подобно тому как фразы французского языка приемлемы для «лингвистического чутья» французов. Разумеется, нам придется пройти долгий путь, прежде чем мы сумеем получить в свое распоряжение лингвистику дискурса, то есть подлинную науку о литературе, соответствующую вербальной природе ее объекта. Ведь если лингвистика и способна оказать нам помощь, то сама по себе она все же не в состоянии разрешить тех проблем, которые ставят перед ней такие новые объекты, как части дискурса и вторичные смыслы. Лингвистике, в частности, понадобится помощь истории, которая подскажет, в каких — подчас неоглядных — границах существуют те или иные вторичные коды (например, риторический), равно как и помощь антропологии, которая, последовательно прибегая к операциям сопоставления и интеграции, позволит описать всеобщую логику означающих.