Полис и некрополис (некоторые аспекты культурологической семиотики некрополей)

Полис и некрополис (некоторые аспекты культурологической семиотики некрополей)

Исследования мортального сектора культуры являются в настоящее время вполне респектабельным направлением культурологии. После появления уже ставших классическими работ по аксиологической структуре и метафизике человеческого сознания, направленного на постижение феномена смерти (Н.Н. Трубников, фактически «переоткрытый», Ф. Арьес, В. Янкелевич — [1; 9]), а также посвященных культурологическому, прикладному анализу мортальных артефактов, мортальная тематика получила легитимацию в культурологии.

Интерес для культурологии некрополи представляют уже потому, что не являются лишь объектами санитарного назначения. В этом случае некрополи превратились бы, скорее всего, в большие ямы и по устройству ничем не отличались бы, допустим, от скотомогильников. Некрополь не может быть осмыслен без отрыва от иного феномена — города. Полис и некрополис образуют пару культурных феноменов, объединенных отношениями подобия. Происходит сближение текстов культуры, причем в поле их пересечения возникают процессы уподобления.

Предположительно, некрополь должен обладать следующими чертами, роднящими его с поселением живых:

• • стабильностью расположения отдельных «обиталищ»;
• • индивидуализированностью «единицы заселения»;
• • иерархичностью, предполагающей наличие центра и периферии (топологическое разделение на центр и периферию имеет еще и ценностную нагрузку);
• • упорядоченностью, регулярностью.

Первая особенности естественна и привычна, обычно не становится предметом обсуждения. Место упокоения стабильно; стабильность эта нарушается редко, и нарушение это встречает негативное отношение окружающих и магически-суеверный страх. При любой возможности внести плату, близкие покойного стараются обеспечить ему постоянное захоронение. Временное захоронение воспринимается как культурно аномальное, подобно временному жилищу в городе.

Средствами семиотического оформления индивидуальности (тенденция к чему усиливается в Новое время) выступают средства маркирования: именного, возрастного, конфессионального, этнокультурного, профессионального, биографического. Это обеспечивается чаще всего разными видами инскрипций-надписей и рисунков. Близкие склонны воспринимать захоронение как свою собственность — отсюда разные способы отграничения места ингумации. Это объясняется переносом на сферу некрополя стереотипов существования, наличествующих в полисе, когда немотивированное вселение превращается в огромный скандал (и юридический, и культурно-антропологический). «Коммуналки» и «уплотнения» оказываются нежелательными и в границах полиса, и в пространстве некрополя.

Структура некрополя демонстрирует, как правило, наличие центра и периферии. Даже небольшие и малодифференцированные некрополи обладают нечетко выраженным ядром старых захоронений. Часто центр создается специально (храм, «почетные аллеи» и т. п.

Регулярная планировка некрополя оказалось характеристикой с ослаблением корреляции между полисом и некрополем. Даже некрополи XX в. подчас хаотичны.

Одним из механизмов влияния города на семиотику некрополя является действие экономических факторов. Семиотическая, стилевая дифференциация надгробий в пределах одного некрополя составляет одну из основных закономерностей развития любого некрополя. Надгробия, относящиеся к одному стилистико-временному «уровню», отличаются, естественно, единообразием. Каждый новый «уровень» отчасти уничтожает предыдущие, отчасти же «надстраивается» над ними. При этом соотношение «объема замены» и «объема наслоения» при оформлении очередного нового «слоя» бывает различным.

Однако не так просто определить источники этого единообразия. Внешним поводом для замены-вытеснения служит либо разрушение (сильный износ) раннего надгробия, или отказ от такового по иным причинам, т. е. стремление обновить; в последнем случае может возникать ценностная мотивация, в том числе эстетическая. Проанализировав возможные причины появления единообразного оформления некрополей, мы выделили следующие категории причин.

• 1. Экономический фактор (индивидуальный уровень доходов и состоятельности, общий уровень достатка населения). Уровень дороговизны надгробия слагается из трех компонентов: стоимости материала, стоимости изготовления и стоимости перевозки.
• 2. Индивидуально-эстетический фактор, обусловливающий выбор того или иного дизайна в зависимости от представлений о красоте и уместности. Именно в силу действия этого фактора появляются многие надгробия, «бросающиеся в глаза» даже при беглом осмотре некрополя.
• 3. Идеологически-мировоззренческий фактор — наиболее ярко проявляется в диктате религиозных убеждений (использование или отказ от крестов, иных религиозных символов, пятиконечных звезд, серпа и молота, выбор эпитафий, наконец, создание казуистической символики с косвенным указанием на конфессиональную принадлежность — вроде надгробия в виде стилизованного вытянутого в длину церковного купола-луковицы).
• 4. Действующие нормы, ограничивающие оформление могилы. Чаще всего таковые не являются чрезмерно строгими и легко игнорируются и нарушаются (подобно инструкциям и рекомендациям по оформлению кладбищ, составлявшимся в пределах культурного пространства СССР вплоть до 1970;1980 гг.).
• 5. Мода и устойчивые представления о должном и недолжном оформлении захоронения (исходя из таких оценочных параметров, как «должно», «модно», «престижно», «пристойно» и т. д.). Действие этого фактора укрепляется централизованным изготовлением надгробий в мастерских, обеспечивающих тиражирование одних и тех же моделей и предлагающих заказчикам уже имеющийся выбор этих моделей (сама выставка изготовленной продукции во многих мастерских выполняет de facto роль иллюстрированного каталога). Заказ же необычных надгробий влечет повышение цены, поскольку технология изготовления необычной продукции менее отработана.
• 6. Потребность в демонстрации, выражающаяся или в необычном дизайне, либо в повышении стоимости при обычном дизайне, либо в сочетании и того, и другого. Демонстрировать обычно стараются любовь к усопшему, уровень достатка и (реже) особенности эстетических вкусов и пристрастий.

Кроме того, создание таких текстов культуры, какими являются надгробия, реализует некоторые глубинные культурные парадигмы, архетипы культуры, которые могут быть выявлены благодаря применению семиотических методов анализа культуры. Человек, изготавливающий или проектирующий надгробие, сам может не отдавать отчета в действии глубинных парадигмальных культурных причин.

Экономический фактор может действовать и изолированно, и налагаясь на иные перечисленные. Его действие может проявляться и инвертированно — в стремлении не показывать уровень доходов, не привлекать внимание окружающих к дорогому и необычному надгробию.

Подобно тому, как жилища города имеют, несмотря на разнообразие, некоторые предельные общие конструктивные черты, так и организация ингумации содержит некоторые «универсалии». Прежде всего, это контакт надгробия с землей (исключения здесь крайне редки). Помимо версий с применением анализа символических форм — вроде истолкования памятника как символизированного ростка, пробившегося, проросшего из могилы, можно дать версию простую и весьма семиотичную: памятник возник как надстройка над могильным холмом (а сам холм образовывался естественным образом за счет разрыхления и вытеснения земли), а потом стал зна — ком-заместителем земляного холма; на это указывает и очень частотная форма надгробия — параллелепипед, формой и пропорциями напоминающий земельный холм над захоронением. Таким образом, если холм был индексальным знаком, то надгробие стало знаком иконическим; необходимость контакта с поверхностью земли при действии такого рода семиотического механизма и естественна, и очевидно понятна.

Похищение надгробий тоже имеет порою экономическую подоплеку. При этом эстетический фактор (похищаются обычно старые надгробия, сделанные со вкусом и находящиеся в хорошем состоянии) оказывается тем более вторичным, что заказать надгробие-стилизацию, подражающее старым формам, в настоящее время несложно при наличии средств. В первую очередь экономятся средства на изготовление и перевозку надгробия. Иногда имеет место «скрытое воровство» — тело ингумируется в старое заброшенное или бесхозное захоронение, что делает излишним перенос уже имеющегося там надгробия. Все эти явления имеют функциональный аналог в полисе: и воровство, и вселение в жилище, которое тебе не принадлежит.

Хорошо известная особенность мортальной культуры состоит в том, что на место захоронения нередко «изливаются» те чувства, которые питают по отношению к усопшему; надгробие становится муляжом, симулякром усопшего в рамках социального акта, его семиотическим замещением [3: 114−160]. Фактически здесь имеет место миграция, «переселение» человека из полиса в некрополис, смена адреса. Особенно ярко это проявляется в том случае, когда кончина была неожиданной и сильно травмировавшей близких, когда они вынашивают разного рода комплексы вины («не помогли деньгами на лечение, так вернем их теперь в виде дорогого надгробия», «не проявили должного внимания и готовности помочь — проявим внимание к оформлению могилы» и т. п.). В этом случае появляются дорогие надгробия с необычным дизайном. В подобных случаях ценностные мотивы сочетаются с материальными возможностями; последние оказываются способом их выражения, опредмечивания, а действия и поступки близких закономерно меняют сферу приложения.

В иных случаях богатое надгробие является формой социальной индикации (заявление о материальном благополучии). Встречается также следование неписаным требованиям социальной общности (когда дешевое надгробие считается неприличным для представителей обеспеченной социальной группы). Следование требованиям моды также нередко требует материальных затрат. В России начиная с 1990;х гг. дорогие надгробия постепенно возводятся мортальной модой в ранг бонтона.

Интересным примером смешения фактора моды с экономическим фактором является обычай изготовления надгробного изображения. Для постсоветского культурного пространства это прежде всего фотография и гравировка. Их распространение резко отличается от иных культур, а кроме того, затрагивает даже некрополи с иной религиозно-этнической принадлежностью, где изготовление таких изображений табуировано. До появления кладбищенской фотографии памятники иногда венчались скульптурными изображениями, бывшими дорогими и сложными в изготовлении. В результате скульптурный портрет стал атрибутом надгробий «исключительных» личностей (Ср.: [5; 6; 7]), при наличии достаточных оснований для такой акции (на западе создание мортальной скульптуры облегчалось в силу использования пластики в богослужебном обиходе, когда семиотика некрополя испытывала на себе влияние семиотики храма). В ареале преобладания православия надгробная пластика распространилась еще менее.

Во второй половине XX века фотографические технологии позволили наладить изготовление изображений, не предусматривавших больших материальных затрат. Сформировалась мода, ставшая просто повальной. Отсутствие фотографии сразу наводило на мысль (не всегда верную) о заброшенности могилы. Фактор экономический и фактор моды (т.е. чисто семиотический) настолько слились, что непросто теперь выделить ведущий. Кроме того, изготовление изображений является, скорее всего, семиотической компенсацией утраченной многими поколениями в ходе секуляризации идеи бессмертия (когда «лопушиное бессмертие», как справедливо заметил Д. С. Мережковский, не могло удовлетворить тоску по бессмертию). При этом иконическое изображение умершего оказывалось неким суррогатом традиционного бессмертия личности [4: 5, 239−242]. Мотив иконичности, иконического сходства является в данном случае ведущим. Не столкнулись ли мы в данном случае еще и с хорошо закамуфлированным атавизмом магических представлений об изображении? Требует объяснения факт малого распространения мемориальных изображений на западных некрополях (особенно католических стран, не знавших гонений на ритуальные изображения), где соответствующая технология скорее опережала отечественную. Очевидно, процесс секуляризации, проходивший там медленнее и более аутохтонно, не требовал странного ренессанса «погребального портрета». Принесение на места захоронений бытовых предметов также является следствием невозможности или нежелания сменить семиотический сценарий поведения. Люди остаются в значительной степени под властью поведенческих сценариев полиса.

Процессы упрощения надгробий обусловлены и культурным механизмом — формированием культуры минимализма и «дешевого быта», когда завышение материальной стоимости предметов обихода (в том числе мортального) воспринимается как нескромность, нежелательная демонстрация превосходства и, наконец, как скрытый социально-культурный вызов. В этой связи интересно заметить, что наблюдающийся в последние годы рост минималистских настроений в отечественной культуре не отразился пока заметным образом в кладбищенском дизайне; напротив, последний скорее все более обретает признаки опредмечивания хороших финансовых возможностей. Это связано с тем, что «новый минимализм», в отличие от минимализма 1960;х, не распространяется на область цен, на область чистой стоимости, а имеет исключительно стилистическую природу; предметы обихода, выдержанные в духе «нового минимализма», не имеют преимуществ в виде дешевой цены (а подчас являются откровенно дорогими). Этот минимализм новой волны не ориентирован на дешевизну, он преследует лишь изменение стиля, чистой семиотики, придание вещам определенного внешнего вида [2: 19−26, 66−72]. Являясь очередным проявлением американизма, минимализм насаждает примитивизм облика при ориентации на имущего потребителя, что характерно для американской культуры, уходящей корнями в кальвинизм. Пожалуй, единственное завоевание минимализма в современном некрополе — кремационные захоронения, действительно сочетающие лапидарность дизайна с реальным, хотя бы относительным, удешевлением.

Отдельной проблемой является структурная связь некрополя и храма. Указанная выше пара «полис — некрополис» может быть превращена в триаду «храм — полис — некрополис». Связь храма и некрополя заметна уже на топографическом уровне: старая практика захоронений возле храма [1]. Семиозис храма и семиозис некрополя также подвергаются частичному уподоблению. Подчас имеет место инверсия поведения: человек ведет себя непристойно возле храма, но боится сделать нечто неподобающее на кладбище. Сюда же относится и посещение кладбищ в ущерб храмовым службам (например, в некоторые церковные праздники). На некрополях стихийно формируются паралитургические обряды со своей причудливой семантикой, включая языческие архетипы (специальная еда — ср.: [8: 111−124]). Наконец, кладбища часто являлись последним прибежищем притесняемой религии или парарелигиозных культов (английские методисты, янсенисты, католики во время Французской революции, современные сатанопоклонники). В этих случаях некрополь становился функциональным эквивалентом храма.

гендер вербальный речевой пол.

• 1. Арьес Ф. Человек перед лицом смерти. — М., 1992. — 526 с.
• 2. Бодрийяр Ж. Общество потребления. Его мифы и структуры. — М.: Республика, 2006. — 269 с.
• 3. Бодрийяр Ж. Символический обмен и смерть. — М.: Добросвет, 2006. — 389 с.
• 4. Вишев И. В. Проблема жизни, смерти и бессмертия человека в истории русской философской мысли. — М., 2005. — 432 с.
• 5. Ермонская В. В. Советская мемориальная скульптура. — М., 1979.
• 6. Ермонская В. В., Нетунахина Г. Д., Попова Т. Ф. Русская мемориальная скульптура. — М., 1978.
• 7. Кудрявцев А. И., Шкода Г. Н. Александро-Невская Лавра: архитектурный ансамбль и памятники некрополей. — Л., 1986.
• 8. Седакова О. А. Поэтика обряда: погребальная обрядность восточных и южных славян. — М., 2004. -230 с.
• 9. Янкелевич В. Смерть. — М., 1999. — 444 с.