Романтическая Польша. 
Музыка, театр, история, философия, живопись, наука

Если бы очерки, вошедшие в новую книгу Марселя Бутерона «Романтическая Польша»^[1], были написаны другим автором, они могли бы стать законченными образцами жанра «Малой истории», привившегося в исторической литературе с легкой руки покойного Ленотра. Собранные в них сведения о событиях и людях времени польского восстания 1830 года сами по себе в этом смысле очень любопытны, ибо воспроизводят фон, на коем эти события развернулись, частную жизнь той эпохи, ее атмосферу. Исторического истолкования в очерках нет, большие причины и следствия восстания оставлены в тени — но ведь это и входит в задачи «малой истории». Зато мы узнаем тысячи деталей, мелких причин, приведших к возмущению поляков и второстепенных последствий его, которые как ни как что-то в истории объясняют. Они создают живую картину эпохи, воскрешают во плоти и костях не только знаменитых или хотя бы известных деятелей, но и рядовых людей, из сочетания личных жизней и устремлений которых история складывается.

Особое внимание привлекают — с этой точки зрения — заключительные главы книги, описывающие жизнь польской эмиграции во Франции. Поневоле напрашивается сравнение с русской эмиграцией наших дней, тем более что поляков нам не раз ставили в пример: они, мол, и национальные чувства сохранили в полноте и чистоте, и, несмотря на тяжесть изгнания, способствовали развитию и даже расцвету польской культуры. Имя Мицкевича неизбежно подкрепляет такие рассуждения, как неопровержимое и достаточное доказательство.

Увы, этот образ идеальной эмиграции книгой Бутерона разрушается окончательно. Во-первых, польское рассеяние не было столь многочисленным, как наше: полякам легче было держаться вместе и защищать свое лицо и свои интересы. Тем не менее, единодушия между ними не было никакого, в Париже они разбились на партии, против Национального Комитета Польской Эмиграции велись интриги и подкопы, между группой Чарторыйского и демократическим объединением возникла смертельная вражда, а образцовый патриот Мошнацкий, оставшийся в одиночестве, умер в нищете и никем не понятый. Во-вторых, гуща польской эмиграции стала очень быстро опускаться и разлагаться, даже литераторы далеко не всегда и неблестяще служили культуре и другим высоким идеалам. Мицкевич был исключением — но ведь Мицкевич был один. К Объединению Польских Писателей, помещавшемуся на рю Годэ де Моруа, он примыкал лишь короткое время, эпизодически, и в среде своих собратьев чувствовал себя чужим. Он был эмигрантом в эмиграции, как был бы им, вероятно, в своей стране, как эмигрантом по духу остается всегда и повсюду всякий большой и подлинно взволнованный человек. Наконец, поражает нас поведение поляков по отношению к приютившей их стране тем, что к ним-то самим французы относились с неизменной благожелательностью, и им не пришлось испытать десятой доли наших трудностей. Особенно показательны эпизоды, разыгравшиеся в Бержераке, где были расквартированы польские военные, бежавшие после восстания. Мэр Бержерака Тайефер всячески ухаживал за ними, основал для них специальные госпитали, помогал им материально. Поляки же, к всеобщему удивлению, кричали на улицах: «Да здравствует республика» и «Смерть королям», хотя во Франции в то время была монархия — царствовал Людовик-Филипп. Но это не все: в комиссии, выдававшей эмигрантам крупные пособия, некоторые из них не пожелали ждать в приемной и демонстративно злили, что естественно вызвало недозгмие: так ли уж нужно им пособие. Тайефер все же замял дело, пособия полнили все. Но тогда возникли трения между поляками и административными властями, чуть не приведшие к бунту: поляки даже возвели баррикады. Тогда-то и случилось самое для них невероятное: генерал Лафайетт выступил в парламенте в защиту «права бунта» для эмигрантов, причем почти вся пресса поддержала его. Можно представить себе, что было бы, если бы дело шло всего лишь о праве на труд, о праве на свободное местожительство…

Все эти факты не только трогают нас, эмигрантов, они и объективно интересны. Однако Бутерон не захотел ограничиться «малой историей», он претендует на другое. Историком он никогда не был, посвятил себя изучению литератзфных движений и специально занимался Бальзаком. Через свои труды о Бальзаке он и пришел к Польше благодаря личности графини Эвелины Ганской, таинственной бальзаковской «незнакомки». И уж конечно не политическая история удержала его внимание. Все его очерки вращаются вокруг польского восстания, но само восстание интересует его сравнительно мало. Само заглавие книги свидетельствует об этом.

Симпатии Бутерона привлекли не политические претензии поляков, а тот глубокий дзгховный порыв, который проявился в то время не в одной лишь Польше и принял внешние формы романтизма.

Некоторые эпохи отмечены таким стремлением к абсолюту, к недостижимой правде, к вечному блаженству, что реально осуществить его почти невозможно. Что ни делай в жизни, все будет «не тем», только приближением к идеалу, и то очень сл) шайным и очень малым. Романтическая эпоха была именно таким периодом. Внешне она привела к ряду литературных или политических вспышек, иногда удававшихся, иногда терпевших поражение. В этих вспышках находил выход бессознательный пыл, которым все были в той или иной степени заражены. Но л}шшие зтиы и сердца вряд ли были бы удовлетворены, зная, что их порыв приведет только к уничтожению литературных или театральных канонов, к восстанию на Сенатской площади или к замене Карла X Людовиком-Филиппом. Точкой приложения польского романтизма оказалось восстание 1830 года, но им ни в какой мере не исчерпывались упования «романтиков дзоса». Они стремились к совсем иной цели — освобождению дзчиевному, непонятной, но магически притягивающей к себе полноте внзггренней жизни. Три портрета таких романтиков и дал нам Бутерон, и они-то и составляют центральные очерки его книги.

Одним из этих романтиков был Мориц Мошнацкий, имя которого мы зоке упомянули. С польским восстанием его личность связана прочно, но только потому, что освободительное движение было для него единственной возможностью реального действия. Большой же его любовью с отрочества было искусство: он прекрасно играл на рояле, писал стихи, следил за мировой литературой. В Варшавский университет он поступил тревожно настроенным юношей, готовым на любой акт, разрушающий жизненную рутину, сулящую преображение. В таком состоянии он и сблизился с тайным политическим обществом Свободных Польских Братьев^[2], внешне копировавшим масонские организации, но преследовавшим одну цель: освобождение польских провинций от русского владычества и, в частности, от суровой опеки великого князя Константина. Попав в общество, Мошнацкий сразу же провинился, разболтав какие-то секреты, и был приговорен своими собратьями к смерти. Чудом удалось ему не только избежать этой участи, но и сохранить звание «брата». Уличная драка, во время которой он избил полицейского, вовлекла его в другой скандал: приведенный к великому князю, он умудрился наговорить ему дерзостей и был за это приговорен к 40 дням карцера и исключению из университета. Чтобы смягчить свою участь, он выдал нескольких своих единомышленников, что, казалось бы, должно было пресечь его политическую карьеру. Временно он и отдалился от нее.

Зато он сблизился с кружком писателей и музыкантов такого же романтического склада, как и он сам. Среди них был и молодой композитор Шопен. В 1825 году Мошнацкий решил, основываясь на известном предисловии Мицкевича к своим стихам, проводить романтические идеи в публику. Он сумел стать критиком газеты «Варшавский Дневник», потом «Газеты Польской», наконец, «Курьера Польского». Из статей, напечатанные в этих изданиях, он и составил свою книгу «О польской литературе XIX века», в которой развел очень странную эстетическую и философскую систему, превосходящую узколитературные рамки.

Но брожение в польском обществе снова привело его к политике. Как это ни странно, но его бывшие друзья приняли «изменника» в свою среду и во время восстания он играл одну из первых ролей. Несовпадение в стремлениях все же чувствовалось: одно из публичных выступлений Мошнацкаго едва не стоило ему жизни, так как рассвирепевшая толпа сочла его за сторонника «москалей»; через несколько дней он узнал зато триумф. Увы, краткосрочный: судьба сулила ему разочарования и одинокую смерть на чужбине.

Не менее романтичен образ «польской Жанны д’Арк», молодой графини Эмилии Платер^[3]. Она выросла в родовом замке Ликсна, около Витебска, на берегу Двины. Дикая и угрюмая природа, одиночество и, вероятно, воспитание развили в ней мечтательность и неудовлетворенность. «Дитя сама, в кругу детей играть и прыгать не хотела»^[4], зато «влюблялась в обманы Ричардсона и Руссо». Молодая Эмилия в точности напоминает Таню Ларину. «Душа ждала кого-нибудь».. Но Онегин в замке Ликсна так и не появился.

Вместо любви, в возрасте 20 лет ей пришлось испытать восстание — и сразу же все ее надежды с романтической горячностью преобразовались в желание освобождения Польши. При помощи двоюродного брата, Цезаря Платера, Эмилия организует отряд добровольцев, и сама ведет его на Двинск. Неожиданность нападения обеспечила ей победу и зачисление в ряды регулярной армии восставших. В отряде Залуского, одетая солдатом, Эмилия проявляет чудеса храбрости, несколько раз чудом спасается от преследования казаков. В польском лагере она вызывает всеобщее восхищение и приводит в армию своим примером многих новобранцев. В маленьком городке Вилькомир у нее появляется последовательница и верная помощница, Мария Расданович. Обе девушки становятся неразлучны, делят друг с другом опасности и трудности походной жизни. С Марией и Цезарем проделала Эмилия и отступление за Неман, подорвавшее ее силы. В небольшой деревенской хижине она впервые почувствовала приступы неведомой болезни, а перевезенная в соседний замок, должна была слечь. Известие о взятии Варшавы русскими было для нее окончательным ударом. 23 декабря 1831 года она скончалась. Ее единственной любовью оказалась Польша, ее единственным романом — служение своему романтическому идеалу.

Третий романтик, описанный Бутероном, дальний родственник графини Ганской, граф Вячеслав Ржевуский, пожалуй, полнее других воплотивший чисто романтическое томление. Даже восстание не отвлекло его от преследования своего несбыточного идеала, которому он остался верен всю жизнь. В молодости он служил в австрийских войсках, но променял мундир и шпагу на светскую жизнь. В Вене он подружился с турецким адмиралом Рамиз-Пашой, внушившим Ржевускому интерес к мусульманскому востоку. Молодой граф занялся востоковедением, но наука его не влекла. Тогда он обратился к литературе. Главные свои произведения он сжег, но оставшиеся отрывки, а также художественная переписка его свидетельствуют о большом писательском таланте.

В противоположность Эмилии Платер и Мошнацкому, Ржевуский смысл жизни видел в любви. Влюбившись страстно в Розалию, он женился на ней. Розалия, по-видимому, была обворожительной женщиной, в эпоху Конгресса за ней ухаживала вся Вена. Но Ржевуский вскоре начал тяготиться супружеской жизнью, тем более что снова влюбился в неизвестную нам женщину. В 1815 году ему все надоело, и он едет на Восток. В качестве туриста посещает он Грецию, Константинополь, Малую Азию, попутно выполняя какие-то дипломатические поручения русского правительства. Наконец, он попадает в Аравию. Простая жизнь кочевого племени бедуинов как будто удовлетворяет его душевную жажду. Он не только входит в жизнь кочевников, но вызывает у них уважение и восхищение мудростью и военными подвигами. В конце концов, его выбирают начальником, и молодой поляк становится эмиром Тадз-эль-Фахером Абд-эль-Нишаком. В пустыне он узнает о пребывании около Садона лэди Станхоп^[5], столь же романтически настроенной племянницы Питта, подруги Байрона. Он добивается встречи с ней, влюбляется в нее, но получает взамен лишь романтическую дружбу.

Наконец, эмир начинает тяготиться кочевой жизнью и возвращается на родину. В 1830 году он принимает участие в восстании, хотя до цели его ему нет никакого дела. Во время битвы при Дашове Ржевуский пропадает без вести. Так таинственно закончилось его романтическое существование.

• [1] Bouteron М. Pologne romantique. Paris: Armand Colin, 1937.
• [2] «Союз свободных польских братьев» — тайное общество, насчитывало около200 членов. Отделения Союза действовали в Минске, Гродно, Лиде и других городах. Целью общества было установление справедливости, уважение к людям независимоот их вероисповедания и национальности, улучшение положения крестьян и городской бедноты, содействие национально-освободительной борьбе. В конце 1848 — марте1849 года. Союз развернул активную деятельность: его члены готовили антиправительственное восстание, назначенное на 5 апреля 1849 года. Однако 27 марта 1849 годапо доносу предателя «Союз» был разгромлен (прим. Е. Д.).
• [3] Другое написание — Плятер (прим. Е. Д.).
• [4] Евгений Онегин. Глава II (прши. Е. Д.).
• [5] Другое написание — Стэнхоуп (прим. Е. Д.).