Структура и содержание книги

Как упоминалось выше, «Книга Бытия» — традиционное русское заглавие, но оно не очень удачно передает греческое Genesis («Книга Рождения», или «Книга Становления»). Греческое же название этой книги — «Бытие» указывает на повествование о происхождении мира, первых людей и первых человеческих обществ патриархального времени. Но в иудейской традиции книга получила название по своему первому слову, то есть, «Книга В-Начале». Эта книга говорит о том, что было «в начале мира», чтобы связать одно «начало» с другим и вывести одно начало из другого; иначе говоря, чтобы истолковать место человека среди людей как его место во Вселенной.

Но что же было в «начале?» «В начале сотворил Бог небо и землю. И была земля пуста и праздна, и тьма над лицом бездны, и дух Божий витал над водой. И сказал Бог: » …Да будет свет!" - и был свет. И увидел Бог, что свет хорош, и отделил свет от тьмы…" (Бытие, 1,1−40). Этот зачин имеет много общих черт с вавилонскими космогоническими рассказами, но противоположен им по смыслу. Здесь в качестве творца выступает единый бог, сосредоточивающий в себе самом всю полноту творческих сил, а не патриархальный клан богов, в чреде брачных соитий зачинающий олицетворенные возможности будущего мироздания; то есть, здесь космогония полностью отделена от теогонии. Богу уже противостоит равное ему женское начало, с которым он смог бы сойтись в космогонической битве, как вавилонский Мардук, сражающийся с Тиамат. Возможно, библейская Бездна («Техом») — это воспоминание о Тиамат, но тогда важно отметить радикальную демифологизацию образа. Нет ни единого слова о матери чудищ с разинутой пастью, как у Тиамат, только «глубина» или «пропасть» — таинственный образ, возможно, мифологический. Но здесь это понимается по-другому, нежели собственно мифологическая фигура вавилонской космогонии. Важно, что в библейском рассказе о сотворении мира нет ни усилия работы, ни усилия битвы; каждая часть космоса творится свободным актом воли, выраженным в формуле — «да будет» .

Действительно, многочисленные случаи внешнего сходства между фабулой рассказа о сотворении мира в книге «Бытие» и фабулами космологических мифов других народов Древнего Ближнего Востока не оставляют сомнения относительно материала, оказавшего влияние на библейское повествование. Но существенные различия между этими мифами и рассказом «Бытия» столь велики, что последний следует считать оригинальным произведением.

Например, языческий пантеон неизбежно насчитывает множество находящихся в состоянии борьбы и соперничества сил и властелинов в природе и в человеческом обществе. Повествование же «Бытия» имеет своей основой тезис о существовании единого Бога, стоящего вне космоса, мира и природы, которые являются Его творением и поэтому всецело подчинены Его воле.

Описание сотворения мира преследует религиозную цель: показать, что Бог есть первопричина всего сущего. Мир и все, что его наполняет, возникло не случайно, а по воле Творца. Человек не просто живое существо, но оно носит в себе дыхание Божие — бессмертную душу, созданную по образу и подобию Божию. Человек создан для высшей цели — совершенствоваться в добродетели. Дьявол есть виновник падения человека и источник зла в мире. Бог постоянно заботится о человеке и направляет его жизнь к благу. Вот та религиозная перспектива, те устойчивые каноны и заповеди, в которых книга Бытия описывает возникновение мира, человека и последующие события.

О дальнейшем повествовании «Книги Бытия» можно сказать то же самое. Такая принадлежность мира заповедей и устоев, как брак, обосновывается в рассказе о сотворении Евы — рассказе, непосредственно переходящем в заповедь: «потому оставит муж отца своего и мать свою, и прилепится к жене своей, и будут они одна плоть» (2,24).

Обоснование идет на общем принципе заповеди, принципа запрета и табу, дано в рассказе о грехопадении Адама и Евы; идея табу, с нарушением которого связано с изгнание из сакрального пространства «Сада Сладости» (Эдема) и утрата первоначальной гармонии, выставлена очень четко и освобождена от всякой детализации.

Вкушение запретного плода с древа познания добра и зла тоже полагает «начало»: с него начинается опыт добра и зла (следовательно, телесная стыдливость), с него начинается история как противоборство добра и зла (следовательно, преступление). Не только добро, но и зло, и преступление должны иметь возведенные к нормативному началу первообразы; отсюда важность фигуры первого убийцы на земле — Каина. Последний настолько великий грешник, что принадлежит непосредственно суду Яхве и составляет табу для человеческой мести; он отмечен вошедшей в поговорку «каиновой печатью» .

Библейский рассказ о всемирном потопе особенно интересен. Семья Ноя, всего состоящая из 8 человек, не подверглась грехам, которые привели к уничтожению человечества. Возможно, какие-то грехи были и у членов семьи Ноя. Но они не привели их к гибели. Человеческий род теперь уже начинает происходить от 8 членов семьи Ноя.

Таким образом, прослеживается Божья благодать, так как человечество в лице семьи Ноя уцелело от вод потопа, ведущего к уничтожения. И Бог благословил Ноя и его семью и всех потомков, в том числе и нас.

" …И всё остальное живое с ковчега было благословлено также" (Бытие, 9).

" …И вся планета благословлена Богом". (Бытие, 9−10).

" …Мы живём благодаря Божьей Благодати. Даже дышим, движемся и существуем по милости Божьей, а не сами по себе". (Деяния, 24−28).

Рассказ о всемирном потопе близок к циклу вавилонских сказаний. Но даже здесь сходство относится к частностям, различие — к сути. В эпосе о Гильгамеше (эпизод Ут-Напиштима, месопотамская «Ноя») речь и о потопе, устроенном богами, которые не могут сговориться между собой, во время потопа дрожат, «как псы», и после жадно слетаются на запах жертвоприношения Ут-Напиштима, «как мухи». Тема библейского повествования — правосудный гнев единого Яхве, который властно карает мир и милосердно спасает праведника. Образность стала проще, обобщеннее, чтобы дать место суровому нравственному содержанию. Стихия мифа покорилась поэтике притчи.

Первые одиннадцать глав «Книги Бытия» изображают «начало» в самом прямом смысле этого слова: начало мироздания, начало человечества.

Начиная с главы 12, темы книги мыслится как предыстория другого началанарода Яхве. Герои повествования, библейские «патриархи», или «праотцы» , — выходец из Месопотамии Авраамизбранник Божий и основатель нового народа, его родичи, сыновья, внуки и правнуки. Из двух сыновей Авраама Бог отвергает Исмаила и избирает Исаака (Бытие, 7−8, 19, 21; 21:14; 25:6; 26:3−4); процесс избрания повторяется по отношению к потомкам Исаака (Бытие, 35:9−12). Божественное благословение, полученное вторым сыном Исаака, Иаковом, завершает период патриархов и открывает эпоху формирования израильской нации, которой Богом предназначена исключительная роль в истории мира.

Они изображены как старейшины небольших семейно-родовых сообществ, кочующих на пространствах Ханаана между Месопотамией и Египтом. Согласно библейскому рассказу, отдаленным потомками этих родов предстояло через полтысячилетие стать ядром еврейской народности.

Важно заметить тот факт, что здесь дан сквозной мотив всей древнееврейской литературы — обетование, на которое необходимо без колебания променять наличные блага. Многократно повторяемые в повествовании «Книги Бытия» благословения и обещания, которые вновь и вновь дает Яхве Аврааму, затем Иакову, а устами Иаковадетям Иакова, создают ритмическое ощущение неуклонно возрастающей суммы божественных обещаний счастья.

Неоднократно высказывалась гипотеза, согласно которой Авраам, Исаак и Иаков — мифологические фигуры в узком смысле слова, то есть, местные или племенные божества языческой Палестины, лишь впоследствии «очеловеченные» в соответствии с принципом монотеизма. Однако эта гипотеза становится неубедительной в результате новейших археологических данных. В целом мир библейских патриархов довольно точно соответствует тому, что с недавнего времени стало известно о северной Месопотамии и Ханаане века Средней Бронзы. Установление реальной основы саги о патриархах позволяет определить жанровую принадлежность соответствующих глав «Книги Бытия». Весь характер изложения говорит, что это сага, родовое предание, историческая легенда, порой историческая сказка, но уже не миф в собственном смысле слова. Мифологические фабулы разных народов при всех несходствах выявляют принципиально одинаковый способ обобщения действительности, основанный на осмыслении исторического в образах природы, человеческого — в образах мироздания.

Среди рассказов о патриархах особенно выделяется эпизоды, посвященные Иосифу, очень большие по объему (главы 37−50) и отличающиеся своими новеллистическими подробностями. В данных главах описывается, как добродетель мудрого Иосифа вознаграждается Богом и Божественное Провидение обращает зло в добро (Бытие, 50:20).

Этот персонаж порой проявляет черты сходящего в преисподнюю бога растительности (вроде Таммуза), но повествователь сумел наполнить характерное для мифа чередование катастроф и взлетов на пути своего героя чисто человеческим смыслом. Много общего и Иосифа с героем древнеегипетской «Сказки о двух братьях», невинным праведником оклеветанной женщиной. Но личная судьба Иосифа ставится в многозначительную связь с судьбами всего народа в целом. В итоге выясняется, что на Иосифе лежала миссияв трудный час спасти род, приготовив отцу и братьям приют в Египте. Иосиф является особым персонажем — любимчиком своего отца, отмеченным печатью избранничества, сочетающим красоту с целомудрием, а таинственный дар вещих снов и снотолкованияс практической рассудительностью, внушающим любовь чуть ли не всем, кто попадется на его пути, но навлекающим на себя злобу и зависть, по падающим в горнило страдания и выходящим из него умудренным победителем. Практически во всей древней литературе Ближнего Востока нелегко найти другой разработанный образ.

Образ Иосифа получил широкое распространение в литературе, так как его библейская история оказала исключительное широкое влияние на целые эпохи литературного творчества в русле иудаистской, исламской и христианской традиции.

Доказательством этого может послужить тот факт, что уже в первые века нашей эры в иудейской кругах возникла написанная на греческом языке «Душеполезная повесть о хлебодарстве Иосифа Всепрекрасного, и об Асенеф, о том, как Бог сочетал их»: языческая девушка Асенеф охвачена любовью к красоте Иосифа, а потому должна смириться с верой Яхве, за что награждена счастливым браком с благочестивым красавцем. Этот апокриф представляет собой красочное соединение древнееврейской литературной традиции с веяниями мифологической образностью и числовой мистикой Египта, нежной чувствительностью греческой прозы.

Сирийская литература 4 века дала «Слово Иосифа Прекрасного» Ефрема Сирина (Афрема), где образ неповинного страдальца развертывал свои экспрессивные возможности, оказываясь при этом символом и прообразом страданий Христа. Йусуфу (арабский вариант имени Иосиф) посвящена знаменитая 12-я сура Корана, на которую оглядывались поэты ислама, воспевая любовь библейского героя и Зулейки. Для всего круга литератур христианского Средневековья от Евфрата до Атлантики «Целомудренный Иосиф» — один из популярных персонажей; стоит особо упомянуть богатую фольклорную традицию русских «духовных стихов» — фольклорных сказов, плачей и причитаний о скорбях проданного братьям праведника, восходящих к «Слову» Ефрема Сирина.

Новоевропейская литература также отразила разнообразные сюжеты, связанные с жизнью Иосифа. За одно лишь десятилетие после 1532 года появляется множество пьес об Иосифе (С. Биркк, Т. Гарт). О разработке этой темы писал молодой Гёте. В начале 20 века к ней обратился Т. Манн (романная тетралогия «Иосиф и его братья», 1933;1943гг.), превращая библейскую топику в предмет приложения психоаналитической и религиоведческой учености и одновременно в орудие утверждения либерального гуманизма.

Конец «Книги Бытия» оставляет род Иакова в Египте; с этой ситуации начинается «Книга Исход» .