Проблема смеховой культуры

Проблема смеховой культуры является важнейшей для понимания романа Эко. «Нельзя правильно понять культурную и литературную жизнь и борьбу прошлых эпох истории человечества, игнорируя особую народную смеховую культуру, которая всегда существовала и которая никогда не сливалась с официальной культурой — господствующих классов. В освещении прошлых эпох мы слишком часто принуждены „верить на слово каждой эпохе“, то есть верить ее официальным — в большей или меньшей — идеологам, потом что мы неслышим голоса самого народа, не умеем найти и расшифровать его чистого и беспримесного выражения… Все акты драмы мировой истории проходили перед смеющимся народным хором. Не слыша того хора, нельзя понять и драмы в целом» .

Скрытым сюжетным стержнем романа является борьба за вторую книгу «Поэтики» Аристотеля 1. Стремление Вильгельма разыскать скрытую в лабиринте библиотеки монастыря рукопись и стремление Хорхе не допустить ее обнаружения лежат в основе того интеллектуального поединка между этими персонажами, смысл которого открывается читателю лишь на последних страницах романа. Это борьба за смех. Во второй день своего пребывания в монастыре Вильгельм «вытягивает» из Бенция содержание важного разговора, который произошел недавно в скриптории. «Хорхе заявил, что невместно уснащать смехотворными рисунками книги, содержащие истины. А Венанций сказал, что даже у Аристотеля говорится о шутках и словесных играх как о средствах наилучшего познания истин и что, следовательно, смех не может быть дурным делом, если способствует откровению истин Венанций, который прекрасно знает… прекрасно знал греческий, сказал, что Аристотель нарочно посвятил смеху книгу, вторую книгу своей „Поэтики“, и что если философ столь величайший отводит смеху целую книгу, смех, должно быть, — серьезная вещь» .

В хмуром аббатстве, которое выглядит неприветливо, и с самого первого дня пребывания там вызывает у Адсона страх, а заупокойное пение «Diesirae"("День гнева») — ужасные видения…, Вильгельм говорит о… смехе. И это не случайно. Теория «Карнавала» Михаила Бахтина на философию середины ХХ века. В своей работе «Творчество Франсуа Рабле и народная культура Средневековья и Ренессанса» М. Бахтин говорит о том, что смех и карнавал ставят всё «вверх тормашками» и служат свободе личности. Об этом, насколько служит смех независимости человека от догм, сомнению и поиску истины и размышляет У. Эко, показывая противостояние Вильгельма и Хорхе. В главе «День второй. Час первый» Бенций пересказывает содержание разговора, когда монахи рассматривали смешные рисунки Адельма. Венанций заметил, «что даже у Аристотеля говориться о шутках и словесных играх, как о средствах наилучшего познания истин и что, следовательно смех не может быть дурным делом, если способствует откровению истин. В день второй в часу третьем Вильгельм и Адсон встречаются с Хорхе и дискутируют о позволительности смеха. Хорхе отрицает смех, ибо он сеет сомнение, которое может привести к утверждению: «Бога нет!» Вильгельм же обращается к библии: «Господу желательно, чтобы мы упражняли наши рассудки на тех неясностях, относительно коих Священное Писание даёт нам свободу размышлений… ради избавления от абсурдных предпосылок — смех может составить собой самое удачное средство» Ночью дня седьмого, когда Вильгельм разгадал тайну лабиринта и нашел вторую книгу «Поэтики» Аристотеля, а также узнал, что Хорхе является виновником всех преступлений В аббатстве, состоялся главный разговор о смехе и карнавале. Хорхе ненавидит смех и карнавал, которые возводит Аристотель на уровень искусства и таким образом из низкого занятия делает средство освобождения от страха «однако закон может быть утверждаем только с помощью страха, коего полное титулование — страх Божий. И если будет, горячиться Хорхе, разрешено искусство осмеяния и найдётся один «посмевший сказать (и быть услышанным): «Смеюсь над пресуществлением!» О! Тогда у нас не нашлось бы оружия против его богохульства». Вильгельм готов померяться силами с Хорхе и его последователями, он утверждает, что мир, где царит смех, лучше, чем тот, где огонь и калёное железо противостоят друг другу, и называет Хорхе дьяволом, объяснив: «Дьявол — это не победа плоти. Дьявол — это высокомерие духа. Это верование без улыбки. Это истина никогда не подвергающаяся сомнению».

Мудрость Вильгельма «вошла в легенду», но он не менее прославился и как инквизитор процессов, во времена которых он проявил и проницательность, и удивившее всех великодушие, столь не свойственное инквизиции, «потому что, — утверждает Вильгельм, — судить о причинах и следствиях достаточно трудно и думаю, что Господь единый в праве о них судить… Поэтому плести длиннейшие цепочки неверных причин и следствий, по-моему, такое же безумие, как строить башню до самого неба…». Таким образом Вильгельм совершенно отрицает присутствие злого духа в обвиняемом. Он давно уже оставил обязанности инквизитора, но остался следователем. Тут очевидна игра слов: инквизиция — от лат. «inqusitiо» расследование. Расследованием и занимается брат Вильгельм, попутно наставляя и развивая своего ученика Адсона, который и в старости вспоминает мысли своего учителя. Брат Вильгельм ищет Истину. К какому же выводу он пришел.

Об идее, истине, последствиях фанатичному служению ей также разделяет У. Эко в романе. Самые благие намерения могут привести к страшным последствиям, если не соблюдать ту зыбкую грань, которая отделяет добро от зла. В этом смысле особенно показательна история брата Дольчина, которую рассказал Убертин Адсону В день третий после повешенья, «чтобы извлечь полезный урок». Дольчин — еретик бунтовал против властей, утверждал, что «идеал у всех должен быть одинаковый, и что никакие обязательства внешнего поведения не должны их сковывать … называл всё духовенство служителями Сатаны и освобождал кого бы то ни было от необходимости подчиняться"[10,190]. О том, как эти идеи влияют на людей рассказывает келарь, который примкнул к Дольчину и думал, что обрёл свободу, ибо считал, что всё делается, — справедливо и никаких господ». Но прошло время, говорит келарь, и «смотри: когда-то я пытался бороться против господ, сейчас я им прислуживаю"[10,228]. Вильгельм предупреждает Адсона, что чрезмерная любовь, чрезмерное благочестие могут породить жестокость «Бойся… пророков и тех, кто расположен отдать жизнь многих других. Иногда — ещё до того, как отдать свою. А иногда — вместо того, чтобы отдать свою». Человек не должен стать рабом собственных убеждений, он должен учиться преображать любую истину. «Должно быть обязанность всякого, кто любит людей, — учить смеяться над истиной, учить смеяться саму истину), так как единственная твёрдая истина — что надо освобождаться от нездоровой страсти к истине», которая порождала как средневековый аскетизм, так и тоталитаризм во все века, включая и ХХ столетие, и слишком узнаваемы в романе черты тоталитаризма по-советски.

Смех для Вильгельма связан с миром подвижным, творческим, с миром, открытым свободе суждений. Карнавал освобождает мысль. Характеризуя карнавал как основную форму народной смеховой культуры и как «выражение народного мироощущения», Бахтин раскрывает его идеологическую сущность. «В противоположность официальному празднику, — пишет он, — карнавал торжествовал как бы временное освобождение от господствующей правды и существующего строя, временную отмену всех иерархических отношений, привилегий, норм и запретов. Это был подлинный праздник времени, праздник становления, смен и обновлений. Он был враждебен всякому увековечению, завершению и концу. Он смотрел в незавершимое будущее».

Но у карнавала есть еще одно лицо — лицо мятежа.

Келарь Ремигий объясняет Вильгельму, почему он примкнул к мятежу Дольчино: «…Я не могу понять даже, ради чего я делал то, что делал тогда. Видишь ли, в случае с Сальвадором все вполне объяснимо. Он из крепостных, его детство — убожество, голодный мор… Дольчин для него олицетворял борьбу, уничтожение власти господ… Но у меня-то все было иначе! Мои родители-горожане, голода я не видал! Для меня это было вроде… не знаю, как сказать… Что-то похожее на громадный праздник, на карнавал. У Дольчина на горах, пока мы не начали есть мясо товарищей, погибших в схватке… Пока от голода не перемерло столько, что стало далее уже и не съесть, и мы сбрасывали трупы с откосов Ребелло на потраву стервятникам и волкам… А может быть, даже и тогда… мы дышали воздухом… как бы сказать? Свободы. До тех пор я не ведал, что такое свобода». «Это был буйный карнавал, а на карнавалах все всегда вверх тормашками» .

Умберто Эко, конечно, прекрасно знает теорию карнавала М. М. Бахтина и тот глубокий след, который она оставила не только в науке, но и в общественной мысли Европы середины XX века. Знает и учитывает он и работы Хейзинги, и книги вроде «Праздника шутов» X.Г. Кокса. Но его толкование смеха и карнавала, который все ставит «вверх тормашками», не полностью совпадает с бахтинским.

Позиция Бахтина изложена в работе «Творчество Франсуа Рабле и народная смеховая культура средневековья и Ренессанса». Она четко выражена в постановке проблемы как необходимости решения двуединой задачи — раскрытия смысла народной смеховой культуры, ее миросозерцательной и эстетической сущности на материале творчества Рабле, с одной стороны, и с другой — «в свете народной культуры… раскрытия подлинного Рабле, показа Рабле в Рабле».

Исследователь определяет три основных формы народной смеховой культуры: 1) обрядово-зрелищные (празднества карнавального типа, различные «площадно-смеховые действия и пр.; 2) словесные смеховые… произведения разного рода… 3) различные формы и жанры фамильярно-площадной речи (ругательства, божба, клятва…)». Дает им характеристику со ссылкой на примеры («праздник дураков», «праздник осла», пародии, «крики Парижа») и выявляет их отражение в романе «Гаргантюа и Пантагрюэль», особо выделяя в нем площадное слово, народно-праздничные формы, пиршественные образы, образы материально-телесного низа.

Важнейшей особенностью народной смеховой культуры Бахтин считает «особый тип смеховой образности», названный им «гротескным реализмом», сущность которого он определяет как отражение явления «в состоянии его изменения, незавершенной еще метаморфозы, в стадии смерти и рождения, роста и становления», как амбивалентный образ.

«Отношение к смеху Ренессанса, — пишет Бахтин, — можно… охарактеризовать так: смех имеет глубокое миросозерцательное значение. Это одна из существенных форм правды о мире в его целом, об истории, о человеке; это особая универсальная точка зрения на мир; видящая мир по — иному, ноне менее (если не более) существенно, чем серьезность; поэтому смех так же допустим в большой литературе (притом ставящей универсальные проблемы), как и серьезность, какие-то существенные стороны мира доступны только смеху».

Смех у Эко не всегда служит свободе. Совсем по-карнавальному звучит издевательская речь инквизитора Бернарда к обреченному на мучительную смерть Ремигию: «Скорее в мои объятия, брат Ремигий, дай утешить тебя…» Мы невольно вспоминаем карнавализованные ритуалы нацистских лагерей смерти и карнавальную обстановку аутодафе (ср. пушкинское: «Заутра казнь — привычный пир народу…»). Жуткие видения ада, которые посещают воспаленное воображение Адсона под влиянием архитектурных фантазий собора, тоже отмечены печатью карнавальности. Автору, видимо, ближе другой путь к свободе — свобода мысли, путь иронии, гротеска.