Нарративный потенциал рассказа А. П. Чехова «Студент»

нарратив чехов автор герой Нарративный потенциал рассказа А. П. Чехова «Студент»

Фигура автора в произведении по М. М. Бахтину — это иерархически организованное явление. Первичный автор как субъект эстетической активности извне оформляет события. Вторичный автор, выявляя себя в структуре и смысле художественного целого, совпадает с повествователем. Автор обладает избытком видения, он обнаруживается в тексте в предложениях, содержащих информацию, которую знает только он.

В рассказе А. П. Чехова «Студент» в ситуации диалога между автором и читателем основным субъектом является повествователь, преобладает прямое и объектное слово, и это дает нам право говорить о том, рассказ предстает в традиционном нарративе. Однако герой (Иван Великопольский) способен к рефлексии, что проявляется в несобственно-прямой речи, реализующей диалог между повествователем и персонажем. Эти признаки характеризуют нетрадиционный нарратив. Таким образом, рассказ «Студент» представляет комбинацию нарративов: традиционного и нетрадиционного.

В данном художественном тексте представлено разноречие автора, рассказчика, героя, каждый из которых обладает своим голосом, то есть определенной ценностно-смысловой позицией. Первый абзац рассказа начинается с речевой партии эгзегетического повествователя, описываемое предстает перед нами в прошедшем нарративном времени, о чем нам говорит, в первую очередь, употребление глаголов действия в форме прошедшего времени, совершенного вида: «протянул», «прозвучал», «стемнело» и др. (СВ требует ретроспективной точки отсчета). Здесь повествователь не имеет еще отдельной идеологической позиции, но обладает пространственно-временной. Такие фразы как «погода вначале была хорошая» (точка отсчета концептуального времени), а после — «но когда стемнело (…) подул ветер «дают нам право говорить о некоторой замкнутости пространства. Но описание, происходящее с этой пространственно-временной точки зрения, соседствует с наречием «некстати», что уже здесь делает очевидной двойственность точки зрения с которой ведется повествование — доминирование пространственно-временной с наличием психологической. Таким образом, кругозор экзегетического повествователя посредством дейктических элементов сужается до точки зрения героя, который в тексте еще не представлен. Пространственная перспектива разворачивается от общего к частному, то есть происходит сужение окружающего пространства.

Но в следующем эпизоде актуализируется внешняя по отношению к герою точка зрения — и здесь мы видим уже непосредственно самого героя, студента духовной академии Ивана Великопольского, видим, как он замерзший, с раскрасневшимся лицом идет лугом по тропинке. Данный эпизод предстает в классическом нарративе и представляет собой диалог между автором и читателем с посредником-повествователем, который и является основным субъектом речи. И вновь здесь кругозор эгзегетического повествователя начинает сжиматься до кругозора героя: обозначая пространственные границы, повествователь описывает только те окружающие детали, что способен видеть герой, находясь в данной точке пространства (событие рассказа). Герой вводится не с помощью описания внешности, автор сообщает лишь о том, что он студент и сын дьячка. Присутствует психологическая точка зрения, об этом свидетельствуют маркеры: «ему казалось», «хотелось есть». В этом же абзаце появляется пространственно-временная точка зрения: от данного сиюминутного положения героя, путем прохождения через его непосредственные эмпирические воспоминания о матери и отце, оставшихся дома, мы приходим к глубинным, к общезначимым, к вечным «воспоминаниям» прошедших времен (событие рассказывания): «такой же ветер дул и при Рюрике, и при Иоанне Грозном, и при Петре». Таким образом одна и та же ситуация описывается с разных точек зрения: сначала — это психологическая (чувства, мысли, ассоциации героя, связанные с местом, где он находится), далее — это пространственно-временная (герой соотносит данную ситуацию с временами давно ушедшими). Вечная хроника жизни заставила героя думать о прошлом, о неизменности самоей сущности человека в ходе истории, о вечной цикличности всего, что происходит в мире. Таким образом, в данном эпизоде герой становится нарратором, то есть начинает обладать собственной идеологической точкой зрения и избытком видения.

Следующий эпизод вновь строится на внешней по отношению к героям, точке зрения повествователя. Кругозор повествователя целенаправленно замыкается на данном времени и создает атмосферу обыденной жизни: героини вводятся в текст путем простых, максимально приближенных к быту ассоциаций («Огороды назывались вдовьими потому, что их содержали две вдовы, мать и дочь»). Дается характеристика персонажей с психологической точки зрения: «с лица ее все время не сходила мягкая, степенная улыбка», «выражение у нее было странное, как у глухонемой». Далее в тексте появляется знаковая цепочка, которая вновь, отталкиваясь от данной точки времени и пространства, разворачивается и углубляется, переходя в вечное, проводя параллели между обстановкой того библейского вечера и вечера сегодняшнего. Тот же огонь, холод и сад — сегодня и тогда. Причем в данном контексте образы огня и холода имеют двоякую трактовку: с одной стороны они помогают предметно сблизить обстановку настоящего (здесь просто-прошедшего нарративного времени) и прошлого (предпрошедшего нарративного времени), а с другой выполняют функцию связующего абсолютного общего архетипа, являющегося символом вечного. Разрываются временные границы, и происходит смешение времени, которое потом перетекает в библейскую историю. И завершается это разворачивание пространственно временной позиции довольно неожиданно возникающей прямой речевой партией героя, фактически не присутствующего в тексте, — точкой зрения апостола Петра: «Ах, какая то была страшная ночь, бабушка! До чрезвычайности унылая, длинная ночь!», что позволяет максимально расширить пространственно-временные рамки текста и сделать максимально актуально звучащей в рассказе студента мысль о вечности и неизменности сущего.

Следующий эпизод строится на речевой партии героя (студента) и на его точке зрения на библейский сюжет о предательстве апостола Павла. Здесь студент (актор) становится максимально самостоятельным обладателем идеологической точки зрения и ситуации избытка видения. Этот рассказ голодного студента Ивана становится этическим поступком героя. Женщины по-разному реагируют на рассказ студенты: «Василиса заплакала, потому, что Петр ей близок… потому, что всем своим существом заинтересована в том, что происходило в душе Петра». У Василисы были слезы глубокого раскаяния. Она, как и Петр, плакала. Лукерья же испытывала боль. Эмоции женщин задают вектор диалога: слезы Василисы и задумчивость Лукерьи рождают новый смысл, преобразующий участников коммуникации и их систему ценностей. Диалог, как вовлеченность «Я» и «другого», создает возможность для раскрытия сущности человека, для завершения себя в другом. Рефлексия стоит над событиями рассказа и рассказывания и одновременно входит во внутренний план повествования. Именно она является катализатором дальнейших рассуждений Ивана о том, что «прошлое связано с настоящим непрерывной цепью событий» и жизнь полна высокого смысла. Таким образом, мы можем говорить о том, что в произведении наличествует субъективная позиция, посредством которой транслируется определенная система ценностного отношения к реальности, а наличие иерархии ценностей в произведении ставит вопрос о представленности субъекта в структуре текста и о способах его поведения.

Событием рассказа становится рефлексия героя по поводу слез Василисы и задумчивости Лукерии, выраженная ключевой мыслью о неразрывной связи прошлого с настоящим. Студент почувствовал, что прошлое и настоящее связано одной бесконечной цепью, люди понимают и чувствуют друг друга. Время — не преграда между людьми.

В финальном абзаце пространственно-временная точка зрения эгзегетического повествователя выполняет функцию перехода от идеологической точки зрения актора (студента) к идеологической точке зрения непосредственно автора и завершается произведение прямым авторским словом, а именно авторской иронией над наивными рассуждениями своего восторженного героя: «невыразимое сладкое ожидание счастья, неведомого, таинственного счастья, овладевали им мало-помалу, и жизнь казалась ему восхитительной, чудесной и полной высокого смысла» .