Природа институтов. 
Природа институтов

Институты — это правила, механизмы, обеспечивающие их выполнение, и нормы поведения, которые структурируют повторяющиеся взаимодействия между людьми. Таким образом, институты ограничивают и определяют спектр альтернатив, доступных экономическим агентам согласно неоклассической теории. Но здесь нас будут интересовать не институты per se, а их влияние на решения, которые на деле принимают индивидуумы.

Конституции, статутное и обычное право и контракты определяют формальные правила игры — от наиболее общих, заложенных в конституции, до наиболее частных, касающихся конкретной сделки. Сфера действий правил (и механизма, обеспечивающего их соблюдение) ограничивается дороговизной измерений характеристик или атрибутов, позволяющих судить о том, были ли соблюдены соответствующие правила, или имело место их нарушение. Таким образом, умение измерять различные аспекты человеческих ощущений (визуальные, звуковые, вкусовые и т. д.) играет важнейшую роль в определении прав собственности и других типов правил. Более того, поскольку мы получаем пользу от различных атрибутов товаров и услуг, а не от них самих, здесь нас будет интересовать в первую очередь именно дороговизна измерения отдельных атрибутов. Соотношение между результатом, получаемым от введения правил, и издержками измерения не только играло важнейшую роль в истории становления прав собственности (в рамках противостояния общественной и частной собственности), но является центральным для многих проблем, связанных со структурой и эффективностью механизма, обеспечивающего их соблюдение.

Если бы оценивание поведения агентов, атрибутов товаров и услуг или условий обмена ничего не стоило, то и обеспечение соблюдения законов не представляло бы никаких проблем. Мы вновь очутились бы в неоклассическом мире, где обмен совершается мгновенно, а характеристики товаров и услуг одномерны. Но поскольку оценивание стоит довольно дорого, а участники обмена хотят получать выгоду, не оплачивая всех издержек обмена, то не только механизм обеспечения соблюдения правил обычно оказывается несовершенным, но и сама структура этого механизма влияет на результаты, а значит, и на выбор, совершаемый участниками. Я остановлюсь подробнее на обоих этих моментах.

Механизм обеспечения соблюдения правил обычно бывает несовершенным по двум причинам: оценивание стоит слишком дорого, и интересы принципалов и агентов не совпадают. Небесплатность оценивания влечет за собой необходимость сопоставления предельного выигрыша от усиления контроля или надзора с сопутствующим ему приростом издержек. Более того, как будет показано ниже, предельные затраты и результаты осуще­ствления надзора сравниваются с предельными издержками и результатами вложений в формирование идеологии. Соблюдение правил обеспечивается агентами (полицейскими, судьями, присяжными и т. д.) и потому обладает всем стандартным набором проблем теории агентных отношений (agency theory). Здесь важно подчеркнуть, что и структура механизма, обеспечивающего выполнение правил, и степень несовершенства этого механизма оказывают важное влияние на принимаемые решения4.

Но правила и их (несовершенное) соблюдение — это еще не все. Если бы дело ограничивалось только этим, моделирование институтов, а значит, и трансакционных издержек при нашем уровне знаний могло бы быть куда более точным. Однако здесь приходится учитывать также и нормы поведения, а о них мы знаем очень мало.

На первый взгляд, нормы — это неформальные ограничения на поведение, которые отчасти вытекают из формальных правил (иными словами, представляют собой как бы продолжение формальных правил в применении к конкретным ситуациям). Подобные неформальные процедуры, вытекающие из формальных организационных структур и порядков, весьма важны, но сравнительно легко поддаются. Однако куда важнее то, что нормы, являющиеся социальными кодами, табу и стандартами поведения, отчасти исходят также из представлений, формируемых всеми индивидуумами для объяснения и оценки окружающего их мира. Некоторые из этих представлений формируются и насаждаются организованными идеологиями (церковью, системами социальных и политических ценностей и проч.). Другие возникают из опыта, который либо подтверждает, либо заставляет отвергнуть прежние нормы.

Как бы они ни формировались и как бы они ни развивались, нормы играют исключительно важную роль, ограничивая набор доступных во всякий данный момент времени альтернатив поведения и определяя развитие институтов во времени. Они важны во всякий данный момент именно из-за дороговизны измерений и несовершенства механизма обеспечения выполнения законов. Если люди верят в незыблемость правил, договоров, прав собственности и т. д., они будут воздерживаться от попыток обмануть, украсть или проявить беспринципность. Короче, они будут соблюдать условия договора. И наоборот, если люди не верят в незыблемость правил, считают их несправедливыми или просто строят свое поведение, исходя из принципа максимизации выигрыша, который обычно используется в неоклассической модели, издержки заключения сделок или трансакционные издержки будут возрастать. Данные свидетельствуют о том, что цена, которую мы готовы платить за свои убеждения, описывается функцией с отрицательным наклоном, так что важность идеологических установок с ростом цены снижается, однако о том, каков именно наклон этой функции, и о том, какова конкретно ее форма, нам известно очень мало.

Выше мы говорили о том, что важность идей и ценностей определяется конкретным моментом времени. Они важны из-за «слабых мест» в системе, из-за издержек представительства, когда принципал вынужден прибегать к услугам агентов, из-за возможности воровать на рабочем месте и т. д., а все это является следствием дороговизны измерений и контроля за соблюдением законности. Но как эти идеи и ценности изменяются во времени? Разумеется, фундаментальные изменения в относительных ценах приводят не только к изменению правил (и механизма их соблюдения), они также приводят и к изменению идей и системы ценностей, хотя темпы этих двух видов изменений могут значительно различаться. Этот вопрос будет подробно исследован ниже, но вначале я позволю себе затронуть некоторые частные вопросы, касающиеся институтов, трансакционных издержек и обусловленных ими решений «игроков», которые имеют непосредственное отношение к предмету настоящей статьи.

Я начну с цитаты из Била Райкера: «Всякий раз, когда я пытаюсь убедить себя, что мне удалось найти пример, показывающий, что положения конституции определяют степень свободы в обществе, это открытие на глазах рассыпается. Проф. Остром утверждает, что мы считаем себя свободными людьми в значительной мере потому, что у нас есть некоторые конституционные формы, но с таким же успехом можно было бы сказать, что эти конституционные формы мы имеем потому, что мы свободные люди» (Riker, 1976).

Приведу еще одно высказывание Била Райкера, сделанное им спустя десять лет: «Строго говоря, Конституция была необходимым условием успеха, то есть если бы Статьи [Конфедерации] не были отменены, нация не стала бы процветающей. Чтобы понять, почему это так, заметим, что Конституция была необходима для обеспечения политического единства и стала залогом последующего политического доминирования Соединенных Штатов — сперва в самой Америке и в рамках ее экспансии на Запад, затем во всем Западном полушарии, поскольку Соединенные Штаты сдерживали европейскую имперскую экспансию, и, наконец, во всем мире, благодаря тому, что они помогли разрушить западноевропейские монархии в ходе двух мировых войн, а в послевоенный период стали основной силой, сдерживающей Советскую империю. Все это требовало политического единства. Не имей Северная Америка Конституции, она вполне могла бы быть сегодня такой же „балканизированной“, как Южная» (Riker, 1986). Само по себе наличие правил еще не является достаточным условием, однозначно определяющим результат, хотя в ряде случаев их роль является решающей. Действительно, вторая цитата взята из содержащей глубокий анализ процесса формирования Конституции работы, в которой убедительно показано, что создание Конституции стало возможным благодаря уникальному стечению обстоятельств, изменившему судьбу тринадцати штатов Конфедерации. Нужно только не забывать, что целый ряд латиноамериканских государств построили свои Конституции по образцу Конституции США, но результат получился совершенно иной.

Возможно, будет некоторым преувеличением сказать, что механизм соблюдения законов всегда несовершенен, но это утверждение обращает наше внимание на такой важный, хотя и недостаточно изученный аспект экономической истории, как та огромная роль, которую сыграла защита государством договорного права в экономическом прогрессе человечества. В литературе, посвященной новой индустриальной организации, мы найдем немало публикаций по таким вопросам, как самообеспечивающиеся договора и проч., однако, как это часто случается с современной экономической наукой, многие куда более серьезные вопросы, связанные с обменом в условиях специализации, оказываются упущенными. Индивидуальный обмен решает проблему выполнения условий договора посредством повторяющихся сделок в плотной сети социальных взаимодействий. Но ключ к богатству западных обществ остается тем же, о котором говорил Адам Смит более 200 лет назад. Растущая специализация и разделение труда требуют развития институциональных структур, которые позволяют людям предпринимать действия, построенные на сложных отношениях с другими людьми, с которыми они лично не знакомы, и охватывающие длительные периоды времени. Это возможно только тогда, когда в обмене участвует третья сторона — государство, которое определяет права собственности и следит за соблюдением заключенных договоров.

Мне хотелось бы подчеркнуть, что, хотя защита правопорядка, обеспечиваемая этой третьей стороной, всегда и везде далека от совершенства, имеются серьезные отличия в относительной надежности и эффективности защиты договорного права как во времени — на протяжении последних пяти столетий истории стран западного мира, так и в пространстве — между современными западными странами и странами «третьего мира». Развитие государства от средневекового, мафиозного по своему характеру, до современного, воплощающего в себе правовые институты и инструменты, — это важнейшая часть истории свободы. Этот момент часто остается в тени или недооценивается по причине близорукости экономистов, упорно считающих, что государство — это лишь гигантская форма организации грабежа и перераспределения дохода.

В своей недавней статье Роберт Аксельрод рассказывает историю о том, как Александр Гамильтон в последнюю ночь своей жизни записывал все причины, по которым ему не следовало стреляться на дуэли с Аароном Берром (Axelrod, 1986). Аргументы были разумны и чрезвычайно убедительны, но, в конечном итоге, они оказались недостаточными, чтобы пересилить бесчестье, которое, как полагал Гамильтон, падет на него в случае отказа от дуэли, поскольку по законами чести той эпохи споры между джентльменами должны были решаться на дуэли. Рассказывая эту историю, Аксельрод хотел показать, что следование нормам поведения, которые юридически законами не являются, обеспечивается этическими установками и поведением других членов общества.

Но все это, разумеется, лишь часть того комплекса идей, обычаев, догм, ценностей, этических стандартов и т. д., которые составляют наше пони­мание окружающего мира, определяют наши нормативные стандарты и помогают нам делать выбор. Соблюдение некоторых норм обеспечивается внешним принуждением, других — внутренними законами поведения, такими, как законы чести и совести. Было бы значительно легче, если бы мы располагали общей теорией социологии знаний, поддающейся экспериментальной проверке, которая объясняла бы, как возникают и развиваются всеобъемлющие идеологические системы. Но хотя подобной общей теорией мы не располагаем, мы все же можем сформулировать важный и в принципе поддающийся проверке вывод относительно норм на более конкретном уровне анализа, вывод, который следует из нашего понимания институтов. А именно: структура правил и механизм обеспечения их выполнения помогают определить ту цену, которую мы платим за выбор, обусловленный идеологическими установками; чем ниже эта цена, тем больше значение идей и идеологий. Позвольте мне привести здесь три примера.

Основной парадокс общественного выбора заключается в том, что голоса отдельных избирателей роли не играют, но, несмотря на это, люди продолжают голосовать. Бреннан и Бьюкенен обращают внимание на это противоречие в своей недавно опубликованной статье (Brennan and Buchanan, 1983), однако не предлагают для него удовлетворительного решения. Разумеется, помимо всего прочего, люди ходят голосовать еще и потому, что это дает им возможность выразить свои убеждения, не неся при этом высоких издержек. К тому же если говорить об избирателях в целом, то их голоса, конечно, играют большую роль. Но выражение «за убеждения приходится платить» не относится ни к избирателям, ни к ученым. И те и другие могут позволить себе быть в буквальном смысле слова «безответственными».

В последнее время появилось немало публикаций по поводу применения теории агентных отношений к анализу законодательной власти, где избиратели выступают в качестве принципала, а законодатели — в качестве агентов. В одной из таких публикаций приводятся данные о том, что законодатели часто голосуют, руководствуясь скорее собственными убеждениями, чем интересами принципала (Kalt and Zupan, 1984). Авторы другой работы приходят к выводу, что институциональная структура Конгресса позволяет законодателям так строить стратегию своего голосования, что истинные их цели оказываются надежно скрытыми (Denzau, Riker and Shepsle, 1985).

Наконец, судьи, избираемые или назначаемые на пожизненный срок, могут голосовать и действительно голосуют, руководствуясь собственными убеждениями, — об этом наглядно свидетельствует анализ данных о судах вообще и о Верховном суде США в частности. И это не случайно. Интерпретации положений Конституции, предлагавшиеся Верховным су­дом США в период председательства Маршалла (1801 -1835), были специально направлены на то, чтобы вывести судей из-под давления групповых интересов.

Однако если мы и можем доказать, что идеи имеют большое значение, куда сложнее проследить, каким образом эти идеи развивались. Например, в рамках концепции групповых интересов невозможно объяснить отмену рабства. Безусловно, в какой-то мере первый из приведенных выше примеров позволяет понять, почему это происходит — я имею в виду, что большинство голосовавших за его отмену, будь то прямо или косвенно, практически ничего при этом не теряли; они просто выражали свое отвращение к такому порядку вещей, когда один человек владеет другим. Никаких институциональных каналов для подкупа избирателей у противников рабовладения не было. С другой стороны, то, почему движение за отмену рабства развивалось (и нередко использовалось теми или иными политическими группировками в своих интересах) так, что эти голоса были в итоге получены, — это куда более сложный вопрос.

Пора подвести некоторые итоги. Неоклассическая модель описывает выпуск в экономике как функцию от количества и цен набора затраченных ресурсов — земли, труда, капитала и предпринимательских способностей, при том, что сама производственная функция определяется уровнем технического развития. Но такая формулировка если и не является ошибочной, то, во всяком случае, серьезно запутывает дело, поскольку, если бы выпуск в экономике определялся только этим, все страны были бы богаты (требуется лишь выполнение некоторых достаточно стандартных поведенческих предпосылок). Более правильно было бы сказать, что издержки производства есть функция от затрат традиционных ресурсов и трансакционных издержек.

Важно подчеркнуть, что экономический рост может происходить и действительно происходил вследствие повышения производительности. Но к росту производительности могут приводить как технологические изменения, так и институциональные перемены (имеются в виду изменения как в политических, так и в экономических институтах), затрагивающие спецификацию и защиту прав собственности.

Измерение трансакционных издержек сопряжено с теми же проблемами, что и измерения в традиционной системе счетов национального дохода. Если сделки имеют чисто рыночный характер, измерить их можно. Однако те трансакционные издержки, которые связаны со стоянием в очередях, ожиданием, нормированием потребления, дачей взяток и т. д. — а доля подобных издержек значительна во всех странах, особенно в развивающихся и социалистических, — измерить невозможно.

Рассматривая вопрос об исторических измерениях, мы не должны забывать, что трансакционные издержки нередко возрастали настолько, что полностью блокировали производство и обмен. Отсутствие институтов и инструментов, облегчающих производство и обмен на рынках готовой продукции и факторов производства (а также наличие институтов, созданных специально ради повышения трансакционных издержек), приводило к созданию преимущественно персонализированного (и локализированного) производства и обмена. Развитие институтов, способствующих заключению сделок, приводит не только к расширению производства и торговли на отдельных рынках факторов, но и к последующему снижению трансакционных издержек по мере развития этих институтов. Резкое падение реальных учетных ставок в Нидерландах в XVII в. и в Англии вначале XVIII в. было вызвано развитием институтов рынка капитала; повидимому, это самая лучшая количественная мера (и самый важный показатель) повышения производительности в трансакционном секторе.

Итак, мы рассмотрели вопрос о трансакционных издержках в растущей экономике. Возникновение политических институтов, определяющих «эффективные» права собственности и обеспечивающих все более эффективную защиту этих прав, неизбежно сказывается и на развитии экономических институтов, способствующих рыночному обмену. В результате издержки осуществления каждой отдельной трансакции сокращаются, но в целом доля трансакционного сектора в ВНП все более возрастает по мере того, как растущая специализация и разделение труда умножают совокупный объем меновых операций. Именно это происходило в США, где оцененный размер трансакционного сектора в 1870 г. составлял порядка четверти ВНП, а в 1970 г. — почти половину.