Особенность существования игры в природе

Особенность существования игры в природе

Является ли игра феноменом лишь человеческой культуры, лишь человеческой формой деятельности или же она существует в живой и даже в неживой природе? По данному вопросу среди специалистов нет единого мнения. В данной статье мы изложим свою точку зрения на данный вопрос.

Х.-Г. Гадамер в своём известном сочинении «Истина и метод» специальное внимание уделяет феномену игры. Он отмечает, что обычно отличают собственное и метафорическое употребление слова «игра». Однако не следует, считает он, столь строго их противопоставлять. Он пишет: «При наблюдении за употреблением слова „игра“, при котором предпочтительно выделяются так называемые переносные значения, выясняется, что мы говорим об игре света, волн, деталей шарикоподшипника, говорим „сила играет“, „движется играючи“, говорим об играх животных и даже об игре слов. Во всех этих случаях подразумевается движение туда и обратно, не связанное с определённой целью, которой оно заканчивалось бы. […] Движение, которое и есть игра, лишено конечной цели; оно обновляется в бесконечных повторениях. […] Игра — это совершение как такового» [1].

Такое предельно абстрактное определение сущности игры позволяет, как полагает Гадамер, прийти к выводу о существовании игры во всей природе. «Дело, — пишет он, — явно обстоит не таким образом, что животные тоже играют и что даже про воду и свет можно в переносном смысле сказать, что они играют. Скорее, напротив, про человека можно сказать, что даже он играет. Его игры — это тоже естественный процесс, да и смысл их, именно потому что он в той или иной мере принадлежит природе, представляет собой чистое самоизображение. В конечном итоге становится бессмысленным различать в этой сфере собственное и метафорическое употребление» [2].

Это, однако, заблуждение. Переносный смысл и метафоричность производны от первоначального, или собственного, смысла того или иного феномена. Поэтому, вопреки Гадамеру, различение собственного и переносного значений — вовсе не бессмыслица. Такой перенос, если он перестаёт считаться переносом, обессмысливает и собственное значение феномена, в данном случае феномена «игра». Усматривание игры в неживой природе, да и в мире растений и низших животных, есть не что иное, как антропоморфизм: мы проецируем на природные феномены тех или иных характеристик игры — этого человеческого феномена. «Однако, — совершенно справедливо отметил немецкий философ Е. Финк, — не сама природа играет, поскольку она есть непосредственный феномен, а мы сами, по существу своему игроки, усматриваем в природе игровые черты, мы используем понятие игры в переносном смысле, чтобы приветствовать вихрь прекрасного и кажущегося произвольным танца света на волнующейся водной поверхности» [3]. Но этим действие антропоморфизма в плане усмотрения игры в природе не ограничивается.

Известный культурфилософ Й. Хёйзинга не трактует феномен игры столь широко. Он ограничивается царством животных. Его основной тезис таков: «Игра старше культуры, ибо понятие культуры, как бы несовершенно его ни определяли, в любом случае предполагает человеческое сообщество, а животные вовсе не ждали появления человека, чтобы он научил их играть. Да, можно с уверенностью заявить, что человеческая цивилизация не добавила никакого существенного признака общему понятию игры. Животные играют точно так же, как люди. Все основные черты игры уже присутствуют в игре животных» [4].

Игра у животных, отмечает Фабри, развивается в процессе онтогенеза. Самой ранней формой игры является, согласно ему, манипуляционная игра, которая состоит в игре молодых животных с различными предметами. «Первые действия игрового типа, — пишет он, -появляются у детёнышей хищных только после прозревания. […] Появляются „игрушки“ -объекты игры» [5]. Эти игры способствуют совершенствовангию двигательной активности животных. Фарби демонстрирует свою точку зрения на примере поведения прозревшего лисёнка (у него прозрение наступает на двенадцатый день после рождения). Он пишет: «Новые действия детёныша уже не связаны с сосанием, и их отличительная черта состоит в большой общей подвижности молодого животного. Лисята трогают, хватают, обкусывают всё, что им попадается, пертаскивают всё, что могут, в зубах с места на место, треплют небольшие предметы, зажав их в зубы и мотая головой из стороны в сторону. Типичными и часто выполняемыми формами игрового обращения с предметами являются также поддевание объекта носом (часто с последующим подбрасыванием), удерживание объекта частично или целиком навесу в зубах (в первом случае объект опирается одним концом на субстрат), придерживание объекта ртом или носом на вытянутых вперёд передних конечностях, которые неподвижно лежат на субстрате (объект при этом покоится на них, как на подставке), подгребание объекта передними лапами к себе, прижимание объекта к телу, лёжа на спине, с одновременным обкусыванием, подталкиванием и передвиганием по поверхности тела носом или передними конечностями. В других случаях объект прижимается конечностями к субстрату и одновременно часть объекта оттягивается вверх или в сторону зубами. Часто производятся роющие движения и др.» [6].

Фабри прослеживает эволюцию этого рода «игр» и их влияние на общее развитие животного. Завершая анализ манипуляционных игр, он сравнивает ювенильное манипулирование и взрослое поведение животных. Он пишет: «Двигательный репертуар взрослого животного… формируется путём обрастания и дополнения инстинктивной, врождённой основы поведения видотипичным индивидуальным опытом, т. е. путём облигатного научения. … У высших животных это облигатное научение совершается в ювенильном периоде, перед половым созреванием, в форме игровой активности» [7]. В ходе развития этой активности развиваются и формы будущего взрослого поведения. Но, предупреждает Фабри, «игры молодых животных — это не действия, аналогичные таковым взрослых животных, а сами эти „взрослые действия“ на стадии их формирования из более примитивных морфофункциональных элементов» [8]. Далее Фабри анализирует совместные игры животных, которые имеют место «только у тех животных, которым свойственны развитые формы группового поведения» [9], и выясняет их значение для будущего взрослого поведения.

Но имеются и те этологи, которые не столь уверены в существовании игры у животных. Так, Р. Хайнд отмечает: мы видим, как котёнок возится с клубком ниток, видим, как щенок гоняет мяч и тому подобное. И это присуще не только домашним, но и диким животным. «Однако, — пишет он, — имеется ли в этих ситуациях нечто общее, что оправдывало бы употребление общего термина (термина «игра». — С. Т.)? Ответить на этот вопрос трудно"[10]. Он отмечает, что вопрос о наличии игры у животных находится ещё весьма далеко от однозначного ответа на него. Нужны тщательные дополнительные исследования, которые либо подтвердят, либо же опровергнут распространённое мнение о том, что игра присуща не только человеку, но и животным. «Пока же, -пишет Хайнд, — у самых разных животных удаётся выделить особую форму поведения, включающую движения, которые явно играют важную роль в других формах (агрессия, локомоция), но между тем вызывают у наблюдателя впечатления, что они совершаются «всерьёз» «[11]. Такое впечатление, справедливо замечает Хайнд, является субъективным. По одному тому, что щенята во время драк не наносят друг другу ранений, может означать как-то, что эти драки ведутся не всерьёз, так и то, что у них ещё недостаточно отрасли клыки для нанесения увечий. Кроме того, имеется немало случаев, когда животные ведут себя агрессивно и при этом не наносят друг другу повреждения, но такое поведение почему-то не считается игрой. «Тем не менее, — приходит к выводу Хайнд, — обойтись без категории игры невозможно…» [12]. игра дрессировка животное культура Далее Р. Хайнд рассматривает некоторые признаки игры в поведении животных. При этом он отмечает: «Движения, входящие в игровое поведение, обычно не отличаются от тех, которые часто встречаются у данного вида в ситуациях с иным функциональным содержанием, например, при охоте и умерщвлении добычи котятами, при драках, половой и манипуляторной активности у макак-резусов, при галопировании у жеребят и т. д.» [13]. Однако то поведение, которое можно было бы назвать игровым, характеризуется незавершённостью последовательности действий. Это, согласно Хайнду, первый признак игры в поведении животных. Второй признак состоит в том, что у животного «могут вырабатываться новые движения, специфичные для игровой ситуации и, по-видимому, не имеющие функционального значения помимо неё» [14]. Чаще всего такого рода движения обнаруживаются в процессе дрессировки животных. Следующим признаком игры Хайнд считает встречающуюся контаминацию функционально различных типов поведения. Например, в игровом поведении мангуста смешаны элементы охотничьего и полового поведения. Хайнд перечисляет и другие признаки, которые можно принять за элементы игрового поведения.

Приводя примеры, он замечает: «называть это игрой или нет, зависит от точки зрения» [15]. Однако для науки такая позиция не может считаться уместной. Для обыденного сознания и мышления это вполне подошло бы: у одного одно мнение, у другого другое, у третьего третье… Наука и философия должна обосновывать, а не просто голословно заявлять или безапелляционно утверждать.

Но пока этологи решают вопрос о наличии или отсутствии игры у животных, философия выработала предпосылки для этого решения. Многие исследователи феномена игры определяют последнюю как форму деятельности. Так, Й. Хёйзинга пишет: «Игра как форма деятельности, как содержательная форма, несущая смысл, и как социальная функция — вот объект его (непредубеждённого исследователя игры. — С. Т.) интереса» [16]. Всё дело, однако, заключается в понимании сущности деятельности её соотношения с культурой.

Животному, особенно высокоорганизованному, конечно, присуща активность. Но форма этой активности и ее направленность есть лишь реализация того алгоритма, который сформировался действием механизмов наследственности. Кроме того, эта активность имеет видовую определенность. Активное поведение кошки отличается от активного поведения собаки, коровы, слона. И они не могут перенять и сделать своим поведение представителя другого вида. Человеческая деятельность принципиально отличается от активности животного. Человек в своей деятельности обладает способностью относиться к любому предмету, исходя из специфики этого предмета, а не исходя лишь из специфики своего организма, так как тот, при всех оговорках, является биологической реальностью. Следовательно, с точки зрения своего организма человек, как и животное, принадлежит своему виду или роду (роду homo sapiens). Но в том-то и дело, что человек себя ведет не в соответствии со спецификой своего биологического организма, а, как уже сказано, в соответствии со спецификой вовлеченного в сферу деятельности предмета. Человек с самого начала является существом неадаптивным. Собственно говоря, человек как таковой только тогда и появляется на нашей планете, когда-то существо, которое в него превратилось, перестало относиться к окружающей действительности адаптивно.

Самая первая характеристика человеческой деятельности состоит в её предметном характере. Понятие предметности — очень важное понятие и оно до сих пор понимается многими не вполне адекватно. Данное понятие, а, следовательно, и то, что оно фиксирует, имеет три основных аспекта. Во-первых, конечно, понятие предметности означает, что всякая деятельность всегда направлена на некий предмет, что не-предметной деятельности не может быть. Однако в данном аспекте деятельность человека формально ничем не отличается от поведения животного: оно также на что-либо воздействует, вступает во взаимодействие. И если остановиться на таком понимании предметной деятельности, тогда она ничем принципиальным не отличается от действий животного и тогда вслед за Й. Хёйзингойи другими возможно сопоставлять человеческую игру с тем, что называют игрой животных.

Однако за этим формальным сходством кроется принципиальное различие. Животное, как отмечено выше, ведёт себя с «предметом» в соответствии с тем, более или менее жёстким, алгоритмом, который закодирован в его наследственности. Иное дело — деятельность человека. Она, так сказать, верна предмету, а не организму человека. Это — второй аспект понятия предметности. Предметная деятельность есть способность относиться ко всякому преднаходимому феномену в соответствии с его спецификой, с его качественной, количественной, сущностной и другими объективными характеристиками, а не навязывать ему специфику своей телесной организации. Животное же не способно вырваться из своей специфики, оно поэтому не способно принять противостоящий ему феномен таким, каков он сам по себе (в себе и для себя, выражаясь языком Гегеля). Встречаясь с тем или иным феноменом, оно как бы проецирует себя на этот «предмет» и те самым закрывает собой для себя же собственную специфику «предмета». Поэтому для него и не существует предметов в собственном смысле, а окружающая его действительность не есть для него предметный мир, но всего лишь среда обитания.

Человеческая деятельность способна к развитию и совершенствованию именно через освоение всё новых и новых предметностей. Осваивая одни специфические предметы, человек в своей деятельности синтезирует их определения с определениями других освоенных предметов, вырабатывая таким путём некоторую логику, относящуюся ко всякому предмету по принципу всеобщее — особенное. Именно поэтому человек, в отличие от животного, не навязывает предмету свой масштаб, свою меру, а относится к предмету, так сказать, «на языке» этого предмета, действует со всяким предметом в соответствии с его собственной логикой. Таков третий основной аспект понятия предметности.

В свете изложенного игра предстаёт одна из форм предметной деятельности человека. Этим она по своей сущности принципиально отличается от тех действий и того поведения животных, которые некоторые исследователи, в том числе и Й. Хёйзинга, считают игрой, как бы она при этом внешне на них ни походила. В природе не существует игры как таковой, поскольку животному не присуща предметная деятельность. В лучшем случае то, что применительно к «братьям нашим меньшим» называют игрой, можно квалифицировать как своеобразную протоигру. Но и в социокультурной действительности нельзя всё подряд определять как игру. И, конечно, нечего говорить о наличии игры в неживой природе.

• 1. Гадамер Х.-Г. Истина и метод. Основы философской герменевтики. М., 1988. С. 149.
• 2. Там же. С. 151.
• 3. Финк Е. Основные феномены человеческого бытия //Проблема человека в западной философии. Сборник переводов с английского, немецкого, французского. М., 1988. С. 374.
• 4. Хёйзинга Й. Homo ludens. Опыт определения игрового элемента культуры //Он же. Homo ludens. В тени завтрашнего дня. М., 1992. С. 9 — 10.
• 5. Хайнд Р. Поведение животных. Синтез этологии и сравнительной психологии. М., 1975. С. 382 — 383.
• 6. Хёйзинга Й. Homo ludens. Опыт определения игрового элемента культуры. С. 13.