Участники группы. 
Литературное объединение эмоционалистов: история, поэтика, проблемы текстологии

Некоторые упоминания о характере отношений между участниками объединения мы уже делали в первой главе. В настоящей части работы мы хотим обратиться к истории взаимоотношений Кузмина не столько с «основными» эмоционалистами, сколько с авторами, которые участвовали в альманахе единично. Прежде всего, речь пойдет об Анне Ахматовой, Борисе Пастернаке и Осипе Мандельштаме.

Для молодого литературного объединения участие известных писателей было залогом успеха (можно вспомнить, как другая литературная группа, «Кольцо поэтов им. К. М. Фофанова», в котором участвовал молодой Вагинов, приглашало в свои ряды все тех же Ахматову, Кузмина; не заручившись их поддержкой, основатели объединения все равно использовали известные имена для создания иллюзии массовости и большего авторитета группы См. об этом: Anemone A., Martynov I. Towards the history of Leningrad Avant-Garde: «The Ring of Poets» // Wiener Slawistischer Almanach. 1986. Bd. 17. S. 139−140.). Кузмин же, имеющий сложившуюся репутацию поэта предшествующего поколения, мог использовать личные связи, привлекая в альманах авторов, которые считали себя его учениками или высоко ценили его, как поэта.

По-видимому, эти причины привели в альманах Анну Ахматову. История взаимоотношений Кузмина и Ахматовой описана достаточно подробно Тименчик Р. Д., Топоров В. Н., Цивьян Т. В. Ахматова и Кузмин. С. 213−305.: это движение Ахматовой от роли «ученицы» Кузмина к резкому неприятию его в 1930;е годы.

Написав предисловие к первому сборнику стихотворений Ахматовой «Вечер» (1912) и закончив его словами «Итак, сударыни и судари, к нам идет новый, молодой, но имеющий все данные стать настоящим поэт. А зовут его — Анна Ахматова» Кузмин М. Предисловие // Кузмин М. А. Проза и эссеистика. Т. 3. С. 484., Кузмин, фактически, «ввел» в литературу нового поэта, обеспечив его солидным «символическим капиталом». О том, насколько он тяготил Ахматову, пишут исследователи: «Впоследствии Ахматова признавала влияние Кузмина на стихи „Вечера“, но отвергала версию ученичества как определяющую для ее творческого пути. Одним из проводников этой версии она считала Вячеслава Иванова» Тименчик Р. Д., Топоров В. Н., Цивьян Т. В. Ахматова и Кузмин. С. 216.. Однако сохранились свидетельства того, что мотив «ученичества» все-таки присутствовал в отношениях Ахматовой и Кузмина. Так, в воспоминаниях Г. Адамовича: «Авторитет Кузмина способствовал возникновению ахматовской славы. Помню надпись, сделанную Ахматовой уже после революции на „Подорожнике“, или, может быть, на „Anno Domini“, при посылке одного из этих сборников Кузмину: „Михаилу Алексеевичу, моему чудесному учителю“. Однако в тридцатых годах, Ахматова перестала с ним встречаться, не знаю, из-за чего» Адамович Г. В. Мои встречи с Анной Ахматовой // Воздушные пути. 1967. № 5. С. 102.. Сама Ахматова в последние годы своей жизни отрицала любое влияние Кузмина. Л. К. Чуковская сохранила такие слова Ахматовой: «Со мною на Западе случилось нечто непоправимое. Все берут сведения из какого-то одного источника, причем враждебного. Конечно, вся я из Кузмина» Чуковская Л. К. Записки об Анне Ахматовой. Т. 2: 1952;1962. С. 348. .

Тем не менее, в кругу Кузмина Ахматову продолжали воспринимать как ученицу мэтра: «Юркун говорил: „Поэзия Анны Ахматовой — это бабья, однообразная копия поэзии Михаила Кузмина“» Милашевский В. А. Побеги тополя. С. 185. См. также: .

Несмотря на такие высказывания близких Кузмина, до 1922 года, по-видимому, отношения между двумя поэтами были дружественные: они вместе выступали на вечерах «В среду, 26 июля — Вечер поэзии А. Ахматовой и М. Кузмина при участии авторов, С. В. Акимовой, О. И. Ефимовой, А. И. Канкаровича, А. С. Лурье и Н. М. Стрельникова. Начало в 8 Ѕ часов» (Хроника // Жизнь искусства. 1922. № 29 (852). 25 июль. С. 5), их имена часто появлялись рядом в критических статьях: «В Петербурге есть три общепризнанных поэта: Сологуб, Ахматова и Кузмин. Все они выпустили в недавнее время новые книги» Адамович Г. В. Русская поэзия. С. 3−4.; наконец, стихотворение Ахматовой «За озером луна остановилась…» появилось в первом номере «Абраксаса» — почти несомненно, что это была дань уважения Михаилу Кузмину. Это небольшое стихотворение впоследствии будет включено Ахматовой в ее поэтический сборник «Anno Domini», вышедший в 1923 году.

Любопытно, что репутации Кузмина и Ахматовой начинают меняться в одно и то же время — в критике начала 1920;х годов звучат повторяющиеся мотивы «исписавшихся» поэтов: «С Ахматовой происходит „обыкновенная история“. Она с каждым днем теряет свою популярность, — вернее, она делается все известнее, но в ее слове нет былого очарования и былой остроты. Что сказать о Кузмине? Его торопливая и легкомысленная Муза заблудилась на поэтических перепутьях» Там же. С. 3.; также в записи П. Н. Лукницкого, относящейся к середине 1920;х гг.: «В таком положении, как АА, пожалуй, только Кузмин. Даже А. Белый не в таком — его „Петербург“ — это 1905 г., и это имеет значение» Лукницкий П. Н. Acumiana: Встречи с Анной Ахматовой: В 2 т. Париж; Москва, 1997. Т. 2: 1926;27 гг. С. 202. .

Осложнение отношений с Ахматовой почти наверняка было следствием сближения Кузмина с Радловой. Соперничество двух Анн было известно всему богемному Петрограду — в начале 1920;х годов сейчас почти не известную Радлову воспринимали как прямую угрозу репутации и славе Ахматовой. Сама Ахматова говорила об этом эпизоде своей биографии, подчеркивая принадлежность Радловой к «салону» Кузмина, объединяя в своем мемуаре этих двух писателей и определяя их враждебно по отношению к себе: «Меня он <�Кузмин — А. П.> терпеть не мог. В его салоне царила Анна Дмитриевна. А я до сих пор узнаю безошибочно людей из салона Кузмина — мне довольно одной фразы» Чуковская Л. К. Записки об Анне Ахматовой. Т. 1. С. 175. .

Сохранилось множество свидетельств современников о характере этой вражды, простирающейся за границы чисто литературные В 1930х-е годы Ахматова подозревала Радлову в связи с НКВД (См. Чуковская Л. К. Записки об Анне Ахматовой. Т. 1. С. 59). Так этот эпизод в воспоминаниях Ахматовой описан Лукницким в его записи от 15 марта 1923 года (самое раннее из сохранившихся свидетельств): «Рассказывает, как глубоко, по-настоящему, ее ненавидит Анна Радлова. Ненавидит так, что удерживаться не может и говорит про нее гадости даже ее друзьям. Такая ненависть Радловой родилась, вероятно, потому, что она предполагала в АА свою соперницу.

«Она про Сергея Радлова думала!.. На что мне Радлов?!» Смеется: «Я бедная, но мне чужого не надо, как говорят кухарки, когда что-нибудь украдут!»" Лукницкий П. Н. Acumiana: Встречи с Анной Ахматовой. Т. 1. 1924;25 гг. Paris, 1991. С. 59−60. .

Большей пристрастностью отличаются воспоминания Н. Я. Мандельштам: «Анна Радлова — поэтесса, она вздумала ненавидеть Ахматову и говорила о ней омерзительно и отвратительно. Настолько, что когда-то целый ряд друзей Анны Андреевны ушли от Анны Радловой и больше с ней никогда не встречались, не посещали ее. Я узнала, как Радлова говорит об Ахматовой, случайно встретившись с ней в Царском Селе, она, так сказать, предлагала мне быть ее подругой, а не Анны Андреевны. Интересно, что до сих пор какие-то старые знакомые Анны Радловой повторяют эти вещи. Это уже форма женской литературной борьбы, которая смешана (смеется) с личным» Браун К. Воспоминания о Н. Я. Мандельштам и беседы с ней // «Посмотрим, кто кого переупрямит…»: Надежда Яковлевна Мандельштам в письмах, воспоминаниях, свидетельствах / Сост. П. М. Нерлер. М., 2015. С. 477−478. См. другое воспоминание Н. Я. Мандельштам: «Впоследствии мне случалось встречать всю троицу у Бенедикта Лившица, и Олечка Арбенина спросила меня, за которую я из двух Анн: за Радлову или за Ахматову. Мы с ней были за разных Анн, а в доме Радловых, где собирались лучшие представители всех искусств, полагалось поносить Ахматову. Так повелось с самых первых дней, и не случайно друзья Ахматовой перестали бывать у Радловой. Один-единственный раз Мандельштам нарушил старый сговор и еле унес ноги. Иногда я встречала Радлову у ее матери, и она всегда, увидав меня, старалась покрепче ругнуть Ахматову, но больше по женской линии: запущенна, не умеет одеваться, не способна как следует причесаться, словом — халда халдой… Это была маниакальная ненависть, на которую способны только люди» (Мандельштам Н. Я. Жилплощадь в надстройке // Мандельштам Н. Я. Вторая книга. С. 106).

Внелитературные отношения естественно переносились на литературу: во второй главе настоящей работы мы показали, как Кузмин «расставляет приоритеты» в своей критической статье «Письмо в Пекин», характеризуя лирику Радловой посредством сравнения ее с лирикой Ахматовой — не в пользу последней. Возможно, это стало причиной не только отхода Ахматовой от «Абраксаса», но и окончательного разлада в отношениях с Кузминым.

Долгие литературные и личные отношения Кузмина и Радловой нами уже упоминались. Можно привести в качестве иллюстрации также дневниковую запись Кузмина от 21 сентября 1922 года: «Все-таки отъезд Блохов Блох Я. Н. (1892−1968) — переводчик, секретарь правления издательства „Petropolis“. Вместе со своей семьей эмигрировал в 1922 году. Подробнее этот сюжет разбирается в: Тимофеев А. Г. Михаил Кузмин и издательство „Петрополис“: (Новые материалы по истории „русского Берлина“) // Русская литература. 1991. № 1. С. 189−204. очень меня огорчает. Кто остается? только Радлова, но я не знаю, не партийная ли скорее это привязанность, чем дружба» [Дневник 1922], свидетельствующую о том, насколько тесно переплелись дружба и литературные связи между Кузминым и Радловой.

Н. Я. Мандельштам предлагает иную трактовку характера этого союза — по ее мнению, основной целью Кузмина было установление доверительных отношений с Сергеем Радловым: «Скорее всего, ему <�Кузмину — А. П.> было наплевать на что бы то ни было, но из дружеской связи с Сергеем Радловым он умел извлекать пользу, а для этого полагалось хвалить Анну Радлову» Мандельштам Н. Я. Вторая книга. С. 106. .

«Хвалить» Анну Радлову Кузмин начал с самого первого сборника молодой поэтессы — рецензию на ее книгу «Соты», вышедшую в 1918 году, отличает восторженный тон Кузмина, приветствующего дарование Радловой почти с тем же энтузиазмом, с которым шесть лет назад писал об Ахматовой.

Раннюю лирику Ахматовой, по Кузмину, отличало внимательное отношение к мелочам, умение «понимать и любить вещи именно в их непонятной связи с переживаемыми минутами» Кузмин М. Предисловие. С. 483.

Говоря, что «поэзия Анны Ахматовой производит впечатление острой и хрупкой», Кузмин впоследствии использует тот же образ для характеристики лирики Радловой, подчеркивая независимость второй Анны от первой: «В „Сотах“ вы не найдете бездушного мастерства, но и не встретите лирического разгильдяйства и остроты какой-то комариной, к которым приводит злоупотребление ахматовскими приемами» «После ряда поэтесс, находящихся под неотразимым влиянием Анны Ахматовой (Мария Моравская, Вера Инбер, Мария Левберг, Анна Регатт) приятно видеть новую книгу женских стихов без этого почти обязательного теперь налета. Вполне без Ахматовой не обошлось и здесь» (Кузмин М. // Кузмин М. А. Проза и эссеистика. Т. 3. С. 256.).

В обеих рецензиях Кузмин использует образ «женского голоса». При характеристике Ахматовой подчеркивается, что «этот поэт оригинальный и что новый женский голос, отличный от других и слышимый, несмотря на очевидную, как бы желаемую обладателем его, слабость тона, присоединился к общему хору русских поэтов»Кузмин М. Предисловие. С. 484. . «Женский голос» Анны Радловой удостаивается большего числа характеристик: «Мы слышали новый женский голос, мужественно-нежный, сдержанно-страстный, оплаканный и строгий, без всякой истеричности и капризов, почти спокойный при всем внутреннем трепете» Кузмин М.. C. 256. .

Говоря об обеих поэтессах, как о значительном явлении в современной литературе и подчеркивая их оригинальность, Кузмин, тем не менее, вынужден «выстроить» поэтическую родословную Радловой: «где-то по соседству с Ахматовой и Мандельштамом, отличаясь от первой большею резкостью и крепостью и от второго большею простотою и вразумительностью» Там же. С. 257. Ср.: «Происхождение и влияние, связанные с именем Радловой, нетрудно указать. Это А. Ахматова, отчасти Маяковский и немного Мандельштам» (Кузмин М. Голос поэта (Анна Радлова. «Корабли») // Кузмин М. А. Проза и эссеистика. Т. 3. С. 619)., чего, конечно, не делает в случае Ахматовой.

Таким образом, уже в первой рецензии Кузмина на книгу Радловой заметно двойственное отношение критика к репутации и поэзии Ахматовой. С одной стороны, Кузмин признает огромное влияние Ахматовой на современную женскую поэзию и несомненную ценность ее творческих открытий, с другой — использует их как «точку отсчета» для лирики Радловой, поэтику которой он представляет полемичной по отношению к Ахматовой; одним из несомненных достоинств Радловой является относительная независимость от Ахматовой (что ценно для Кузмина даже больше, чем отсутствие намеков на остальную поэтическую традицию).

В дальнейшем именно самостоятельность выбранного творческого пути Анны Радловой станет лейтмотивом кузминских рецензий на ее поэтические сборники: «Анна Радлова избрала смело и гордо путь одиночества. Может быть, впрочем, она следовала только внутреннему влечению, своему „демону“ — и оказалась на суровом и сладостном пути настоящих поэтов. Анна Радлова слишком поэтическое, внутреннее, значительное явление, чтобы идти таким путем, если бы даже сама этого захотела» Кузмин М. Голос поэта (Анна Радлова. «Корабли»). С. 618. .

Со временем Кузмин начинает использовать имя Радловой и ее лирику в целях обоснования собственных творческих исканий: в рецензиях на ее книги появляются выпады против «гумилевской школы», которую Кузмин считал главным проводником «формальной» поэтики. В рецензии на вторую поэтическую книгу Радловой «Корабли» Кузмин приводит в пренебрежительном контексте часто цитируемую Гумилевым фразу Кольриджа: «Поэзия есть лучшие слова в лучшем порядке» «Среди многочисленных формул, определяющих существо поэзии, выделяются две, предложенные поэтами же, задумывавшимися над тайнами своего ремесла. Формула Кольриджа гласит: „Поэзия есть лучшие слова в лучшем порядке“. И формула Теодора де Банвиля: „Поэзия есть то, что сотворено и, следовательно, не нуждается в переделке“» (Гумилев Н. С. Анатомия стихотворения // Полн. собр. соч.: В 10 т. М., 2006. Т. 7: Статьи о литературе и искусстве. Обзоры. Рецензии. С. 240).: «И этот голос, преследующий поэта, для читателя делается голосом самого поэта Можно отметить, что со временем образ „женского голоса“ уступает место образу „голос поэта“., поющим о значительном внутреннем мире, о жизни, о чувстве, о современности — словом, о всем, что изгоняет из поэзии новая, формальная и мертвая поэтика. Вспоминается определение какого-то наивного человека: „Поэзия — это лучшие слова в лучшем порядке“. Сказать можно какую угодно глупость, но вся поэзия и поэзия Анны Радловой, как дочь настоящего творчества, протестует против этого» Кузмин М. Голос поэта (Анна Радлова. «Корабли»). С. 619.. Очевидно, что такой выпад не столько проистекал из анализа лирики Радловой, сколько был обусловлен умонастроениями самого Кузмина.

Заметное выступление Кузмина с декларацией своего творческого метода и четкого обозначения своих ориентиров в искусстве произошло летом 1922 года, когда на страницах петроградской газеты «Жизнь искусства» разразилась небольшая полемика по поводу нового поэтического сборника Анны Радловой «Крылатый гость».

В рецензии на эту книгу Кузмин М Крылатый гость, гербарий и экзамены // Кузмин М. А. Проза и эссеистика. Т. 3. С. 620−623. Кузмин впервые выдвигает идеи, которые впоследствии лягут в основу «Декларации эмоционализма». Выступая против «формального», с его точки зрения, подхода Мариэты Шагинян к поэзии Радловой (критик отмечала недостаточный уровень стихосложения и познаний поэтессы в метрике), Шагинян М. Литературный дневник // Петроградская правда. 1922. № 151. С. 3. Кузмин противопоставляет ему концепцию «стихийности» и «творческого духа», свободного от искусственных границ литературных приемов: «Легче ткнуть пальцем в четвертый пэон, чем указать на веяние творческого духа, которое одно только и делает искусство живым и нестареющим» Кузмин М. Крылатый гость, гербарий и экзамены. С. 620. .

Кузмин впервые отчетливо проговаривает противопоставление «формального мастерства» «высокому и горькому жребию» художника — позднее в Декларации это оформится в четвертый пункт: «Преодоление материала и форм есть условие успешного творчества, а не задача его и не цель».

Для иллюстрации этого положения Кузмин обращается к поэзии Анны Радловой. В стихах своей протеже он намеренно акцентирует те стороны, которые предыдущему рецензенту показались слабыми. Так, например, недостатки владения Радловой стихом для Кузмина с избытком компенсируются «подлинным пророческим даром» поэтессы: «Ее поэзия — женская, как истоки всякого искусства. Вещее пророческое беспокойство на нее находит. Дарование настолько органическое, что его можно назвать почти физиологическим, как девство, как „священная немочь“. Не потому она пишет стихи, что нечего делать или для „упражнения в искусстве“, а потому что она больна стихами, одержима видениями и звуками. Покуда ее дух развивается с таким напором и быстротой, что средства изобразительности, при всей своей простоте и органичности, едва за ним поспевают» Кузмин М. Крылатый гость, гербарий и экзамены. С. 621. .

Стихийная сила поэзии Радловой преступает через ограничения формы и структуры, поскольку является плотью от плоти подлинного искусства. Наконец, Кузмин произносит фразу, на несколько лет определившую направление его творческих поисков: «Искусство — эмоционально и веще» Там же. .

В этой рецензии Кузмин также выдвигает концепцию современности, «обогащенной» смыслами прошлого и будущего — концепцию, которая, как мы попытались показать во второй главе настоящего исследования, становится определяющей для формирования хронотопа альманаха «Абраксас». О книге Радловой Кузмин пишет так: «Это — может быть, самая необходимая, самая современная теперь книга, потому что современность, глубоко и пророчески воспринятая, выражена с большой силой, простотой и пафосом. Теперь, может быть, это и составляет главное трепещущее значение этой книги» Кузмин М. Крылатый гость, гербарий и экзамены. С. 622. .

Ответ Шагинян появился в одном из следующих номеров газеты «Жизнь искусства». Критик резко высказывается против концепции «стихийной лирики», в стихах Радловой утрированная «пифийность» дополнительно акцентирует слабую технику поэтессы: «случайные рифмы заносят в ее „эллино-немецкий“ стих случайные образы, а случайные образы, развиваясь дальше, сводят стихотворение к полной путанице (которую, впрочем, можно назвать и „пророчеством“)» Шагинян М. «В мягком мешке шило»: (Ответ М. А. Кузмину).. Кузмин, по мнению Шагинян, не обращает внимание на надуманность и отсутствие подлинного поэтического чувства в стихах своей протеже: «Конкретные видения современности, пропущенные через филологизм Корша-Кирпичникова, неизбежно приобретают характер надуманности, и стихийность поэтессы заподазривается. Невольно приходит на ум: сия „образность“ не есть ли „образованность“? Качество ценное, но, как известно, не стихийное» Там же. .

В заключение Шагинян советует Анне Радловой отказаться от статуса «пророчицы» и уделить больше внимания поэтической технике: «И если б Анна Радлова не взвинчивала себя до высоты пифийского ранга, не увлекалась стихотворными радениями, а работала бы строго и тихо на своем поэтическом участке, это было бы несравненно для нее плодотворней» Шагинян М. «В мягком мешке шило»: (Ответ М. А. Кузмину). Отметим, что схожее «пожелание» высказал в адрес Радловой Александр Тиняков, рецензируя первый номер «Абраксаса» двумя месяцами спустя: «Сквозь все ее плачевные неудачи светится нечто подлинное и, нам кажется, — истинное лицо поэтессы таково: она — простая, хорошая женщина, не лишенная вкуса к изящному, с довольно спокойным темпераментом, с крепкими культурными традициями, — чуть даже окрашенными немножко в сословный цвет… Вот ей и надо было бы понять эту свою природу, а не толкаться непременно в двери новаторства. Возможно, что на спокойных и плановых волнах простых и старинных размеров, Анна Радлова поплыла бы пышной лебедью и рассказала бы весьма милые вещи о своей тихой, немудреной, красивой жизни. Ей ближе чистота и блеск Леконта Лиля, а она рвется зачем-то к верлэновскому угару, к хлыстовским радениям, буйству «свободного стиха». (Тиняков А. Критические раздумья. I.).

Если ответ Шагинян касался преимущественно расхождений во взглядах на лирику Радловой, то помещенная в том же номере «Жизни искусства» заметка Г. В. Адамовича была направлена в целом против идей Кузмина. Противопоставление «формы» и «вдохновения» критик счел устаревшим и потерявшим актуальность многие годы назад: «Меня удивило, что писатель столь искушенный вновь вытащил на дневной свет полинялые аналогии между мертвым и живым растением, между трупом и дышащим телом, и вновь вступился за „вдохновение“ против мнимых его противников. Старый это спор и давно решенный» Адамович Г. В. Недоумения М. Кузмина: (По поводу заметки «Крылатый гость, гербарий и экзамены»). .

Адамович выступает против искусственно выстроенной дихотомии «пустых формалистов» и «истинных творцов», объявляя внимание к форме и вдохновение двумя гранями любого подлинного таланта: «…нет и не будет высокого и горького жребия у того кто не поймет, что формальное достоинство есть столь же основной, столь же таинственный элемент искусства, как и вдохновение. По дару этого достоинства, по вкусу к нему <�разрядка автора — А. П.> и узнают поэта, и никакой „одержимостью“ отсутствие его не искупается» Там же. .

Полемика вокруг книги Радловой не только привлекла внимание к поэтессе, но и заставила вновь говорить о Кузмине, для которого идеи, высказанные в рецензии на книгу «Крылатый гость» стали своего рода первой пробой эмоционализма. Поэзия Анны Радловой стала для Кузмина своего рода «образцом» эмоционализма: именно на ней он оттачивал основные положения своей теории. Возможно, что именно личные отношения с Радловой, сложно переплетенные с «партийной привязанностью», аккумулировали организационное оформление идей эмоционализма и ускорили создание кружка.

Другой автор, единично выступивший в «Абраксасе» — Осип Мандельштам. В его случае контакты с Кузминым, завязавшиеся, по всей видимости, на «башне» Вячеслава Иванова «В самом начале 1909 года Кузмин знакомится с молодыми поэтами — Н. С. Гумилевым, А. Н. Толстым, О. Э. Мандельштамом (фигурирующим в его записях чаще всего как „Зинаидин жидок“, что было вызвано общеизвестным покровительством, оказываемым ему Зинаидой Николаевной Гиппиус)» (Богомолов Н. А., Малмстад Дж. Э. Михаил Кузмин. С. 178)., были подкреплены свойством с Анной Радловой — на сестре Радловой, Надежде Дармолатовой, был женат брат Мандельштама, Евгений. После смерти Надежды в родах, мать Радловой, Марья Николаевна Дармолатова, осталась жить вместе с Евгением Мандельштамом и внучкой.

О неудавшемся вхождении Мандельштама в круг эмоционалистов Н. Я. Мандельштам оставила подробные воспоминания, часть которых мы уже цитировали в первой главе. Участие Мандельштама в объединении, как известно, ограничилось публикацией двух небольших стихотворений: по воспоминаниям Надежды Яковлевны, отказ от участия в группе был вызван неприятием теоретической платформы эмоционализма и резко выраженным негативным отношением круга Кузмина к акмеизму и наследию Гумилева: «На этот раз Мандельштам вел себя гораздо приличнее, чем у Эфроса: он просто мычал и делал вид, что ничего не понимает. Наконец Радловы, оба — и муж, и жена, задали вопрос напрямик: согласен ли Мандельштам позабыть устаревший и смешной акмеизм и присоединиться к ним, активным деятелям современного искусства, чтобы действовать сообща и согласованно? Мандельштам сказал, что по-прежнему считает себя акмеистом, а если это кажется кому-нибудь смешным, то ничего не поделаешь… Все дружно набросились на акмеистов, а Кузмин продолжал помалкивать и лишь изредка вставлял слово, чтобы похвалить стихи Радловой. У меня создалось ощущение, что он-то и является душой этой заварухи, но втайне издевается над всеми, в частности над Радловой» Мандельштам Н. Я. Жилплощадь в надстройке // Мандельштам Н. Я. Вторая книга. С. 105−106.. Можно отметить и тот факт, что на отношение Надежды Яковлевны к кругу Кузмина-Радловых повлияла ее многолетняя дружба с Анной Ахматовой.

Незначительным было участие в альманахе эмоционалистов и Б. Л. Пастернака, также связанного многолетними дружескими отношениями с Кузминым См. об отношениях Пастернака и Кузмина: Cheron G. Pasternak and Kuzmin: An Inscription // Wiener Slawistischer Almanach. 1980. Bd 5. S. 67−71; Письмо Б. Пастернака Ю. Юркуну / Публ. Н. А. Богомолова // Вопросы литературы. 1981. № 7. С. 225−232; Толстая Е. Пастернак и Кузмин: К интерпретации рассказа «Воздушные пути» // Russian Literature and History: In Honor of Ilya Serman / Ed. by W. Moskovich. Jerusalem, 1989. P. 90−96; Морев Г. A. Еще раз о Пастернаке и Кузмине: К истории публикации пастернаковского стихотворения «Над шабашем скал, к которым…» («Пушкин») // Лотмановский сборник. М., 1997. Т. 2. С. 363−376. Сохранившийся инскрипт Пастернака на книге «Избранные стихи» (М., 1926), красноречиво свидетельствует об отношении автора к Кузмину: «Если я чем-нибудь стал Вам далек или досаден, преданность моя Вам такова, что я не боюсь и справедливого Вашего забвенья. Когда заслужу, первое победит второе» Cheron G. Pasternak and Kuzmin: An Inscription. S. 67. .

Итак, можно говорить о том, что Ахматова, Пастернак и Мандельштам участвовали в альманахе, во-первых, по причине личных отношений с Кузминым, который выступал как учитель и признанный мэтр, будучи на поколение старше этих авторов; во-вторых, авторитет молодых, набирающих популярность поэтов должен был способствовать упрочению репутации «Абраксаса» и объединения эмоционалистов — с этой точки зрения, публикация в альманахе произведений Ахматовой, Пастернака и Мандельштама также является стратегией репрезентации. Наконец, сама возможность вступления в группу таких непохожих поэтов говорит об отсутствии единой программы и теоретической платформы эмоционализма, что еще раз убеждает нас в том, что это объединение не подразумевало общую творческую практику, а изначально мыслилось скорее как союз разных деятелей искусства, не связанных ничем, кроме личных отношений и схожих взглядов на природу творчества.

Если участие в объединении заметных авторов было выгодно для репутации (и группы, и самих писателей), то вхождение в состав группы молодых поэтов, скорее, создавало иллюзию массовости.

Так. Борис Папаригопуло, будущий известный драматург, киносценарист и детский писатель, был знаком с Кузминым еще по первому (под председательством Блока) Ленинградскому отделению Всероссийского союза поэтов. Член Приемочной комиссии Кузмин, в обязанности которого входил отбор желающих вступить в Союз, благожелательно высказался о стихах юного поэта: «По-моему, стихи приличные, а в последних двух можно заметить и поэтическое влияние, в члены соревнователи можно бы взять» Блок и Союз поэтов. II. Отзывы, сохранившиеся в других архивах / Публ. Р. Д. Тименчика // Литературное наследство. М., 1987. Т. 92: Александр Блок. Новые материалы и исследования. Кн. 4. С. 690. Решение Кузмина поддержали Гумилев, Блок и М. Л. Лозинский.

Участие Вагинова в объединении было вызвано другими обстоятельствами. Молодой поэт состоял, кажется, во всех сколько-нибудь значительных литературных группах Петрограда начала 1920;х годов: «Островитяне», «Кольцо поэтов им. К. М. Фофанова», «Звучащая раковина», Третий Цех поэтов и т. д.: Cм.: Anemone A. Konstantin Vaginov and the Leningrad Avant-garde: 1921;1934. Ph. D. diss. UC Berkley (Michigan), 1986. «„Он сближался со всеми, — вспоминала Александра Ивановна <�А. И. Вагинова, вдова поэта — А. П.>, — с кем встречался. Если его приглашали, он приходил, если читали, он слушал“ „Он всегда что-то искал. Это было его основное качество. Он не останавливался на одном месте долго, а всегда что-то искал“» Де Джорджи Р. Беседы с Александрой Ивановной Федоровой (Вагиновой) // Русская литература. 1997. № 3. С. 186.

В альманахах эмоционалистов Вагинов опубликовал восемь произведений: в первом номере «Абраксаса» появились проза «Монастырь Господа нашего Аполлона» «По этому поводу А. И. Вагинова рассказывала: «Он написал «Монастырь Господа нашего Аполлона» в ранней юности, и потом считал, что это плохая вещь, слабая вещь. «Они [эмоционалисты], меня не спросив, включили это в книгу, но там все слишком вычурно». Он потом от этого страдал». (Там же. С. 187) и три стихотворения («Усталость в теле бродит плоскостями…», «Среди ночных блистательных блужданий…», «Бегу в ночи над Финскою дорогой…» Первое из этих стихотворений вошло в неопубликованный сборник Вагинова «Петербургские ночи» (см.: Вагинов К. Петербургские ночи / Подгот. текста, послесл. и коммент. А. Л. Дмитренко. СПб., 2002.), второе — в сборник стихотворений 1926 года (Вагинов К. К. Л., 1926.), третье при жизни автора более нигде опубликовано не было.), во втором — проза «Звезда Вифлеема» и два стихотворения («Искусство» («Я звезды не люблю, люблю глухие домы…») и «Шумит Родос, не спит Александрия» Первое стихотворение при жизни автора более не появлялось в печати; второе стихотворение, написанное в ноябре 1922 года, войдет и в сборник 1926 года, и в «Опыты соединения слов посредством ритма» (Вагинов К. К. Опыты соединения слов посредством ритма: [Стихи]. Л., 1931. причем в последний — с изъятиями, очевидно, цензурного характера (без третьего катрена). Это одно из немногих стихотворений, которые Вагинов включит в обе свои последние поэтические книги.). В третьем номере альманаха появилась «Поэма квадратов» «Поэму квадратов» Вагинов также включил и в книгу стихотворений 1926 года, и в книгу 1931 года.. Обращение Вагинова к двум последним текстам на протяжении всей его жизни свидетельствует о том, насколько важным для него были произведения, написанные в период «эмоционализма» См. также историю экземпляра «Абраксаса» с правленой Вагиновым в конце 1920;х годов повестью «Звезда Вифлеема» (Тимофеев А. Г. Вокруг альманаха «Абраксас». С. 192−193). — по-видимому, для Вагинова это направление было если не органичным, то, во всяком случае, близким его собственным творческим ориентирам. Вероятно также, что во время тесного общения с кругом Кузмина происходит становление поэтики молодого автора.

О том, как происходило вхождение других участников в объединение, мы, не располагая документальными сведениями и мемуарами, можем только догадываться: тем не менее, механизм привлечения представляется довольно прозрачным. Несомненно, что Адриана Пиотровского привела в объединение личная дружба и тесное сотрудничество в театре с Сергеем Радловым, Ольгу Зив и Ореста Тизенгаузена — знакомство с Кузминым, Ниссона Кубланова — личные контакты с Кузминым и Юркуном.

Рассмотрев причины, по которым происходило вхождение тех или иных авторов в круг эмоционалистов, можно сделать вывод о том, что это объединение изначально собиралось из числа людей, лично знакомых Кузмину: это были либо его многолетние друзья, либо авторы, обязанные ему своим вхождением в литературу, либо поклонники и преданные почитатели. Каждая такая группа играла свою определенную функцию при репрезентации объединения: участие Ахматовой, Пастернака и Мандельштама обеспечивало больший авторитет неизвестному альманаху и гарантировало приток читателей; наличие молодых авторов говорило о современности объединения и его нацеленности на актуальное искусство; поклонники Кузмина получали площадку для публикаций, а сам Кузмин — возможность свободно проговаривать свои взгляды на искусство. Объединение эмоционалистов, по аналогии с предложенным О. А. Лекмановым определением акмеизма как «поэтов круга Гумилева» Лекманов О. А. Книга об акмеизме. С. 15., можно с полным правом назвать «поэтами круга Кузмина».

Анализ стратегий репрезентации группы эмоционалистов выявляет противоречие между действительным статусом объединения и тем положением в литературном поле, которого оно пыталось достичь. Претендуя на статус направления, объединяющего представителей самых разных областей искусства, эмоционалисты не желали порывать с кружковой природой своего союза. Нетрудно заметить, что не только основные участники, приглашенные известные поэты, но и критики, освещающие деятельность эмоционалистов в прессе, были связаны дружескими отношениями и принадлежностью к кругу Кузмина и (или) к салону Радловой. Кружковая природа культивировалась участниками и в альманахе, и в публичных выступлениях, и в манифестах. Одновременно форма «салона» вызывала в памяти образцы начала ХХ века и раньше: выпуск подчеркнуто «традиционного» альманаха отсылал к пушкинскому времени, выпуск манифестов — к дореволюционной литературной жизни. Практика создания домашних кружков шла вразрез с магистральным направлением эпохи — организацией союзов и официальных собраний, и потому неизбежно должна была казаться молодым поэтам старомодной и даже архаичной.

Использующее такие способы репрезентации объединение, разумеется, не могло рассчитывать на успех в литературном поле. Критика обходила группу вниманием, а современники удостаивали лишь редкими замечаниями — большей частью касающихся Кузмина, уважение к творчеству которого сохранялось в литературном Петрограде-Ленинграде.