Диалог автора с «проницательным читателем»

Как уже было отмечено выше, с первых же страниц романа, в «Предисловии», Чернышевский вступает в страстный спор с публикой, вызывающе объявляя ей о своем «неуважении» к ней. Интонация «Предисловия» — «феноменальная грубость», «дикарство» («тем, как я начал повесть, я оскорбил, унизил тебя первые страницы рассказа обнаруживают, что я очень плохо думаю о публике», за которыми скрыта тревога, гуманистическое сострадание, активное желание оказать действенную помощь: «Автору не до прикрас, добрая публика, потому что он все думает о том, какой сумбур у тебя в голове, сколько лишних, лишних страданий делает каждому человеку дикая путаница твоих понятий … Я сердит на тебя за то, что ты так зла к людям, а ведь люди — это ты: что же ты так зла к самой себе? Потому я и браню тебя. Но ты зла от умственной немощности, и потому, браня тебя, я обязан помогать тебе». Чернышевский Н. Г. Что делать. / Полн.собр.соч. М., 1949, Т. XI. С. 10−11. Эта рахметовская интонация, вполне аналогичная складу личности и поведению вершинного героя романа, сразу устанавливает цель и задачи повествования; с нею сомкнется, откликнется ей голос Рахметова уже в центральных эпизодах романа. Позиция автора по отношению к читателю (как и Рахметова по отношению к другим героям) всюду неуступчива, и доброта его строга.

Как легко устанавливает читатель, автор «общителен» в двух направлениях: непрерывно взаимодействуя с «публикой», он довольно часто обращается и к своим героям. Он делает им предупреждающие сообщения: «Верочка, это еще вовсе не любовь, это смесь разной гадости с разной дрянью — любовь не то» Чернышевский Н. Г. Что делать. / Полн.собр.соч. М., 1949, Т. XI. С. 41.; часто объясняет им их самих, причем не только неразбуженной сознанием Марье Алексевне («Похвальное слово Марье Алексевне») или малоопытной Верочке Розальской, но Лопухову и Кирсанову: «Эх, господа Кирсанов и Лопухов, ученые вы люди, а не догадались, что особенно-то хорошо!».

В какие-то моменты, объясняя события, автор берет на себя словно бы прямое посредничество между читателем и героем как «реальным» человеком: «Каким образом Петровна видела звезды на Серже, который еще и не имел их, да если б и имел, то, вероятно, не носил бы при поездках на службе Жюли, это вещь изумительная; но что действительно она видела их, что не ошиблась и не хвастала, это не она свидетельствует, это я за нее также ручаюсь: она видела их. Это мы знаем, что на нем их не было, но у него был такой вид, что с точки зрения Петровны нельзя было не увидать на нем двух звезд, — она и увидела их; не шутя я вам говорю: увидела» Там же. С. 116.

Какой смысл заключается в этом? Чернышевский хочет как бы стереть естественную грань между читаемым «сочинением» и жизнью того, кто в данный момент с ним знакомится. Ему необходимо сомкнуть их в какую-то общую сферу, объединить доверительной близостью к себе.

Известно, что читатель для Чернышевского — величина отнюдь не однородная, но дифференцированная. Чернышевский сразу отмечает своим расположением «простого читателя» (или «публику») и «читательницу», к которой он — в точном согласии с сюжетом романа — наиболее добр; на ее здравое непосредственное понимание и сочувствие он более всего рассчитывает. «Проницательный читатель» — читатель-враг, один из тех, «кого кормит и греет рутина», по выражению Писарева, к непосредственному и потому верному восприятию новых истин он не способен.

Чернышевский завоевывает простого читателя многими и разными способами. Он активно включает в свои описания его житейский опыт: «Ну, и мать делала наставления дочери, все как следует, — этого нечего и описывать, дело известное» Чернышевский Н. Г. Что делать. / Полн.собр.соч. М., 1949, Т. XI. С. 15. Это не раз повторится в романе. Чернышевский все время будет опираться в своих суждениях и характеристиках на жизненную практику простого человека. Завоеванию его служит и тот энергичный спор, который ведет автор с проницательным читателем. Ведь любому обыкновенному человеку в своей реальной жизни не раз, вероятно, пришлось пострадать от болезненных столкновений с мертвой официальной моралью и догматической тупостью ее защитников, которые присутствуют в романе в этом собирательном публицистическом образе: «проницательный читатель». Поэтому Чернышевский в своем споре с последним, с одной стороны, может рассчитывать на тайное внутреннее сочувствие простого читателя. И в то же время автор хорошо знает, как этот простак в массе своей запуган и оглушен официальными «истинами», рупором которых всегда является «проницательный читатель». Чернышевский и освобождает своего простого читателя от этого страха, постоянно обнажая перед ним умственную неповоротливость, тупую несообразительность, косность читателя проницательного. Подобная остроумная манера письма, предлагает читателю самостоятельно расшифровывать загадку иронического построения. Эзоповская манера, которая не случайно с таким успехом привилась в русской литературе второй половины XIX века, была внутренне сродной «остроумной манере». Книга Чернышевского позволяла читателю почувствовать силу собственного ума, поверить в свои интеллектуальные возможности, когда он вместе с автором смеялся не только над невежеством Мишеля Сторешникова и обманутой бдительностью Марьи Алексевны, но одновременно и над обманутой бдительностыо цензуры (например, знаменитый эпизод из 2-й главы, где книга, данная Верочке Лопуховым, — критический разбор философом-материалистом Людвигом Фейербахом религиозных вероучений — трактуется людьми старого мира как сочинение короля Людовика XIV «о божественном»). позитивизм художественный чернышевский роман Чернышевский сознательно избирает смех в качестве приёма, внутренне освобождая читателя от запретов и догм старого миропорядка, тем самым он как будто будоражит его ум для «посева» в его сознании новых истин. Чернышевскому очень важно внушить читателю убеждение, что прекрасный мир будущего — это не идеал и не «мечты, которые хороши, да только не сбудутся», а «что это вернее всего» — «без этого нельзя это непременно сделается, чтобы вовсе никто не был ни беден, ни несчастен» Чернышевский Н. Г. Что делать. / Полн.собр.соч. М., 1949, Т. XI. С. 56. Для этого автору и требуется глубоко заразить читателя ощущением полной жизненной правдивости своего повествования. С этим заданием прямо связаны и все многочисленные, внешне как будто бы чисто «литературные» предупреждения о ходе повествования: «Но — читатель уже знает вперед смысл этого „но“, как и всегда будет вперед знать, о чем будет рассказываться после страниц, им прочтенных» Там же. С. 160. Единственная цель здесь — закрепить в сознании читателя впечатление полной «протокольности», невыдуманной истины событий. Эта сознательная и демонстративная внелитературность на самом деле оказалась сильным художественно-убеждающим моментом.

В звучании авторского голоса есть еще один важный оттенок, сближающий повествователя с его «новыми героями» в некотором единстве мироощущения. Это оттенок рациональной деловитости, практичности. Автор не забывает заглянуть не только в идейный мир, но и в реальный быт своих героев — до Рахметова включительно. Он деловито поведает читателю, как обставила свою ежедневную жизнь Вера Павловна Лопухова; какие предметы Рахметов допускает в свой быт, какие исключает из него; сколько снеди мастерская забирает с собой на пикник и во сколько пар танцуют там кадриль и т. п. (Нам известна любовь Чернышевского к цифрам). «Надобно изображать предметы так, чтобы читатель представлял себе их в истинном их виде. Например, если я хочу изобразить дом, то надобно мне достичь того, чтобы он представлялся читателю именно домом, а не лачужкою и не дворцом» Чернышевский Н. Г. Что делать. / Полн.собр.соч. М., 1949, Т. XI. С. 226−227. Эта рациональная эстетика, в которой так сильно познавательное задание, есть основа художественности Чернышевского. Такой подход к повествованию имеет чисто логическое назначение и также отвечает общей позитивистской направленности романа.

В сложном (но абсолютно естественном для Чернышевского) контрапункте в авторском голосе рядом с этой «деловитостью» звучит, нарастая к финалу, тон сердечного убеждения и пламенной патетики. Постепенно расширяя умственный горизонт читателя, нравственно приближая его к своим героям и к себе, Чернышевский находит все более дружеские интонации в обращении к нему. И если он начал роман сердитым спором с идейно аморфным человеком, сознание которого еще предстояло завоевать («Предисловие»), то завершил горячей и откровенной беседой с другом; понимающим с полуслова («Перемена декораций»).