Заключение. 
Древнерусские летописи

После совершённой нами попытки более детального изучения летописных текстов вполне доказуемым оказалось утверждение Д. С. Лихачева о том, что древнерусский книжник способен талантливо соединять «куски драгоценной смальты», благодаря которым он создает единое по замыслу и грандиозное по масштабу мозаичное текстуальное полотно. Подобное компилирование вариативных фрагментов подразумевало наличие в каждом из них единых инвариантных мотивов, способных быть аккумулированными в общий объединяющий их замысел. Под такими разновеликими фрагментами в данной работе подразумевались «места цитирования», разлитые по одному или нескольким летописным текстам; под инвариантными мотивами — общие для ряда цитатных мест контексты или сюжеты (прижизненные и посмертные панегирики князьям, битвы войск русских князей с врагами-иноверцами).

Благодаря приведённому обзору исследовательской литературы, частично оснащённому нашими собственными примерами, мы пришли к выводу о том, что изучение цитат в канве древнерусских текстов — в частности, летописей, мыслится существенным. Анализ функционирования цитат, инкорпорированных в летописи, не релевантен с точки зрения позитивистского подхода к памятникам древнерусской письменности, но важен для исследования рецепции, отношения и описания вариативных событий летописцем. При подобном подходе фигура древнерусского автора предстает, с одной стороны, как «традиционная» (верная негласному литературному этикету), с другой — как активная, постоянно дающая о себе знать в рамках произведения, способная рефлектировать и по-особому выстраивать текст.

Подобное моделирование текста в эпоху Древней Руси зачастую мыслилось возможным за счет обращения книжника к некоторым авторитетным текстам, чьи отдельные идеи и сентенции в виду их частой воспроизводимости, могли конвертироваться в locus communis или в сжатый и лаконичный вербальный концепт (этикетно-центонные построения). Такими «авторитетными текстами» применительно к летописям становились книги Св. Писания. Апелляция к ним означала, с одной стороны, включенность древнерусского текста в более широкую культурную парадигму, с другой — определяла грамотность и просвещённость писца.

Однако на пути определения конкретных библейских источников того или иного древнерусского текста перед исследователем стоит нелегкая и порой вовсе не решаемая задача точной атрибуции, которая в ряде случаев едва ли мыслится возможной ввиду отсутствия в период до XV в. полных древнерусских переводов книг Священного Писания (в особенности — текстов Ветхого Завета); отсутствия фактов, прямо свидетельствующих о том, когда и кем они могли быть совершены и т. д. Подобной затруднённости проведения конкретных текстуальных параллелей между библейскими и древнерусскими текстами способствует и предположение о вариативности методов фиксации книжниками текстов Священного Писания. За счет приведения ряда научных гипотез о предполагаемом круге чтения древнерусских авторов, мы показали, что книжники могли в той или иной степени обращаться к греческим хронографам, к произведениям экзегетики, сборникам библейских сентенций, к собственной памяти и, возможно, даже оригинальным текстам (древнегреческим и древнееврейским), если признать верность некоторых исследовательских построений.

В связи с выявленными особенностями обращения древнерусских книжников к библейским текстам, мы не ставили перед собой текстологических задач по определению точного соотношения между библейскими и летописными сентенциями. Мы сфокусировали наше внимание именно на специфике употребления в древнерусских летописях повторяющихся библейских цитат, на формулировании некоторого (но далеко не всего) тематико-сюжетного спектра конкретных сентенций — в нашем случае, таковыми стали два библейско-цитатных повтора: «…и Бь? и страхъ прис?[но] им? в срд? ци. помина? слово Гс? не. иже реч?? семь познають въэ вси члв? ци. ?ко мои оуч? нци єсте. аще любите другъ друга. и любите врагъэ ваша. и добро творите ненавид? щим? вас?»; «яко н? сть мужества, ни есть думы противу Богови».

Благодаря анализу первой цитатной компиляции «…и Бь? и страхъ прис?[но] им? в срд? ци. помина? слово Гс? не…» мы подтвердили ранее заявленную идею о том, что повторяющиеся библейские сентенции в различных летописных сводах могут быть нередко связанны с определённой группой текстов, сюжетов и жанров. Одну из подобных групп в рамках нашего анализа репрезентировали именно прижизненные и посмертные похвалы князьям. На основании выявленных нами сюжетных и текстовых пересечений, мы рассмотрели то, как реализуются данные повествования в рамках нескольких летописных сводов — что привело нас к пониманию специфики освещения единичного сюжета вариативными авторами, отдалёнными в неравной степени от описываемых ими событий. На примере бытования посмертной похвалы Владимиру Мономаху в Суздальской и Никоновской летописях были обнаружены явственная текстологическая апелляция текста Никоновской летописи к Суздальской (при возможном обращении автора и к Киевскому своду); существование в летописных сводах ряда канонических текстовых построений (похвала Владимиру в Суздальской летописи), ставших основой для их дальнейшего заимствования более поздними летописцами.

Кроме этого, было изучено то, как конкретный сюжет — посмертная похвала князю — фиксируется в рамках единичного летописного свода — Суздальской летописи — в определенных рассказах — посмертном панегирике Владимиру Мономаху (1125 г.) и Юрию Всеволодовичу (1239 г.). С точки зрения организации текста, анализируемая библейско-цитатная компиляция сделала явной «центонно-компилятивную» природу ряда летописных панегириков, подразумевающую использование автором нескольких цитат, отдельных микротекстов и сюжетов. Такой взгляд на подобные нарративы позволил нам «разложить» текст похвалы Юрию Всеволодовичу на ряд цитатных заимствований и тем самым — определить его происхождение (ретроспективные отсылки к предшествующим сюжетам из Лаврентьевской летописи — в частности — к похвале Владимиру Мономаху). С позиции плана выражения, данный цитатный комплекс подтвердил частое моделирование летописных похвал князьям в агиографическом духе, цель которых нередко заключалась в создании идеалистически возвышенного образа князя (боголюбивого, богобоязненного, смиренного, милостивого к нищим и убогим и т. д.).

Наконец, была отчасти рассмотрена специфика реализации в летописях двух схожих жанров — посмертной и прижизненной похвалы. Были выявлены явные пересечения между двумя тематическими повествованиями в рамках их структуры и содержания. Благодаря анализу прижизненной похвалы Ярополку Владимировичу в Киевской летописи за 1136 г. (при привлечении соответствующих мест из ряда промосковских сводов и в контексте репрезентации персоны князя в самой Киевской летописи) нами была замечена одна из характерных особенностей построения похвал — автор летописи может иногда прибегать к агиографической ретуши в тех случаях, когда желает подчеркнуть свою симпатию (или антипатию) к князю. В подобных случаях агиографические формулы становятся не просто данью «литературному этикету», а способом фиксации летописцем собственного отношения к конкретному историческому событию или деятелю.

Взгляд на летописные тексты через призму наиболее емкой и лаконичной структурной единицы — цитаты, помог нам выявить принципы построения отдельных повторяющихся сюжетов, перекочевывающих из одного летописного свода в другой; изучить фигуру автора летописи, определив важность в ней творческого (интерпретационного), субъективного и традиционного (следование литературному этикету) начал; в ряде случаев — увидеть прямые текстологические заимствования в рамках одного и нескольких летописных сводов. Проделанный анализ на основе первого цитатного примера позволил очертить спектр основных функций повторяющихся библейских сентенций:

• 1) выделение конкретного сюжета, типовых этикетно-центонных построений в одной или нескольких летописях;
• 2) выявление авторской субъективной характеристики конкретной исторической персоналии или события;
• 3) возможность реконструирования ряда текстологических заимствований — а соответственно — гипотетического определения некоторых канонических (первичных) нарративных конструктов.

Данный перечень «функций» был дополнен нами на основе другого сентенционного примера: «яко н?сть мужества, ни есть думы противу Богови» (Притч. 21:30), аккумулирующего уже не панегирические сюжеты, а повествования о борьбе русских князей с врагами-иноверцами. Для изучения специфики репрезентации этого цитатного повтора были рассмотрены повествования в Суздальской летописи и более поздних летописных сводах — Троицком, Симеоновском, Владимирском и Никоновском, отмеченные указанной цитатой — это рассказы за 1185 г., 1186 г. и 1237 г. Относительно первых двух случаев в Суздальской летописи (1185 г. и 1186 г.) сентенция стала показателем не только родственности (слитности) сюжетов (поход на Кобяка, поход Игоря против половцев), но и важного явления «скольжения» характеристики героев — половцев и русских князей. Было доказано, что «переходность» характеристик напрямую связана с амбивалентностью репрезентации персонажей, попеременно описываемых в парадигме «поганых» (или наоборот — жертв). Также было отмечено, что анализируемая цитата напрямую связана с усложненным концептом «хоробрости», «мужества», который может реализовываться в летописи в положительном аспекте (если мужеству способствуют княжеская мудрость, богобоязненность, смирение) и в отрицательном (если хоробрости сопутствуют тщеславие, горячность и недальновидность князя). Относительно последнего, третьего случая в Суздальской летописи (1237 г.) наличие цитаты отмечает не только определенный нарратив (борьба с внешним врагом), но и важное для летописания явление «компилятивной» структуры ряда повествований, построенных зачастую из фрагментов предшествующих рассказов. При разделении текста статьи за 1237 г. (СЛ) на сегменты «заимствований» (сюжетных пересечений) наглядным сделалось то, что рассматривая сентенция — это также маркер исторических ретроспекций, совершаемых летописцем. Автор создает текст, встраивая его в «матрицу» готовых сюжетов, а соответственно — и событий, воспоминание о которых должно было реактуализироваться у читателя уже в связи с более поздним событием (татаро-монгольским нашествием). Обнаружение подтекстного пласта в статье за 1237 г. сделало наглядным стремление летописца выявить исторические аналогии, очертить примерный круг причин описываемых им событий — и в целом, показать историю как цикл повторяющихся эпизодов и ошибок, не усвоенных теми или иными историческими фигурами.

На основе сопоставительного анализа сюжетов из более поздних летописных сводов: Троицкого, Симеоновского, Владимирского и Никоновского, отмеченных интересующей нас библейской сентенцией, были выделены следующие функции повторяющейся цитаты: 1) сентенция как маркер определенного нарратива, посвещенного борьбе русских князей с врагами-иноверцами (половцами и татарами)), инвариант которого с большей или меньшей степенью точности воспроизводится в текстах различной удаленности от праисточника (зачастую таковым выступает именно Лаврентьевская летопись); 2) цитата как показатель текстологической близости ряда летописных сюжетов (явственна апелляция Троицкой летописи к Лаврентьевской, Симеоновской — к Троицкой, Владимирской — к Симеоновской, Троицкой (или самой Лаврентьевской), Никоновской — сразу к ряду летописных указаний; 3) сентенция как маркер интерпретационного начала более позднего летописного свода (цитата может подчеркивать случаи авторского толкования конкретного лица или события, если она атрибутируется уже другому персонажу (явление «скользящей характеристики»)).

Таким образом, на основе двух примеров библейско-цитатных повторов: «…и Бь? и страхъ прис?[но] им? в срд? ци. помина? слово Гс? не. иже реч?? семь познають въэ вси члв? ци. ?ко мои оуч? нци єсте. аще любите другъ друга. и любите врагъэ ваша. и добро творите ненавид? щим? вас?»; «яко н? сть мужества, ни есть думы противу Богови», наглядным стало то, что библейская сентенция в летописях может быть маркером:

• 1) конкретного сюжета, типовых этикетно-центонных построений в одной или нескольких летописях;
• 2) авторской субъективной характеристики исторической персоналии или события;
• 3) «компилятивной» структуры ряда повествований;
• 4) текстологических заимствований — а соответственно — и некоторых канонических (первичных) нарративных конструктов;
• 5) интерпретационного начала более позднего летописного свода;
• 6) родственности (слитности) сюжетов в рамках единичного летописного свода;
• 7) явления «скольжения» характеристики героев или событий;
• 8) исторических ретроспекций, совершаемых летописцем.

Однако совершенный нами анализ репрезентации библейской цитаты в летописном тексте, на данный момент выполненный на основе двух примеров, мыслится необходимым продолжить в рамках последующих изысканий, для того, чтобы расширить круг сюжетов, актуализирующихся благодаря цитатным совпадениям, рассмотреть их структуру, выявить их общие и разнящиеся черты — и тем самым, в большей мере, приблизиться к пониманию устройства древнерусского нарратива.