Детский рай Сологуба, вписанный в традицию усадебного текста русской литературы

Творчество Сологуба его современниками, а также и в критической литературе оценивается зачастую противоречиво. Образ «царя Содома» прочно закрепился за автором, так, по мнение Ю. И. Айхенвальда, творчество писателя «это ледяной дом, ледяной гроб, мимо которого мы проходим не сочувствующие, не взволнованные симпатически и с тем невольным отчуждением, какое в живых порождает хотя бы и красивая, хотя бы и глубокая Смерть, хотя бы и умный Упырь, на которого так похож Федор Сологуб», а сам писатель «раб своей порочной мечты и больных вожделений», как и А. Горнфельд (Горнфельд, 1908) А.Вл. Кранихфельд отмечает близость Передонова и Сологуба: «поставить фигуру Передонова во всю ее натуральную величину, обрисовать ее во всех ее деталях мог только писатель, выносивший всю передоновщину в недрах собственного своего существа». Выявление садомазохистского комплекса можно найти в работах Г. С. Новополина (Новополин, 1909) и Н. Я. Абрамовича (Абрамович, 1913) и у более современных авторов, например, в работах Б. М. Парамонова и М. М. Павловой. Подобный подход, разумеется, найдет много подтверждений в творчестве Сологуба, но с другой стороны, эти авторы не хотели заметить иной позиции писателя. Так и не каждый читатель замечает, что повествователь имеет две противоречивые идейно-философские позиции, но у Сологуба не отменяющие друг друга, в записях В.П. Абрамовой-Калицой встречается разговор «о двух ликах Сологуба в литературе»: «Нежный, страдающий и сострадающий бледнее выражен, чем злой, демонический…», — обращается собеседник к писателю, тоже найдем и в воспоминаниях Тэффи:

«Да, нежность души своей он прятал. Он хотел быть демоничным», но Сологуб возражает: «Неправда. Также выражен, только люди не умеют воспринимать его…». Самые свои нежные строки автор посвящает детям.

Доказательства необыкновенной любви к ребенку можно найти не только в публицистике и художественном творчестве автора, но и в воспоминаниях современников Сологуба. Тэффи, в цитируемом уже выше сочинении пишет: «прорвалось у него как-то о школьниках, его учениках: «поднимают лапки, замазанные чернилами» «, — в этой случайно оброненной фразе, так много было нежного, говорит она и добавляет: «Значит, любил он этих детей, если так ласково сказал». Или в статье Сологуба «Дети в форме»: «Бывают часы, когда тусклые городские улицы расцветают детьми». Ходасевич в воспоминаниях о Сологубе писал: «неверно распространенное мнение, будто для Сологуба жизнь абсолютно мерзка, груба, грязна. Она и мерзка, и груба, и пошла — только по отношению к последующим ступеням, которые еще впереди», так упования автора на грядущее реализуется в образе детей, архетипическая функция которых будущность.

Художественным выражением нежного отношения к ребенку, которое возведено в статус мифа, на наш взгляд, является тема сотворения земного рая. Сологуб традиционно для русской литературы выбирает усадьбу в качестве вместилища эдема. И именно дети становятся обитателями усадьбы Триродова («Творимая легенда») и усадьбы Разина («Заклинательница змей»), семейного дома Ермолиных («Тяжелые сны»), которая является не столь яркой моделью рая, но, несомненно, предстает неким идеалом, или создается недавними детьми в романе «Слаще яда». Rabinowitz отмечает положение естественного ребенка, а следовательно и усадьбы, на «задворках» романов, практически никогда не становящегося главным героем: «these characters are most often set apart from the locale of the novel’s dominant action».

Разумеется, традиционным для усадебного текста является присутствие детей как продолжателей рода, а значит и идиллии как признак будущего и вечного. Бахтин в рассуждении об идиллическом хронотопе отмечает типичность детских образов, являющихся с одной стороны необходимым звеном «циклической ритмичности времени», с другой стороны это знак «обновления жизни». Сологуб, вполне осознанно принимает эту традицию и даже усиливает значение именно этого «элемента». Исследователем В. Г. Щукин, автор термина «усадебный текст», поставил Сологуба и нескольких других авторов как «писателей-демиургов» в оппозицию «меланхолико-мелодраматической традиции», в которую еще вписывалось творчество Тургенева, Чехова или Ельцов, посвященное русской усадьбе или дачи. Е. Дмитриева и О. Купцова отмечают, что в 1910;х гг. «об усадьбе вновь начинают писать все», преимущественно в рамках пассеизма, с одной стороны фиксируя реальный упадок старого усадебного уклада жизни, с другой стороны возрождая ее: «» Старые усадьбы", «заброшенные усадьбы», «заглохшие сады» становятся любимой поэтической темой этого времени" в творчестве К. Д. Бальмонта, И. Ф. Анненского, А. Белого, А. Блока, В. Брюсова, Н. Гумилева и других. Действительно для Сологуб реалии усадьбы как будто не претерпевают упадка, они остаются столь же «реальными» как и прежде, поэтому его рай лишен ностальгических настроений. Причина этому то, что из огромного наследия мотивов усадебного текста автор актуализирует именно его мифологический пласт, выдвигает его на первый план, а не делает фигурой по умолчанию. Но кроме этого Сологуб привносит сюда и свою педагогическую идею. Так, на стыке мифа и педагогики, рождается одно из противопоставлений писателя: городские дети и те, кто близок к природе, — активно присутствующее не только в художественных, но и публицистических работах автора.

В первом романе Сологуба не столь еще мифологизировано пространство усадьбы, здесь скорее место, где главный герой находит утешение, где Логин обрел бы счастье, где живет его возлюбленная, дочь Ермолина. Так, по мнению Rabiniwitz, дети в этом романе призваны избавить героя от его угнетенного состояния человека XX в.: «» Login seeks the truth…", Sologub had written about his protagonist, implying a need for an antidote to his condition, which the children in the novel will purvey". Сологуб при описании помещичьей усадьбы (заменившая собой в XX в. усадьбу дворянскую в предметном смысле, но сохранившая основной комплекс идей, связанный с дворянским гнездом) использует традиционные для усадебного текст мотивы: это и сад, что важно, доступный для всех, но ни для кого не желанный, т.к. путь к нему слишком долог, и липы посаженные вдоль дороги, и некоторая отдаленность и защищенность от города, цивилизации, собственный труд. Подобная «полузамкнутость» свойственны и усадьбам-дачам Чехова и Тургенева, по мнению Шукина, обозначает «оскудение усадьбы», «незащищенность перед напирающими на нее со всех сторон стихиями буйной природы», по другому, кажется у Сологуба, подробнее об этом будет сказано в связи с усадьбой Разина. Дети Ермолина, выросшие на природе, противопоставляются главному герою, ребенку города: «Логин припомнил свое детство, вдали от природы, среди кирпичных стен столицы. Вялы и нерадостны были дни, городской пылью дышала грудь, суетные желания томили, раздражительна была ложная стыдливость, порочные мечты рано стали волновать воображение». Также и Леснов из романа «Слаще яда», «пророчествующий» конец декадентства, утверждает преображение действительности через сближение природы и ребенка: «А начнется это, пожалуй, с того, что наши дети станут ходить босыми И станут по-детски простодушны, и не будут нервными и злыми, как теперь». Анна Ермолина и ее брат Анатолий, «непорочные» как называет их Логин, полны гармонии «жизни мирной и ясной» именно из-за своей близости к природе. Пятнадцатилетний Анатолий «наивен» и «рассудителен», тогда как на лицах его ровесников «слишком „понимающее“, преждевременное и нехорошее выражение». Усадьба Ермолиных является местом собрания лучших умов в городе, «приют наук и художеств», которые стремятся преобразить город, такое было положение и реальных усадеб в XX в. Таким образом, в первом романе усадьба еще не в полной мере выполняет свою функцию вмещения идиллии на мифологическом уровне.

В 1908 г. Сологуб завершает перевод философской повести ФрансуаМари Аруэ Вольтера «Кандид, или Оптимизм» («Candide, ou l’Optimisme», 1758 г.), и, видимо, с того времени в поэтике самого автора прочно утверждается завет Кандида. Одной из важных тем эта мысль становится в романах «Творимая легенда» и «Заклинательница змей». Сотворение собственно рая на Земле в романе писателя «Творимая легенда» преобразуется в формулу «творимого творчества», и реализуется в создании «эталонной» школыусадьбы, а еще более синонимичное к переведенной Сологубом повести Вольтера перевоплощение встречается в усадьбе Разина, где он работает со своими дочерями.

Тема рая занимает в романе «Творима легенда» важное место, усадьба Триродова описывается повествователем так: «Все было как рай, — щебетанье птиц, и детские гамы, и шорох ветра в травах и ветвях, и ропот лесного ручья. Все было невинно, как рай, — нагие встречались девушки, подходили, разговаривали, и не стыдились. Все было чисто, как рай» Щукин, говоря об усадьбах Бунина, отмечает трансформацию «Locus amoenus» в «Locus amoris» (за счет «присутствия женского существа») и в «Locus mortis» (т.к. усадьба становится еще и местом смерти): «трагический акт смерти, как и не менее трагический акт любви, разыгрывается у него в подходящем для этой мистерии месте». Такое же преображение, но наполненное несколько другим смыслом происходит и с усадьбой Триродова. Здесь есть место для любви Екатерины и главного героя заметим, что только в этой и в усадьбе Томицких есть женский персонаж, в отличие от усадьбы Ермолина и Разина, где только отец-мудрец и дети. Бахтин отмечает, что в идиллиях «дети часто являются сублимацией полового акта и зачатия», таким образом, отсутствие женских персонажей, как бы направленно на сохранение целомудренности, в варианте «Творимой легенды» и «Слаще яда», автору уже активно приходится подчеркивать невинность пространства. Но кроме того усадьба наполнена «тихими детьми», которые прошли через смерть, полноправно вступили в земной эдем. Но тема смерти утверждается не только в образах детей, но и в организации пространства их обитания.

Школа-усадьба воплощает собой утопичную модель учебных заведений, которую писатель описывал в статье «Школа — за город»: «дом за городом, построенный широко и удобно, снабженный „последними словами науки“, раскинувшийся среди небольшой усадьбы, где есть и сад, и площадка для игр, и речка, — думается, что такая гимназия уже одними этими внешними прелестями своими немало порадует детей». Идея необходимости взращивания детей, не зависимо от сословия, в непосредственной близи к природе была одной из ведущих в русской литературе, например, у Аксакова и Бунина, Некрасова и Никитина. Это есть и у Достоевского в «Дневнике писателя», рассуждение парадоксалиста, озаглавленное «Земля и дети»: «Дети должны родиться на земле, а не на мостовой… Можно жить потом на мостовой, но родиться и всходить нация, в огромном большинстве своем, должна на земле, на почве, на которой хлеб и деревья растут». Модель школы, описанная выше, и чаяния классиков русской литературы довольно точно соответствуют усадьбе Триродова, которая находится вдалеке от города, на его окраине, рядом протекает река Скородень, на самой же территории есть озеро, большую часть усадьбы занимает сад и лес, а высокотехническое оснащение заменяется триродовскими чарами. Детям здесь действительно хорошо, обучение происходит на природе, как бы невзначай, много танцев и пения, они доверчивы и веселы. Но есть в школе Триродова и другие, тихие дети, тогда слова того же парадоксалиста: «В саду же детки будут выскакивать прямо из земли, как Адамы», — приобретают у Сологуба неожиданную трактовку.

Дмитриева и Купцова отмечают не всегда четкое разделение города как инфернальное пространства и усадьбы, вместилища бога. Преимущественно, это действительно было так, но находятся примеры в русской литературе, особенно в XX в., когда усадьба становится мистическим пространством. Таинственные легенды о подземных лабиринтах, духах владельцев и другие создавались как народом, извне, так и самими обитателями, т. е. изнутри, причиной тому, среди многих, была именно замкнутость пространства. Наиболее, закрытой из всех сологубовских усадеб является школа Триродова. Она окружена оврагом, через который перекинут узенький мостик, за ним невысокая ограда, калитка которой заперта. Одна из учительниц школы Триродова, Надежда, прямо говорит: «к нам не так-то просто попасть». Дом, когда еще принадлежал Матову, по слухам, был полон «приведений, выходцами из могил», и Триродов, значительно перестроив его, скажет, тем не менее: «главное осталось как было», — думается, что главное это то ощущение тайны и смерти, суть «Навьего двора». Сологубовская модель, таким образом, имеет отношение, на наш взгляд, именно к «некрологическому утопизму». Корней Чуковский спрашивает: «неужели вы еще не заметили, что усадьба его — это кладбище?». Надпись на воротах: «Вошли трое, вышли двое», замененная цифрами — 3, 2, 1 — следующими друг за другом вниз, «разве это не девиз, не мотто для каждого кладбища». Необычайный холод усадьбы, а также то, что для строительства и переделки «навьего двора» понадобились именно землекопы, доказывает, что магия Триродова — «суть навьи чары, смертные чары». В усадьбе Триродова будто все мертво и сам хозяин, толи сама смерть, то ли мертвец. У него голый череп и движется он словно «кукла с точно рассчитанным заводом». Единственное чудо, сотворенное им, это превращение человека в предмет, некое недоубийство. Но при том, что Триродов наиболее близок автору, тем не менее, их нельзя считать равными, и Триродов не до конца является выразителем идей Сологуба. Писатель скорее включает Триродова в себя. Ему понятны и близки богини Лирика и Ирония, он принял их и понял, но когда перед ним и Елизаветой на Ойле явилась «третья, и последняя, и сильнейшая из богинь дивного мира, утешающая последним, неложным утешением, Смерть. Тогда возникло в них обоих торопливое желание возвратиться на темную землю». Вопреки тому, что Триродов окружен смертью: и его усадьба, и его тихие мальчики (вновь рожденные, но уже могилой, Адамы), — принять ее как остальных богинь он не способен. Слишком в нем сильна жажда «жизнетворчества»: «искусство больше не ищет идеала в „живой жизни“, а само становится новою жизнью и религией свободного человечества». Триродов, воплощая мечту о рае на земле, создает сад, но в произведении он устойчиво называется оранжерей, что за счет своего семантического компонента «искусственности», утверждает противоестественность создаваемого пространства. Но дело не только в страстном желании создавать, но и в нарциссизме, в чем герой неизбежно сближается, кажется, со свое противоположностью, Передоновым: «Здесь дан сдвиг нарцизма из сферы телесной в сферу душевно-духовную».

Герой интуитивно чувствует и стремится к последней богини, его фамилия также предполагает потенциальную возможность приятия и третьего рода — смерти, но в рамках романа она не находит разрешения, в итоге, Триродов «не дотягивает» до высшей мудрости автора. Оказывается, что его «жизнестроительство» в конечном счете «ложное» «утешение» «.

«Ложное» оно еще и потому, что не является близким темпераменту героя, ему присущи: «уныние, тоска, склонность к одиночеству, психологически мало совместимые с его жизнеутверждающим мировоззрением». Сама его природа и имя отвергают эту идею: Георгий — убивающий змея, дракона, а дракон и змея постоянные синонимы у писателя солнцу, которое дарует жизнь — миссия Триродова состоит в победе над жизнью, но в рамках романа, герой оказывается не способен на свой подвиг. Слабость его компенсируется персонажами-детьми.

Роман «Заклинательница змей» был написан в период 1911;1918 гг., в 1918 г. выходит в «Петроградском голосе» статья Сологуба «Крещение грязью», полная разочарования в революции 1917;го, здесь «социальный рай» активно противопоставляется христианской парадигме, не в пользу первого. Так и в романе усадьба Разина как оплот христианства несет в себе ту же функцию. Тема усадьбы приобретает социально-политический аспект. Она описывается как Эдем, интимный рай, личный, в тексте это угадывается довольно легко. Усадьба Разина огорожена от города, но калитка не заперта, как и в «Тяжелых снах» рай условно доступен тем, кто в нем нуждается, сад, со спутанными ветками и травинками, полудикий, плоды собственного труда обитателей усадьбы: «дам вам молока, хлеба, меду, земляники. Что есть, это у нас все свое». Дочь Ивана Гавриловича, Валентина, уподоблена доброму ангелу, и, когда Вера заходит на территорию усадьбы все напоминает прохождение через ворота в рай: «Так смотрел бы добрый ангел на представшую в преддверии превысокого рая бедную земную душу. Так ждал бы добрый ангел трепетного земного слова, не торопя смущенную душу, но заграждая ей дорогу к обители блаженных», — а затем покорно уступает дорогу «земной душе», потому что владеет ею мечта: «И когда при последних словах она подняла руки, чтобы отстранить перед Верою, нависшие над дорожкою спутанные, упругие ветки, так величественно и стройно было это движение, как будто это был ангел, показывающий дорогу». Прямо девочка говорит о миссии каждого человека «обратить землю в светлый сад», «сделать ее земным раем», жизнь ее отца и его дочерей является воплощением этой идеи. А мечта возносится еще выше, и герои уповают на перевоплощение всего мира, но, к сожалению, люди «еще этого рая недостойны», и, тем не менее, нельзя сказать, что Разины разочарованны в человечестве: «чудеса мы творим, — отвечала девочка, — мы, люди, спасенные Человеком Христом». Это реплика отсылает к идее творимого творчества. Так в «Заклинательнице змей» значительно меньше уделено внимания внешнему описанию усадьбы, но значительно больше, чем в романе «Тяжелые сны», пространство мифологизировано, в основном через образ Валентины.

Наконец, усадьба Томицких, где живут недавние дети Алексей и Дуня, и их маленькая дочка, описывается как «невинная идиллия, соблазнительный сон. Счастье легкое, телесноощутимое, веселое, нестыдливое». Шаня отмечает, что Томицких будто с «самого детства земля полюбила», настолько удачно им городским людям удалось познать и выстроить свой быт в «веселом труде». В этом тексте снова возникает противопоставление городского и деревенского: «Здесь было просто и весело, как в том раю, который будет на земле, когда окончится владычество расчетливого, трусливого горожанина, строящего вавилонские башни, пока судьба не сотрет межей и граней». Сложно Шане выдержать этого «чужого счастья», у всех ее подруг детская любовь воплотилась, если не в жизнь райскую, то очень близко к ней, даже у ее матери. Отчего же Дунечке удается стать счастливой, а Шане нет? Мама Дунечки любит свою дочь: «Она и Дунечка нежно любят одна другую», — и девочка несколько избалованна ее любовью, явно симпатии автора на стороне Шани. Дуня скорее учится у своей подруги любить, быть смелой, часто смотрит на нее с восхищением. Очевидно, что ее счастье создано скорее Алешей Томицким, у него сильный характер, он деятельный и простой, «истинный рыцарь», не дает Дунечке отступать от принципов ими установленных. В семье Жени удивляются и негодуют этому неравному браку мещанки и наследника баронессы Пуппендорф, Евгению же предстоит совершить тот же «подвиг», на который он оказывается неспособен. Примечательно, что взрослению Шани сопутствует смена «декораций» от деревни к провинциальному городу, и конец настигает ее в Петербурге, т. е. чем дальше от природы Шаня, тем трагичнее становятся обстоятельства ее жизни, тем больше она «заражается змеиным лукавством большого города».

В итоге, все ангелоподобные дети Сологуба помещены в лоно природы, где они счастливы, где мудрец-взрослый оказался способен создать идиллическое пространство, а именно русскую усадьбу. Вариации данной темы довольно разнообразны у автора: пространство труда и мысли; усадьба-замок в духе готического романа, мистическая и таинственная школа; оплот христианства, личный рай против социального. Неизменно остается лишь существование здесь ребенка, необходимого продолжателя, а иногда и идеолога подобной естественной жизни, возможной как в натуралистических и реалистических романах, так и фантастических. Дитя в этом пространстве призвано доказать необходимость жизни на природе, доказать отличие этой жизни от городской, проиллюстрировать идеал автора, но еще он является необходимым звеном, не только с точки зрения, реализации будущности, но и как организующий само пространство, невинное и продолжающееся благодаря ему. Но это не единственный вариант судьбы ребенка, и не единственный его тип, появляющийся на страницах романов, о следующем, противоположном ангелоподобным, будет сказано в следующих параграфах.