Суждения о будущем России

Бердяев был философом вполне европейским по складу личности. Ему как раз была присуща черта активного общественного служения. Менее его всего его можно было бы причислить к типу «кабинетных ученых». Желание влиять на сознание и мышление современников, принимать непосредственное участие в судьбе родины лишало его творчество излишней академичности и описательности, так присущих другим философам. Он был мужественно обращен к будущему. Это не было мужество невозмутимого стоика, готового принять, все, «что случится на моем веку». Скорее он был пророком, который имеет силу знать, что есть и непреклонную волю оказать судьбе сопротивленье ради преображения мирового бытия. Такой мыслитель всегда мучительно ищет ответ на вопрос о том, «что делать?».

В «Судьбе России» можно различать две группы суждений о том, что должно делать процветания отечества. Первая группа суждений привязана к задачам связанным с вступлением России в мировую войну. Задачи этого круга давно утратили свою злободневность и, следовательно, их исследование целесообразно оставить историкам. Но вот когда Бердяев обращается к духовной проблемам русской жизни, то кажется, что он обращается к современникам.

Начнем с одного простого наблюдения философа: «Одной из коренных ошибок народничества было отождествление народа с простонародьем, с крестьянством, с трудящимися классами. Наш культурный и интеллигентный слой не имел силы сознать себя народом и с завистью и вожделением смотрел на народность простого народа. Но это — болезненно самочувствие.

Высококультурный человек, проживающий в центрах, должен и может чувствовать себя не менее народным человеком, чем мужик где-то в глубине России. И всего более народен — гений. Высококультурный слой может быть так же народен, как и глубинный подземный слой народной жизни. Народ — прежде всего я сам, моя глубина, связывающая меня с глубиной великой и необъятной России. И лишь поскольку я выброшен на поверхность, я могу чувствовать себя оторванным от недр народной жизни. Истинной народной жизни нужно искать не в пространствах и внешних расстояниях, а в изменениях глубины. И в глубине я — культурный человек — такой же народ, как и русский мужик, и мне легко общаться с этим мужиком духовно. Народ не есть социальная категория, и социальные противоположения лишь мешают осознанию народности". Разве части нашей интеллигентной среды или политического бомонда не присущ такой «фольклорный сентиментализм» принимающий иногда формы «сознательной приблатненности» (по выражению одного из литературоведов). И совет Бердяева предельно прост — необходимо познавать народность не только из внешних наблюдений над внешними формами национального бытия, которые могут быть весьма поверхностными, но и через себя, иметь ответственность за свою внутреннюю народность. Народность менее всего проявляется в искусстве лубка или собрании озорных частушек. Скорее всего, она может быть раскрыта в напряженном духовном поиске, в стремлении приобщиться к вершинным культурным ценностям. И понять подобное стремление можно, только испытывая его. Далее русский мыслитель обращается к заповедной для русской общественной мысли теме — давнему спору западников и славянофилов. Он справедливо говорит, что современная ему действительность во многом переросла обе позиции и вместе с тем находит элементы правоты в обоих идейных лагерях. Когда же заходит речь об отношении Росси к Европейской цивилизации в будущем, очень убедительно приводит следующее рассуждение: «То, что воспринимается, как „европеизация“ России, совсем не означает денационализации России. Германия была экономически и политически отсталой страной по сравнению с Францией и Англией, была Востоком по сравнению с Западом. Но пробил час, когда она приняла эту более передовую западную цивилизацию. Стала ли она от этого менее национальной, утеряла ли свой самобытный дух? Конечно, нет. Машина, сама по себе механически безобрaзная и безoбразная, интернациональная, особенно привилась в Германии и стала орудием национальной воли».

Русский философ обладал острым чувством современной культуры. Он был один из первых мыслителей, кто стал говорить о кризисе культуры западноевропейского гуманизма, о её исчерпанности. Поэтому он предостерегает: «И на Западе гуманизм исчерпал, изжил себя, пришел к кризису, из которого мучительно ищет западное человечество выхода. Повторять с запозданием западный гуманизм Россия не может. В России откровение человека может быть лишь религиозным откровением, лишь раскрытием внутреннего, а не внешнего человека, Христа внутри. Таков абсолютный дух России, в котором все должно идти от внутреннего, а не внешнего…» И в другой своей статье он ставит насущнейшую задачу нарождающемуся новому религиозному сознанию в России: «Религиозное же сознание должно бороться с этими разлагающими и обессиливающими теориями социальной среды во имя творческой активности человека, во имя его высшей свободы, во имя высшего смысла жизни. В России эти материалистические теории заедающей социальной среды, эти принижающие учения о необходимости всего совершающегося лишь потворствуют восточной лени, слабоволию, безответственности».

Вот ещё одна задача, которую обнаруживает и устанавливает философ: «В России произошла централизация культуры, опасная для будущего такой огромной страны. Вся наша культурная жизнь стягивается к Петрограду, к Москве, отчасти лишь к Киеву. Русская культурная энергия не хочет распространяться по необъятным пространствам России, боится потонуть во тьме глухих провинций, старается охранить себя в центрах. Есть какой-то испуг перед темными и поглощающими недрами России. Явление это — болезненное и угрожающее.

Крайний централистический бюрократизм и крайний провинциализм — соотносительны и взаимно обусловливают друг друга. Децентрализация русской культуры означает не торжество провинциализма, а преодоление и провинциализма, и бюрократического централизма, духовный подъем всей нации и каждой личности. В России повсеместно должна начаться разработка ее недр, как духовных, так и материальных".

Подобным же образом несколько позже рассуждал Шпенглер, показывая как «стягивание» культуры к орбитам жизни «мировых городов» обедняет её, приводит к упрощению её содержания, к упадничеству, «окостенению». Не стала ли современная Москва таким стяжателем народной культуры?

Наконец, необходимо привести слова философа — пророка, в которых сказана великая правда о том условии, которое прежде всяких других качеств должно сложиться в человеке желающего активно преображать жизнь своего народа: «Без изначальной и стихийной любви к России невозможен никакой творческий исторический путь. Любовь наша к России, как и всякая любовь, — произвольна, она не есть любовь за качества и достоинства, но любовь эта должна быть источником творческого созидания качеств и достоинств России. Любовь к своему народу должна быть творческой любовью, творческим инстинктом».