Венециана Бродского и характерные для его поэзии мотивы

Выше мы показали многообразие мотивов, связанных с венецианским текстом, и попыток описать его. Далее мы предложим анализ ключевых мотивов, используемых в венецианских стихотворениях Бродского. Найденные в венециане Бродского мотивы мы проанализируем с одной стороны на фоне русской литературной традиции, с другой — в контексте творчества автора.

Вода. Рыбы

Вода — один из наиболее частотных образов в поэзии Бродского. Эта частотность, наряду с метафизической интерпретацией водных образов самим автором, а также близость к воде всех значимых в авторской биографии мест (родной Ленинград/Петербург, Нью-Йорк, Скандинавия, Анн-Арбор неподалеку от Великих Озер, наконец, Венеция) придают воде у Бродского статус мифологемы.

Нагляднее всего описал свою интерпретацию темы воды сам поэт: «Нет, у воды в Венеции особая роль. Ведь вода, если угодно, это сгущенная форма времени. Ежели мы будем следовать Книге с большой буквы, то вспомним, что там сказано: „и Дух Божий носился над водою“. Если Он носился над водою, то значит, отражался в ней. Он конечно же есть Время, да? Или Гений времени, или Дух его. И поскольку Он отражается в воде, рано или поздно он им и становится. Доотражалось то есть. Вспомните все эти морщины на воде, складки, волны, их повторяемость… Особенно когда вода — серенького цвета, то есть того именно цвета, какого и должно быть, наверное, время. Если можно себе представить время, то скорее всего оно выглядит как вода. Отсюда идея появления Афродиты-Венеры из волн: она рождается из времени, то есть из воды».

Итак, вода не только синонимична времени, но и причастна к появлению красоты. Эта идея, проникающая в поэзию, прозу и устные выступления Бродского, не может не проявить себя в стихотворениях о Венеции — городе, ассоциирующемся в массовом сознании с водой, отождествление которого с водным Петербургом уже давно превратилось в культурное клише. В «Набережной Неисцелимых» читаем: «Повторяю: вода равна времени и снабжает красоту ее двойником». Всего в эссе лексема «вода» и однокоренные ей повторяются около 70 раз.

Кроме того, образ воды — в эссе «Набережная Неисцелимых» и стихотворениях автора — обладает устойчивым набором мотивов-сателлитов. К примеру, А. М. Ранчин называет в их числе (он называет их поэтическими формулами) рыбу, корабль, моллюска, море, волны, дождь, зеркало. В этой и последующих подглавах мы проанализируем их. Образ рыб, во всей своей полисемантичности, используется Бродским многократно с самых ранних произведений. Начиная со стихотворения «Рыбы зимой», где используется метафора рыб-людей, образ рыб связан с мотивами путешествия и поэтической немоты. C. Кузнецов рассматривает образ рыбы как метафору затерянного во времени человека. Подобным образом и моллюск символизирует человека, причем сразу в нескольких его испостасях: как человека, которого деформирует время, так и одинокое существо в толще воды.

Кроме того, часто у Бродского встречается образ развивающегося и вылезающего в ходе эволюции из глубин океана «хордового предка» человека (находящий аналогии, например, в стихотворении О. Мандельштама «Ламарк»). Этот предок символизирует прошлое человечества, однако прошлое у Бродского парадоксальным образом рисуется в виде будушего. И поскольку подобное будущее представлено окаменевшими остатками некогда живших существ, оно апокалиптично (например, в стихотворении «Элегия»).

Отождествление человека и рыбы доходит до того, что монстроподобный осьминог в поэме «Новый Жюль Верн» становится тезкой автора, «Осей» (причем не только по причине схожести звучания «имен», но и из-за чернил, которыми пользуется и тот, и другой). Это шутливое отождествление является одним из ряда других, более завуалированных, «я — рыба», «я — моллюск, раковина» (выраженных, например, в строках «Мы превращаемся в будущие моллюски») (II, 60). В целом ряде текстов у эксплуатировавшего христианскую тематику Бродского рыба является символом Христа; слово «ихтис» — аббревиатура греческой фразы «Иисус Христос, Божий Сын, Спаситель». Согласно конкордансу, составленному Татьяной Патерой, лексема «рыба» употребляется в словаре поэта 69 раз. Рыбный рынок в Венеции упоминается в книге М. И. Мильчика «Венеция Иосифа Бродского» и в фильме «Прогулки с Бродским». В «Набережной Неисцелимых» мы читаем: «Это город рыб, как пойманных, так и плавающих на воде».

Обратимся непосредственно к стихотворениям о Венеции. Хронологически первое стихотворение «Лагуна» (1973) начинается с описания интерьера пансиона «Аккадемиа». Однако, этот интерьер, люди, явления и предметы в нем описаны с привлечением морской образности:

пансион «Аккадемиа» вместе со

всей Вселенной плывет к Рождеству под рокот

телевизора; сунув гроссбух под локоть,

клерк поворачивает колесо.

И восходит в свой номер на борт по трапу

постоялец, несущий в кармане граппу (I, 343).

Эта морская образность продолжается по ходу стихотворения и развивается в образы рыбы и осьминога, с привлечением «морских» метафор:

Бронзовый осьминог

люстры в трельяже, заросшем ряской,

лижет набрякший слезами, лаской,

грязными снами сырой станок. (I, 343).

Далее:

Адриатика ночью восточным ветром

канал наполняет, как ванну, с верхом,

лодки качает, как люльки; фиш,

а не вол в изголовьи встает ночами,

и звезда морская в окне лучами

штору шевелит, покуда спишь. (I, 343).

М. Крепс подробно анализирует это стихотворение в своем исследовании парафраз у Бродского. Он отмечает роль свойственной поэту иронии при обыгрывании традиционных образов: так, над лодкой-люлькой (рождественский образ) встает рыба (данная в виде идишизма «фиш»; варваризм усиливает неуместность употребления образа). А. М. Ранчин связывает подобное отражение морского в земном со строками из стихотворения О. Мандельштама «Сохрани мою речь навсегда за привкус несчастья и дыма…»: «Как вода в новгородских колодцах должна быть черна и сладима, / Чтобы в ней к Рождеству отразилась семью плавниками звезда».

Подобным образом рокот из первой строфы оказывается принадлежащим телевизору. Сплетение мотива рождества и связанных с водой образов можно найти и в первом стихотворении Бродского на рождественскую тематику, «Рождественском романсе»: «плывет в тоске необъяснимой / среди кирпичного надсада / ночной кораблик», «плывет во мгле замоскворецкой, / пловец в несчастие случайный», «твой Новый Год по темно-синей / волне средь моря городского / плывет в тоске необъяснимой».

В следующей строфе образ рыбы развивается из иронически-неуместного в 1) уже упомянутый нами символ Христа и 2) идею о жившем в глубинах океана общем предке:

кромсая леща, а не

птицу-гуся, чтобы нас насытил

предок хордовый Твой, Спаситель,

зимней ночью в сырой стране. (I, 344).

Другим стихотворением, богатым на морские образы, являются «Венецианские строфы (1)». Там помещение, в котором находится рассказчик, представлено как «мраморный, гулкий, пустой аквариум с запотевшим стеклом». Упомянутая нами метафора «люди-рыбы» приводит здесь к слиянию нади подводного миров:

«За золотой чешуей всплывших в канале окон —

масло в бронзовых рамах, угол рояля, вещь.

Вот что прячут внутри, штору задернув, окунь!

жаброй хлопая, лещ!

Как здесь били хвостом! Как здесь лещами вились!

Как, вертясь, нерестясь, шли косяком в овал

зеркала!

Так меркнут люстры в опере; так на убыль

к ночи идут в объеме медузами купола.

Так сужается улица, вьющаяся как угорь,

и площадь — как камбала.

Так подбирает гребни, выпавшие из женских

взбитых причесок, для дочерей Нерей,

оставляя нетронутым желтый бесплатный жемчуг

уличных фонарей. (II, 62 - 63).

И в этом стихотворении человек (и не только он) отождествляется с рыбой. Надводные объекты наделяются здесь атрибутами морских. А. М. Ранчин отмечает связь образа людей-рыб со стихотворением Ходасевича «По бульварам» («В темноте, задыхаясь под шубой, иду, / Как больная рыба по дну морскому»). С. Турома отмечает параллель между этим стихотворением и «Canto 17» Эзры Паунда, где упоминается дочь бога водяной стихии Нерея и описывается подводный мир. Упоминание нереид появляется у Бродского и в «Сан-Пьетро»: «Вбирай же красной / губкою легких плотный молочный пар, / выдыхаемый всплывшею Амфитритой / и ее нереидами!» (II, 50).

Подобное слияние миров присутствует и в «Венецианских строфах (2)». Здесь автор близко подходит к превращению надводного мира в подводный за счет описания зеркальной поверхности воды. Метафора зеркального отражения типична для Бродского (о ней подробно пишет С. Кузнецов в статье «Распадающаяся амальгама»). Отраженные на воде объекты, смешиваясь с водой, постепенно теряют реалистичные черты: «шлюпки, моторные лодки, баркасы, барки, / как непарная обувь с ноги Творца, / ревностно топчут шпили, пилястры, арки, / выраженье лица» (II, 65). Надводный мир постепенно приобретает все черты подводного — ткань ведет себя как водная поверхность, а части человеческого тела сравниваются с моллюсками:

Чуткую бязь в окне колеблют вдох и выдох.

Пена бледного шелка захлестывает, легка,

стулья и зеркало

Свет разжимает ваш глаз, как раковину; ушную

раковину заполняет дребезг колоколов.

То бредут к водопою глотнуть речную

рябь стада куполов. (II. 64)

Вспомним также образ воды-зеркала в «Лагуне», где лев на Сан-Марко «в плеске зеркал захлебнуться рад» (I, 344), и следующее сравнение: «городб, где стопа следа / не оставляет — как челн на глади водной» (I, 344 — 345). Сам образ зеркала связан с метафорой смерти, стирающей зеркальное отражение. Эта метафора появляется в других стихотворениях Бродского:

Мы не умрем, когда час придет!

Но посредством ногтя

с амальгамы нас соскребет

какое-нибудь дитя! («Полдень в комнате»)

амальгама зеркала в ванной прячет

сильно сдобренный милой кириллицей волапюк

и совершенно секретную мысль о смерти. («Барбизон Террас»)

Возвращаясь к образам рыб, следует посмотреть на «Сан-Пьетро», где рыбья немота усиливает пронизывающие все стихотворение мотивы 1) молчания, тишины и 2) слепоты:

глаза на секунду слипаются, наподобье

раковины, когда проплывает рыба

(зрачок погружается ненадолго

в свои перламутровые потемки

Рыба безмолствует (II, 49 - 50).

Эти мотивы усиливаются трехкратным повторением слов «безветрие» и «тишина».

Наконец, в венецианских стихотворениях присутствует упомянутое нами метафизическое отношение к воде как к овеществленному времени. А. М. Ранчин указывает на схожую метафору в стихотворении Ходасевича «Дом»: «Как птица в воздухе, как рыба в океане — так человек во времени». В первом венецианском стихотворении Бродского, «Лагуне», читаем: «пряча лицо, но спиной пленяя, / Время выходит из волн, меняя / стрелку на башне — ее одну» (I, 344). Вода, таким образом, синонимична ходу времени.

Этот образ приобретает допольнительные черты в более поздних стихотворениях — «Сан-Пьетро» (1977) и «Посвящается Джироламо Марчелло» (1991). Там с образом воды автор связывает свою собственную биографию. В «Сан-Пьетро» рассуждение о метафизической природе воды, поданное в виде афоризма, подчеркивает стоицизм лирического героя:

Помни, что прошлому не уложиться

без остатка в памяти, что ему

необходимо будущее. Твердо помни:

только вода, и она одна, всегда и везде остается верной.

себе — нечувствительной к метаморфозам, плоской,

находящейся там, где сухой земли

больше нет. И патетика жизни с ее началом,

серединой, редеющим календарем, концом

и т. д. стушевывается в виду

вечной, мелкой, бесцветной ряби. (II, 50 - 51).

В стихотворении 1991 года читаем:

Похоже, что уцелели

только я и вода: поскольку и у нее.

нет прошлого. (II, 144)

В «Венецианских строфах (2)» образ воды напрямую соотносится с вечностью. Из воды выходят божественные существа — некто, напоминающий Венеру с картины Боттичелли, и другие бессмертные создания:

Так выходят из вод, ошеломляя гладью

кожи бугристой берег, с цветком в руке,

забывая про платье, предоставляя платью

всплескивать вдалеке.

Так обдают вас брызгами. Те, кто бессмертен, пахнут

водорослями, отличаясь от вообще людей,

голубей отрывая от сумасшедших шахмат

на торцах площадей. (II, 65)

Здесь, по выражению А. А. Александровой, «водные обитатели трансформируются из деформированных временем уродцев 70-х годов в божественных существ».

Упомянутые нами образы-сателлиты также соотносятся с темой вечности. Например, сырость скапливается при переизбытке воды-времени. Неудивительно использование эпитета «сырой» в венециане Бродского:

набрякший слезами, лаской,

грязными снами сырой станок

зимней ночью в сырой стране. (I, 343 — 344)

Уже

не терракота и охра впитывают в себя

сырость, но сырость впитывает охру и терракоту. (II, 48)

Сырость вползает в спальню, сводя лопатки

спящей красавицы, что ко всему глуха. (II, 64)

Я валяюсь в пустой, сырой,

желтой комнате (II, 251)

Сходным образом запах водорослей выступает в функции символа вечности и свободы. С другой стороны, по признанию поэта в «Набережной Неисцелимых», этот запах напоминает ему о детстве. В венецианских стихотворениях мы встречаем этот запах в обеих ролях:

те, кто бессмертен, пахнут

водорослями, отличаясь от вообще людей (II, 65)

торса,

покрытого мелкими пузырьками

и пахнущего, как в детстве, йодом. (II, 50)

В венецианских стихотворениях Бродского встречаются «гнилые сваи» («Лагуна») и «раздавленный гнилой тростник» («Сан-Пьетро»).

В связи с темой воды отметим, что водная поверхность (и не только она) в венецианских стихотворениях часто наделяется эпитетом «мятый»:

Мятая точно деньги,

волна облизывает ступеньки

дворца своей голубой купюрой (II, 225).

Смятое за ночь облако расправляет мучнистый парус; (II, 64).

прижимает к лицу кружева смятого в пальцах Яго;

каменного платка. (II, 62).

Прохожий с мятым

лицом. (I, 345).

Другие поверхности в этих стихотворениях тоже грубы, несовершенны: «жесткая, мертвая проволока виноградной лозы», «обшарпанные фасады», «слезающая струпьями штукатурка», обнажающая «красную, воспаленную кладку» в «Сан-Пьетро»; «суконный панцирь» в «Венецианских строфах (1)»; «голый, холодный мрамор», «толчея фарфора и битого хрусталя», «кожи бугристой берег» в «Венецианских строфах (2)»; «шершавые статуи» в «1983»; «мостовая шинели», выглядящий как «слепок с пальмы» фронтон дворца, «бурый кирпич, подверженный дерматиту» и, наконец, «сильно скукожившаяся резина легких» в «С натуры».