Данилова И. Е. Итальянская монументальная живопись. 
Раннее Возрождение. М., 1970

Здесь Аверинцев на сравнительных примерах показывает текстуально-философские подходы и особенности различных жанров и стилистики. Исследование метафоричности языка автор начинает с Нонна, чьи «противоборствующие друг другу метафоры создают, так сказать, силовое поле, косвенно порождающее в уме читателя нужный смысл или нужный образ». Ему противопоставляется, но не в качестве оппозиции, а в качестве дополнения, Псевдо-Дионисий, слова которого употребляются примерно на тех же основаниях, на которых употребляются метафоры, потому что он не поэт, а теолог. В чем проблема? Как всегда — в загадке бытия. Но в данном случае, бытия текста. Анализируя разноплановость подходов к тексту как к универсуму, Аверинцев приходит к выводу, что и «парафраз» раннего средневековья, и «метафраз» Библии, и «метафора» античности впитала в себя литература Византии. Аверинцев — своеобразный апологет православного христианства, как минимум, в рамках литературной традиции, поэтому для него именно литература византийская, более подходит для ответов на «загадки», по сравнению иудейской или даже латинской. «Ибо даже византийский классицизм есть <�…> средневековыйклассицизм, т. е. не простое „присутствие“ пережившего себя античного прошлого внутри неантичной эпохи, но интегрирующая часть именно этой эпохи». Мир как школа

Христианская литература, согласно Аверинцеву, сплошь воспитательная. Причем дидактическую традицию он усматривает еще в античности. Здесь все зависит от жанров. С позиции жанровых различий, моральные изречения в комедии отличаются от моральных изречений в трагедии. Но Аверинцев больше уделяет жанру «Премудрости» бен-Сиры.Однако именно в этой главе большее место уделяется не жанрам, а стилистическим формам. Например, «будьте как дети», для автора книги — не пустая фраза.

Аверинцев указывает на то, что тождество младенца и старца— мотив, важный для ранневизантийской литературы. Здесь младенчество и старчество как бы меняются местами. «В идеале всякий старец должен быть младенцем по незлобию, но зато всякий младенец должен быть старцем по мудрости, серьезности, истовости». Это проявляется в языке. «

Язык ранневизантийской сакральной словесности, как и ее предшественников, начиная с Нового Завета, отмечен одной чертой, которую поистине можно назвать «детской», чуть ли не «ребячливой», и в то же время «старческой», только не «мужеской»: обилием уменьшительных форм". А это уже особый мировоззренческий формат. В истории культуры подобные семантические системы часто имели место. Сакральная функция — не в патетике «высокого стиля», но просторечно-детском, просторечно-стариковском лепете уменьшительных форм.

Вспомним «Цветочки» Францисского или русских сектантов-мистиков. Впрочем, «изощренность ранневизантийской литературы нимало не противоречит ее наивности, а наивность в каждое мгновение готова обернуться изощренностью. Но и хитроумное простодушие, и простодушное хитроумие — неотъемлемые черты хорошего школяра». …Слово и книга

Наше слово «литература» сродни слову «литера» — «буква». Аверинцев рассматривает этимологию данного понятия, причем в процессе его развития. Кроме того, он выясняет, каким было отношение к литературе или, собственно, к тексту как таковому, в различные исторические периоды. В античной Греции «книжность» была не в чести, поскольку «судьбу государства и судьбу человека могло решать только устное слово. У афинян была даже богиня „убеждающей“ силы устного слова— Пейфо», вспомним Сократа.

Он ничего не писал? Писал, но на заказ речи. Тот, кто эти речи произносил — был в чести. Авторство на тот момент казалось второстепенной характеристикой текста. Даже Платон был уверен, что письменный текст — подходящее сравнение для наихудшего из собеседников, который не умеет самого главного: «отвечать на вопросы, а задавая вопросы сам, выжидать и выслушивать ответ».

Наверное, покажется странным, но отношение к букве, т. е. графическому выражению звука было гораздо более уважительным. Нам всем известна булгаковская фраза, про то, что рукописи не горят. Аверинцев представляет жесткий пример того, что люди на самом деле полагали не рукописи не горящими, а именно буквы. Со временем меняется отношение образованного общества к искусству письма, к самому процессу — появляется «каллиграфия». Но это опять не текст. О трансцендентности текста может идти речь, если мы вспомним о Слове, и в первую очередь, это заимствованное отношение у Ветхого Завета Новым Заветом каноничности. Иудаизм, христианство и вслед за ними ислам разрабатывали доктрину о предвечном бытии сакрального текста

Рождение рифмы из духа греческой «диалектики"Аверинцев рассматривает рождение рифмы, в ее понимании на сегодняшний день. Если мы вспомним тот же гекзаметр, то там рифмы, в привычном нам виде, нет."Термин „рифма“ употреблен именно как термин, в возможно более строгом смысле — как „созвучие стихотворных строк, имеющее и фоническое, и метрическое значение, так как оно подчеркивает границу между стихами и связывает стихи в строфы“. В этом и только в этом смысле можно говорить о „рождении“ рифмы как об историко-литературном факте, доступном анализу». Аверинцев использует диалектику в том смысле, в каком ее использовал Сократ: «имеется в виду искусство мыслить в подвижных формах живой беседы, предполагающее, в частности, особый интерес к слову и к игре слова», а не в гегелевском. Читая ранние тексты, особенно богословские, мы можем заметить чрезмерную избыточность их. Этим «грешат» не только византийские, но и русские тексты, поскольку манера так писать была перенята книжниками Древней Руси. Но развитие поэтики автор связывает с ранневизантийской эпохой, приведя пример: «никак не позднее 626 г., возник поэтический текст, являющий последовательное применение регулярной, а значит, стиховой рифмы на пространстве строго отмеренных и структурно упорядоченных строф с рефреном, которые отделены друг от друга равновеликими строфическими единицами без рифм. Это явление осталось, судя по всему, уникальным; но оно состоялось. Ранневизантийская литература не только подошла к стиховой рифме — она вышла к ней. Но если исходить из реалий историчности и преемственности, то нужно отметить, что применение стиховой рифмы в византийской литературе — более поздний вариант, по сравнению стой же западной традицией, практиковавшей рифму давно. Заключение

В своей книге Аверинцев рассматривает, может быть даже не столько саму ранневизантийскую поэтику, сколько подходы к ней, как в рамках тематических, так в рамках жанровых и, как это не странно звучит, онтологических. Видя в исследуемой эпохе, фактор переосмысливания тысячелетних форм греко-римской культуры, он проводит параллели с различными традициями, в том числе иудео-христианскими.Аверинцев выстраивает связи между самыми различными вещами. Между политическими идеологиями разных направлений и времен, заодно рассматривая «работу» метафоры, разбирая символизм власти, ее знаковую систему. Мораль — базовая тема христианства, прослеживается автором через античность к ранневизантийским гимнографам, правда, рассматривается эта тематика сквозь призму различных подходов, в зависимости от времени и эпохи. Особое внимание в книге уделено текстам Романа Сладкопевца

Аверинцев много внимания уделяет жизни текста, с позиции, почти что постмодернистской, только с восточно-христианской акцентуацией, когда, в любом случае, вначале было Слово, а не буква. Аверинцев делает вывод о том, что ранневизантийская литература — литература пограничная, аккумулировавшая в себе традиции предыдущих литератур, и являющаяся своеобразным трамплином для дальнейшего развития поэтики. Список использованной литературы

Аверинцев С. С. Поэтика ранневизантийской литературы. — М: «Coda», 1997. — 343 с