Раздел I
Доклады
А. Симонов
ДЕСЯТЬ ЛЕТ НА ПУТИ К ГОРИЗОНТУ
Опыт Фонда защиты гласности
Свободы слова в стране пока не получается. Нет соответствующих законов, нет традиций, да и потребность в этой, да и во всех иных гражданских свободах оказалась в обществе не столь острой, как нам казалось. Потому и навыки использования свободы слова не сформировались у народонаселения: ни у дворников, ни у политиков, ни у журналистов.
Провозглашение гласности было вынужденной мерой, может быть, даже полумерой, не целью, а скорее средством. Причем навыков этой гласности не было ни у кого, кроме группки диссидентов, последовательно и непримиримо воплощавших не свободу слова, а скорее боровшихся за соблюдение необходимых для этой свободы параграфов Хельсинкских соглашений. Но кроме них об этом вообще никто не помышлял, а потому первые шаги этой гласности давались мучительным трудом даже тем, кто ее объявил.
Я хочу напомнить 85-й год, октябрь месяц. Михаил Сергеевич собирается в первую поездку во Францию. Горбачев выступает по Центральному телевидению в прямом эфире с тремя французскими журналистами, интервьюирующими его перед поездкой.
Любовь, наверное, начинается с жалости. Я не любил тогда Горбачева. Я его тогда безумно пожалел и, может быть, оттуда взялось у меня к нему потом удивительно доброе чувство, потому что надо было на такое решиться. Глава государства сознательно вышел на прямой эфир с тем, чтобы быть, по сути дела, публично униженным. Но ему надо было это преодолеть и этому научиться. Он это понимал и сделал. Вот так начиналась гласность. Это поучительно, в том числе и для разных начальников.
Если рассматривать свободу слова как узаконенный союз между гласностью (то есть возможностью что-то сообщить для всеобщего сведения) и «слышимостью» (то есть обязанностью соответствующих властных структур реагировать на полученную непосредственно или опубликованную информацию), то квазисвобода слова была скорее в советские времена, чем в нынешние. Тогда печатались читательские письма, каждая публикация в партийной газете воспринималась как прямое указание к принятию мер. Печать была действенной. Конечно, если не учитывать, что и сама публикация сообщения и отзыв на нее контролировались партийным аппаратом и, как правило, проходили через сито цензуры. Привычка реагировать на выступления печати очень долго мучила власть. Даже те, кто гласность провозглашал, нервно вздрагивали при ее первых проявлениях.
Напомню еще один эпизод. 87-й год. Публикация в «Московских новостях» маленькой заметки — некролога Виктору Платоновичу Некрасову, умершему в Париже. Каким взрывом это было для страны, с одной стороны, и каким мучительным преодолением самих себя это было для властей, сколько это обсуждалось, как вызывали на ковер, как собирались за эту заметочку увольнять Егора Яковлева. Тем не менее это было.
Но под давлением выходящей из-под контроля прессы эта привычка реагировать на выступления печати начала притупляться — невозможно было реагировать на все растущий вал разоблачений, расследований, исторических раскопов и т. д. Наступило время, которое кто-то не очень прилично, но очень верно назвал «бешенством правды-матки». На болевых рецепторах власти, обращенных в сторону прессы, явно стали нарастать мозоли: гласность продолжилась — слышимость ослабела.
