В русской литературе рубежа XIX — XX веков интенсивно воспроизводится универсальная художественная модель «человек проституирующий» (иначе — концепция падшести1, идея падения и т. п.). Под универсальностью мы понимаем в данном случае как эпохально-хронологическую, так и сущноч стную всеохватность указанной идеи. Концепция грехопадения в той или иной степени дает о себе знать в творчестве самых разных представителей эпохи и при этом художественно-эстетически осмысляется во всевозможных измерениях — психолого-биологическом, социокультурном, метафизическом. Серебряный век, после известного аскетизма XIX века, единодушно принимается за всестороннюю разработку эротической проблематикиБердяев по этому поводу отмечал: «Вопросу о поле и любви как-то особенно не повезло, он был загнан в подполье, и только художественная литература отражала то, что накоплялось в человеческой душе, обнаруживала интимный опыт. Видно, были глубокие причины, по которым вопрос этот не мог еще получить универсального (выделено нами. — И.Б.) решения» [149, с.233] 2. Наиболее существенным в вопросе о «поле и любви» эпоха полагает конфликт «любви восходящей», ренессансной, опирающейся на дух и христианство, и «любви о нисходящей», декадансной, ориентирующейся на телесно-языческое начало. Именно в этой синтетической противопоставленности Афродиты небесной и всенародной заключается суть универсалии «человек проституирующий». Бердяев, имея в виду двух Афродит, подчеркивал: «Отношение между любо.
1 Формула «человек проституирующий» является, по сути, модернизацией библейского понятия «падший человек». Слово «падшесть» образуется нами от прилагательного «падший» (в его библейском значении, отсылающем к идее первородного грехопадения) по аналогии с общеязыковым образованием «падкий» —> «падкость» (ср. также в словаре Даля: «падучий» —> «падучесть»).
2 Ссылки приводятся непосредственно в тексте работы с указанием порядкового библиографического номера цитируемого источника, тома и страницы.
3 Слово «декадансный» мы образуем от «декаданс» по аналогии с имеющимся в словарях образованием «ренессанс» —* «ренессансный». 5 вью эротической и любовью каритативной, между любовью восходящей, притяжением красоты и высоты, и любовью нисходящей, притяжением страдания и горя в низменном мире, есть огромная и трудная тема" [149, с.272]. Таким образом, универсальную проблему фаллической4 эпохи составляет динамическое уравновешивание декадансных и ренессансных тенденций в рамках оппозиции дух — плоть. Сущность же homo prostituens схематично можно определить так: человек проституирующий — это похотливо-корыстный (жертвенно-любящий) субъект третьего пола, потенциально вездесущий, грешный и/или святой.
Любовь нисходящая", одна из доминант фаллической эпохи, подразумевает половое грехопадение, в частности — женское проституирование. В нашей работе эпохальный фаллизм рассматривается именно в преломлении к явлению женской проституции, хотя при этом мы не ограничиваемся исключительно образом «падшей женщины». Речь идет вообще о грехопадении человека и мира, так что «социальная» проблема падшей женщины оборачивается архетипической мистикой Бездны-праматери. Если есть «падение», то должно быть и пространство, в котором это падение осуществляется, поэтому, будучи последовательным, невозможно не прийти к архетипу Бездны-праматери, априорному отсутствию точки твердой опоры. При этом проституция представляется своего рода «пограничной ситуацией», одним из крайних выражений эпохального фаллизма, что позволяет рассмотреть более крупным планом «любовь нисходящую», как и ее ренессансную ипостась, «любовь восходящую». Амбивалентность и андрогинность фаллической эпохи порождают универсальную проблему человека — свято и греховно — проституирующего. Публичный дом так или иначе соотносится серебряным веком со священнодействием во имя божественной любви.
4 Определение эпохи как «фаллизма» мы заимствуем у С. Соловьева (см. далее, с.16−17). Эпитет «фаллический» указывает на универсальность для эпохи эротической проблематики, тогда как словосочетание «дека-дансно-ренессансный» фиксирует другую важнейшую эпохальную характеристику — амбивалентность, эклектическое столкновение и/или диалектическое снятие всевозможных оппозиций. 6.
До недавнего времени отечественная критика либо вовсе обходила проблему проституирования, либо предвзято интерпретировала эту вечную проблему с точки зрения руководящей партии. Характерным образчиком советского политизированного подхода к проблеме проституции может послужить полемика А. А. Волкова с П. Н. Берковым по поводу купринской «Ямы» [36, с.294−297]. В конце 80-хначале 90-х годов, после снятия идеологических запретов, обсуждение проблемы падшей женщины возобновляется, но системной разработки эта проблема все-таки не получает. Диссертационных сочинений, посвященных указанной проблеме, нами не выявленокосвенно проблема падшей женщины затрагивается в кандидатской диссертации Л. А. Пермяковой «Сакрализация женственности в прозе русского символизма» [131]. Широко в современной критике представлены общие исследования эротики в литературе серебряного века, вообще русского Эроса, отчасти перекликающиеся и с проблемой проституирования (Гачев Г., 1990; Богомолов Н. А., 1991; Тихомирова Е., 1992; Широкова Е. В., 1995; Гайденко П., 1996; Эн-гелыптейн Л., 1997; Солнцева Н. М., 2000 и др.). Интенсивно выявляется учеными мифологема города-женщины, блудницы и девы (Франк-Каменецкий И.Г., 1934; Топоров В. Н., 1987; Кривонос В. Ш., 1998; Капельницкая О., 2000 и др.). Особенно выделяются статья А. Г. Гродецкой, раскрывающей агиографические образы блудниц и любодеиц [48]- статьи О. В. Астафьевой [1] и Т. А. Касаткиной [75,76], с различных сторон анализирующих образ Клеопатрыстатья Дж. де Щербинин, выводящей парадигму имени Мария (Дева Мария и «грешная» Мария) [208]- статья А. Лебедева, рассматривающего идею блуда во спасение [95]- статьи О. Матич «Суета вокруг кровати» [103] и А. Р. Лурии «К психоанализу костюма» [100]. Круг вопросов, связанных с интегральной художественной моделью «человек проституирующий», оказывается востребованным современным литературоведением, хотя планомерно никем не исследуется. А вместе с тем в сегодняшней России поднимается вопрос о легализации проституции. С одной стороны, «социальный заказ», с другой — литературоведческие востребованность и дефицит информации 7 обусловливают актуальность исследования универсалии «человек проституирующий» .
Объектом данной работы является универсальная художественная модель «человек проституирующий», предметом — интерпретация этой модели русской литературой рубежа XIX — XX веков в этико-экзистенциальном5 и художественном аспектах (разумеется, при постоянном учете диалектики оформленного содержания и содержательной формы). Основным материалом исследования послужило творчество позднего Л. Н. Толстого, А. П. Чехова, А. И. Куприна, И. А. Бунина, В. Я. Брюсова, А. А. Блока, Н. С. Гумилева, Велимира Хлебникова, В. В. Маяковского и других представителей эпохи. Так, в нашей работе, актуализируются толстовские повести «Крейцерова соната», «Дьявол», «Отец Сергий», романы «Анна Каренина», «Воскресение» и др.- чеховские рассказы и повести «Живой товар», «Слова, слова и слова», «Тина», «Припадок», «Попрыгунья», «Ариадна», «Душечка», пьесы «Безотцовщина», «Чайка» и др.- купринские рассказы и повести «Наталья Давыдовна», «По-семейному», «Штабс-капитан Рыбников», «Поединок», «Яма» и др.- бунинские стихотворения «Искушение», «О, слез невыплаканных яд.», рассказы и повести «Личарда», «Святые», «Казимир Станиславович», «Петлистые уши», «Красные фонари», «Три рубля», «Деревня», «Митина любовь», «Дело корнета Елагина», цикл «Темные аллеи» (особенно — «Мадрид», «Второй кофейник», «Сто рупий») и др.- брюсовские стихотворения «Продажная», «Улицей сонной и тихой.», «Адам и Ева», «В публичном доме», «Уличная», «Темная улицапятнами свет фонарей.», «Из наблюдений», «Ребенок», «Виденья города», поэмы «Аганат», «Замкнутые», рассказы и повести «Сестры», «Последние страницы из дневника женщины», романы «Огненный ангел», «Алтарь Победы» и др.- блоковские стихотворения «Последний день», «Город в красные пределы.», «Улица, улица.», «Повесть», «Невидимка» ,.
5 Понятие «экзистенциальный» мы истолковываем как обоюдную (пограничную) причастность человека к «феномену» и «ноумену», как человеческое «бытие-в-мире», феноменально-ноуменальное «житье-бытье». Об экзистенциальном сознании начала XX века см., например, в работах В. В. Заманской «Русская литература первой трети XX века: проблема экзистенциального сознания» [60], Е. О. Пенкиной «Художественное сознание: структура и традиция» [130]. 8 поэмы «Ночная Фиалка», «Двенадцать», пьесы «Балаганчик», «Незнакомка» и др.- гумилевские стихотворения «За гробом», «Озеро Чад», «Маргарита», «У цыган», пьесы «Игра», «Дон Жуан в Египте», «Гондла», «Отравленная туника», рассказы «Принцесса Зара», «Черный Дик» и др.- хлебниковские стихотворения «Как два согнутые кинжала.», «Па-люди», «Размышление развратника», «О Азия! Себя тобою мучу.», поэмы «Шаман и Венера», «Поэт», пьесы «Снежимочка», «Девий-бог», рассказы «Око», «Жители гор» и др.- у Маяковского — стихотворения «Порт», «А все-таки», «Вам», «Париж. (Разговорчики с Эйфелевой башней)», «На помощь», «Сифилис», «Заграничная штучка», поэмы «Облако в штанах», «Война и мир», «Люблю», пьесы «Владимир Маяковский», «Мистерия-буфф», «Баня» и др. Избрание русской литературы рубежа XIX — XX веков в качестве материала исследования объясняется тем, что именно этой эпохой, кульминационно сопрягающей (по крайней мере, в российском пространстве) современный либерализм и патриархальный ригоризм, универсальная художественная модель «человек проституирующий» воспроизводится наиболее полно, активно. Что касается персоналий, то здесь установкой был отбор по одному-два ключевых представителя от основных художественно-мировоззренческих тенденций эпохи, отбирались художники «хорошие и разные», чтобы обеспечить как можно более полное раскрытие обозначенной проблемы.
В связи с обширностью исследуемого материала необходимо уточнить концептуальное ядро работы, объединяющее многочисленные факты и направляющее их интерпретацию. Прежде всего подчеркнем, что homo prostitu-ens как идея, концепция является теоретической абстракцией интертекстуального характера, укорененной в глубинных пластах художественного сознания серебряного века. «Человек проституирующий» — это своего рода «интертекст», выводимый из диалога отдельных текстов и служащий предтек-стом по отношению к вновь создаваемым текстам аналогичного порядка. Опираясь на изыскания теоретиков структурализма и постструктурализма (А.-Ж.Греймаса, Р. Барта, Ж. Лакана, М. Фуко, Ж. Деррида и др.), мы представ9 ляем себе теоретический конструкт «человек проституирующий» как своеобразную «картину „универсума текстов“, в котором отдельные безличные тексты до бесконечности ссылаются друг на друга и на все сразу, поскольку все вместе они являются лишь частью „всеобщего текста“, который в свою очередь совпадает со всегда уже „текстуализированными“ действительностью и историей» [67, с. 102]. Возможность построения интегральных художественных моделей, подобных homo prostituens, Ю. М. Лотман оговаривает в следующих терминах: «.если взять группу изоморфных в каком-либо отношении текстов и описать их как один текст, то подобное описание будет по отношению к описываемым текстам содержать только системные элементы, а сами тексты по отношению к нему будут выступать как сложное сочетание организованных (системных, релевантных) и неорганизованных (внесистемных, нерелевантных) элементов. Следовательно, текст высшего уровня будет выступать по отношению к текстам низшего уровня как язык описания. А язык описания художественных текстов, в свою очередь, в определенном отношении изоморфен этим текстам» [99, с.64]. В нашей работе предпринимается попытка реконструировать именно «системные элементы», «язык описания», «текст высшего уровня», интегральную художественную модель «человека проституирующего», как она мыслится самыми разными художниками слова начала XX века. Особенно нужно подчеркнуть диалектическую взаимосвязь единого «высшего текста» и множества «низших текстов»: универсальный «язык» имманентно входит в «речь» отдельных произведений, хотя никогда в отдельно взятом тексте полностью не манифестируется. С другой стороны, если в «тексте низшего уровня» обнаруживается хотя бы один системный элемент, то это уже свидетельствует об имплицитной причастности данного текста к системе в ее целом. Ю. М. Лотман следующим образом высказывается по поводу отношения универсального и частного: «Игровой эффект» состоит в том, что разные значения одного элемента не неподвижно сосуществуют, а «мерцают». Каждое осмысление образует отдельный синхронный срез, но хранит при этом память о предшествующих значениях и.
10 сознание возможности будущих" [99, с.77]. Итак, интегральная художественная модель «человек проституирующий» составляет «код» отдельных произведений и может быть на основе этих произведений теоретически реконструирована.
Модель homo prostituens представляется нам укорененной в художественном сознании эпохи. Однако оговорим, что для нашей работы не является самоцелью анализ сознания как такового, кристаллизующегося в «феноменологическом остатке» после редуцирования всех конкретных данностей и сущностей. В нашей работе внимание сосредоточивается на конкретном модусе (структуре, проекции и т. п.) сознания — интегральной художественной модели homo prostituens. О наличии в художественном сознании эпохи структуры homo prostituens свидетельствует изобилие изоморфных в данном отношении текстов, причем в «некий и-момент времени в ней <структуре> может оказаться любой и не оказаться никто, однако сама структура существует помимо и-момента, помимо времени и независимо от „любого“, хотя о факте наличия той или иной структуры сознания мы узнаем именно от конкретного индивида — из его текста сознания» [159, с. 10]. Homo prostituens как «идеальный по своему субстрату континуум» (Л.А.Закс) способен сыграть в эстетической парадигме эпохи роль примирителя «консерваторов» и «революционеров» — Е. К. Созина, опираясь преимущественно на идеи М. К. Мамардашвили и А. М. Пятигорского, поясняет: «Вхождение того или иного художника в определенную структуру сознания знаменует „тождество нетождественного“ (наряду с „нетождеством тождественного“), т. е. некую общность смысловых полей авторов, обладающих разными мировоззренческими установками, исповедующих разные принципы творчества и т. п.» [159, с.11]. Таким образом, мы снова приходим к заключению, что интегральная художественная модель (или «идеальный по своему субстрату континуум») homo prostituens в той или иной степени реализуется в отдельных текстах самых разных авторов и может на основе этих текстов теоретически реконструироваться.
Исходя из вышесказанного, сформулируем цель данной работы — планомерно-концептуально исследовать на материале русской литературы рубежа XIX — XX веков интегральную художественную модель «человек проституирующий» как в плане содержания, так и в художественном плане. Реконструируемая художественная модель homo prostituens должна служить «кодом» прочтения изоморфных ей конкретных произведений. Вместе с тем автор работы, учитывая масштабность проблемы и ее малую изученность в отечественном литературоведении, осознает невозможность на данном этапе исследования провести подробный, скрупулезно-детализированный анализ частных вопросов. Цель нашей работы, по большому счету, составляет «постановка проблемы» посредством аналитического описания системных элементов универсальной концепции homo prostituens — описания в том виде, как эта концепция формируется в художественном сознании российских литераторов рубежа XIX — XX веков, тогда как детализированное рассмотрение тех или иных частных вопросов мы относим к перспективе исследования.
Указанная цель определяет ряд конкретных задач:
1) реконструировать универсальную концепцию падшести, как она представлена в художественном сознании рубежа XIX — XX веков в плане содержания, что предполагает совершение следующих действий: а) очертить этико-семантическое поле интегральной художественной модели «человек проституирующий». Для решения этой задачи, в свою очередь, необходимо на основе сопоставления различных произведений обозначить:
— основные эстетико-аксиологические тенденции эпохи, реализующиеся, в частности, в архетипическом сюжете превращения Богоматери в блудницу,.
— похоть и корысть (любовь и жертву) как инвариантный центр концепции падшести,.
— уровни идейно-художественной интерпретации блудниче-ства;
Ь) опираясь на полученные сведения, рассмотреть архетип Бездны-праматери (внутри которого условно выделяются психолого-биологический, социокультурный и мистический уровни) как художественную версию генезиса и нейтрализации проституции;
2) на основе обширного фактического материала конкретизировать концепцию падшести в художественно-эстетическом плане, системно выстраивая минимальный набор определенных художественных элементов, которые бы устойчиво гарантировали опознание homo prostituens в том или ином контексте. При рассмотрении конкретных элементов, художественно-эстетически репрезентирующих универсальную модель «человек проституирующий» в отдельных произведениях, необходимо заострить внимание как на их семантике, так и на формальных способах введения в художественный текст.
Методология исследования. Предлагаемая работа базируется на проблемно-тематической классификации, которая, как справедливо замечает В. Ковский, «при всех своих недостатках полезна не только в качестве рабочего инструментария литературно-критического анализа или средства ориентации читателя в безбрежном художественном потоке, но и как способ предварительного выделения здесь неких „общностей“ (выделено нами. — И.Б.), представляющих объект дальнейшего исследования и дифференциации» [86, с. 149]. Целью комплексно-системного рассмотрения универсалии «человек проституирующий» обусловливается совокупное применение различных методов: структурно-семиотического, сравнительно-исторического, психоаналитического, биографического. Доминирующим является метод структурно-семиотический, для нашего исследования актуальны, в частности, работы методологического характера Ю. М. Лотмана, принцип структурирования и медиации оппозиций по структурной антропологии К. Леви-Стросса, а также.
13 формальная концепция функции и ее интерпретация в контексте бинарности А.-Ж.Греймасом. Привлекаются сведения из философии, религии и мифологии, психологии, социологии и др. Анализ творчества отдельных авторов, не утрачивая самоценности, преимущественно ориентирован на целостное, универсальное раскрытие заглавной проблемы.
На защиту выносятся следующие положения:
— в русской литературе рубежа XIX — XX веков формируется универсальная художественная модель homo prostituens, ядро которой составляют: 1) декадансно-ренессансный дух эпохи, синтезирующий духовно-христианское и телесно-языческое начала, и 2) понятия похоти и корысти, способные, под воздействием эпохальной амбивалентности, обернуться понятиями любви и жертвы;
— в целом в формальной структуре homo prostituens выявляются психолого-биологические, социокультурные и мистические компоненты, входящие в архетип Бездны-праматери как художественную версию генезиса и нейтрализации проституции;
— концепция падшести устойчиво, системно маркируется определенным художественно-эстетическим минимумом, обеспечивающим опознание этой концепции в том или ином контексте;
— в художественно-эстетический минимум, устойчиво репрезентирующий универсальную концепцию падшести в отдельных текстах, входят, тесно взаимодействуя между собой, такие элементы, как травестийно-театральная стилистика публичного дома, цветосимволы непорочно-белого и чувственно-красного, мотивы еды-соития, хохота-похоти, твердой цены и падения, зоологическая символика в парадигме «дьявол — Бог», структура «глаза-губы», импрессионистски отражающая духовно-плотское существо (лицо) человека, хронотоп полночи-полдня (весны) и бездны, а также аскетическая и сладострастная стилистические тенденции в изображении половой любви;
— реконструкция модели «человек проституирующий» в художественных текстах серебряного века неизбежно фиксирует, благодаря краеугольно-сти проблемы, эпохальное представление об Эросе вообще и его бесчисленных модификациях, более того, эта реконструкция создает новый «контекст прочтения» русской литературы рубежа XIX — XX веков.
Новизна исследования заключается в планомерном реконструировании концепции падшести на материале русской литературы рубежа XIXXX веков в содержательной и формальной плоскостях. Подчеркнем, что речь в работе идет преимущественно не о том или ином толковании проституирования (это задача социологии, культурологии и т. п.), а о выявлении формальной структуры этой проблемы, поскольку именно формальная структура позволяет проблеме проституирования при всем разнообразии трактовок оставаться одним из «вечных» камней преткновения человеческого разума.
Теоретическая значимость работы состоит в возможности использовать ее концептуальное ядро в качестве основы при дальнейшем исследовании универсальной художественной модели «человек проституирующий» в ее многообразных реализациях. Анализ универсалии homo prostituens, отталкиваясь от сугубо литературоведческих задач, выходит на общефилософские вопросы бытия.
Практическая значимость. Информация, содержащаяся в диссертации, может использоваться в курсе лекций по русской литературе рубежа XIX — XX веков, а также может быть учтена социологами, педагогами или другими специалистами, с той или иной точки зрения рассматривающими проблему проституции в сегодняшней российской действительности.
Работа апробировалась на международной научно-практической конференции (30 — 31 октября 2000 г.) «Франсуа Рабле и раблезианство: вчера, сегодня, завтра», на межвузовских и университетских научно-практических конференциях и заседаниях кафедры отечественной и зарубежной литературы ПГЛУ, а также на занятиях студенческих проблемных групп.
По теме диссертации опубликованы следующие статьи:
1. «Мудрая физиологичность» в творчестве Н. Гумилева// Франсуа Рабле и раблезианство: вчера, сегодня, завтра: Тезисы междунар. научно-практич. конф. (30−31 октября 2000 г.). — Пятигорск: ПГЛУ, 2000. — С.6−15.
2. А. П. Чехов: Между сантиментами и цинизмом: (К проблеме падшей женщины)// Актуальные вопросы литературоведения: Сб. научн. тр. кафедры отечеств, и зарубеж. лит-ры ПГЛУ. — Пятигорск: ПГЛУ, 2001. — С. 11−16.
3. Проблема падшей женщины с точки зрения «Домостроя» // Актуальные вопросы литературоведения: Сб. научн. тр. кафедры отечеств, и зарубеж. лит-ры ПГЛУ. — Пятигорск: ПГЛУ, 2001. — С.16−18.
4. Мотив воровской любви в «Кавказе» И. А. Бунина // Университетские чтения-2002: Тезисы докладов. — Пятигорск: 2002, ПГЛУ. (В печати.).
Структура работы. Диссертация состоит из введения, двух глав (соответственно основным задачам), заключения, библиографии. Если в первой главе акцентируется содержательный аспект концепции падшести, то вторая глава сосредоточена на художественно-эстетической конкретизации этой концепции. Стержнем работы, группирующим вокруг себя отдельные главы, выступает универсальная художественная модель «человек проституирующий», рассматриваемая с точки зрения русской литературы рубежа XIX — XX веков.
Выводы.
Исходя из материала данной главы, мы делаем следующие выводы:
1. Концепция падшести интенсивно осваивается русской литературой рубежа XIX — XX веков не только в плане содержания, но и в формально-художественном плане, что придает этой концепции более конкретные очертания.
2. Универсальная концепция падшести устойчиво связывается с определенным художественно-эстетическим минимумом, гарантирующим опознание этой концепции в том или ином контексте.
3. В художественно-эстетический минимум, устойчиво маркирующий универсальную модель «человек проституирующий», входят, тесно взаимодействуя друг с другом, такие элементы, как травестийно-театральная стилистика публичного дома («аляповатая мишура»), цветосимволы белого и красного, мотивы еды-соития, хохота-похоти, твердой цены и падения, зоологическая символика в парадигме «дьявол — Бог», структура «глаза-губы», импрессионистски отражающая духовно-плотское существо человека, хронотоп полночи-полдня (весны) и бездны, а также аскетическая и сладострастная стилистические тенденции в изображении земной любви.
ЗАКЛЮЧЕНИЕ
.
В русской литературе рубежа XIX — XX веков формируется универсальная художественная концепция «человека проституирующего», в одинаковой мере приложимая к людям женского и мужского пола, хотя и отталкивающаяся от факта женского проституирования. Ядро этой концепции составляют: 1) декадансно-ренессансный дух эпохи, синтезирующий духовно-христианское и телесно-языческое начала, и 2) понятия похоти и корысти, способные, благодаря эпохальной амбивалентности, обернуться понятиями любви и жертвы.
В целом универсальная модель «человек проституирующий» приобретает в художественном сознании эпохи следующие очертания (подчеркнем, что речь преимущественно идет не о том или ином — социологическом, культурологическом и т. п. — толковании проституции, а о формальной структуре homo prostituens, как она выявляется в русской литературе рубежа XIX — XX веков).
Проституция в классическом виде представляет собой взаимодействие мужской похоти и женской корысти. То или иное эмоционально-нравственное восприятие факта проституции зависит от конкретной системы ценностей. На рубеже XIX — XX веков с особым нажимом сталкиваются и смешиваются духовно-христианские и телесно-языческие аксиологические тенденции, специфически преломляющиеся в художественном тексте. Языческим идеалом выступает гиперсексуальность, максимальная плодородность, подъятый, как вселенская вертикаль, фаллос, тогда как идеал христианский, наоборот, предполагает тотальное половое воздержание, угасание земной жизни, кастрацию во имя Царства Божия. Для язычника проституция священна, благотворнадля христианина проституция — зло, равносильное убийству, духовной смерти, подлежащее искоренению. Серебряный век отыскивает декадансно-ренессансное равновесие между христианством и языче.
182 ством, в том числе, и по отношению к проституции. Декадансно-ренессансный дух эпохи подразумевает балансировку встречных тенденций: звезда падающая и звезда восходящая (amor ascendens и amor descendens) в точке своей встречи динамически уравновешиваются, выходя при этом на грань смерти — преображения, доводя ситуацию до апокалиптического максимума. Ради перехода в инобытие духовно-христианские и телесно-языческие ценности в тех или иных пропорциях и комбинациях синтезируются каждым представителем эпохи, от Льва Толстого до Велимира Хлебникова, о чем достоверно свидетельствует эпохальный сюжет превращения Богоматери в блудницу.
Под воздействием эмоционально-этической оценки классическая модель проституции (денежная оплата мужчиной женских сексуальных услуг) обнаруживает свою подвижность, вариативность. К инвариантным критериям проституированности — похоти и корысти — благодаря эмоционально-этической оценке (на рубеже XIX — XX веков — амбивалентной) приращиваются бесчисленные добавочные смыслы. Амбивалентная эмоционально-этическая оценка позволяет самым разным художникам эпохи истолковывать похоть как любовь, а корысть — как жертву (и наоборот: любовь как похоть и жертву как корысть), что еще более усиливает вариативные способности классической модели проституции. При ригористском подходе похотью признается уже помысел о сексуальной близости, а корыстью оказывается уже знание о том, что за деньги возможно что-либо приобрести.
По большому счету, художественно-семантический потенциал понятий похоти (любви) и корысти (жертвы), активизирующийся благодаря эмоционально-этической оценке, дает основание для условного разделения блудни-чества на психолого-биологический, социокультурный и мистический уровни. Художественным содержанием психолого-биологического уровня блуд-ничества является «поврежденная» человеческая природа, смертная, управляемая инстинктами пола и еды. Психолого-биологическое существо человека распространяется во внешний, социокультурный мирхудожественным.
183 содержанием социокультурного уровня блудничества становится быт, искусство, государство, цивилизация, история — практически все, что создало или к чему прикоснулось человеческое сообщество, руководимое социальным инстинктом наживы и нацеленное на удовлетворение всевозможных похотей. Психолого-биологический и социокультурный уровни блудничества соединяются и углубляются на уровне мистическом, художественным содержанием которого выступает андрогинное божество (великая Бездна-праматерь, Богоматерь-блудница, супруги Небо и Земля, город-блудница-дева). Каждый из указанных уровней оценивается декадансно-ренессансной эпохой амбивалентно, причем немаловажно различение «слишком человеческих» и «сверхчеловеческих» сфер при общей эпохальной критике первого и стремлении ко второмунезыблемым фундаментом всех уровней остаются все те же критерии проституции — похоть (любовь) и корысть (жертва).
Эпоха интерпретирует архетип Бездны-праматери (внутри которого и различаются очерченные уровни блудничества) как художественную версию генезиса и нейтрализации падшести. В психолого-биологическом (с доминантой похоти), социокультурном (с доминантой корысти) и мистическом (с доминантой судьбы) уровнях блудничества кроются основные причины возникновения и многовекового существования проституции. Однако это разграничение причин падения, прорастающих друг в друга, весьма условнопохоть, корысть и судьба оказываются только временным формальным выражением интегральной причины падения — априорного отсутствия точки твердой опоры, первобытного бурлящего хаоса, великой Бездны-праматери. Когда человека обезоруживают и его собственные душа-тело, и условия жизни, и судьба, то возникает чувство всемирного сиротства, тотальной неудовлетворенности, тоски по иному бытиюот хаотичного выплеска жизненной энергии ломается единая ценностная ось, и все смешивается, трагедийная безопорность, неудовлетворенность, тоска оборачиваются карнавальностью, юродством, буйными разгулами, переоценками ценностей, войнами и революциями.
Декадансно-ренессансный дух эпохи приводит и к тому, что факторы, художественно осмысленные как причина падения (трехуровневый архетип Бездны-праматери), предстают и средством спасения падших. Абстрагирование говоря, средством спасения падших будет любая точка опоры, зацепка в безопорном бытии. В качестве художественной версии нейтрализации «падения» эпоха чаще всего выдвигает на психблого-биологическом уровне любовь-материнство и кастрацию-смерть, на социокультурном уровне — умственный и физический труд, общественную трудовую жертву, включающую в себя и коренные ломки, на мистическом уровне — молитву, заклятие, чудо, судьбоносные, религиозно-космические силы. Характерна для декадансно-ренессансной эпохи идея блуда во спасение, магистралью которой выступает донжуанская романтика, бесконечный поиск в земных сексуальных партнерах единственного и недостижимого идеала. Эпоха активно полемизирует по поводу приемлемости и эффективности того или иного «лекарства», но все ее представители, как «модернисты», так и «реалисты», сходятся в том мнении, что избавиться от проклятия проституции в ее собственном и расширительном виде если и возможно, то только посредством буквального рождения сверхчеловека, в котором должны гармонично перераспределиться мужественные и женственные качества, посредством созидания рая на земле, таинственного преображения бытия и в первую очередь — похоти и корысти, посредством динамического уравновешивания, сопряжения звезды падающей и звезды восходящей.
В целом в русской литературе рубежа XIX — XX веков выявляется интегральная художественная модель «человека проституирующего». Сущность homo prostituens схематично можно определить так: человек проституирующий — это похотливо-корыстный (жертвенно-любящий) субъект третьего пола, потенциально вездесущий, грешный и/или святой.
Концепция падшести устойчиво, системно связывается с определенным художественно-эстетическим минимумом, гарантирующим опознание этой концепции в том или ином (даже, на первый взгляд, постороннем) контексте.
В художественно-эстетический минимум, маркирующий концепцию падшести, входят следующие элементы.
1. Травестийно-театральная стилистика публичного дома. «Кабак» или «храм» разврата, его быт и нравы, целиком система, «текст» пронизывается веками выработанным стилем — «аляповатой мишурой» (Чехов) — стилистика публичного дома ориентируется на разжигание чувственности, кульминаци-онно проявляясь при изображении напыщенно-сладострастного, театрализованного полового акта.
2. Символическая бело-красная гамма. Эпоха широко использует символику непорочно-белого и чувственно-красного цветов, стремясь к гармоничному сочетанию этих цветосимволов. Цветовая символика белого и красного чаще всего заимствуется из Откровения Иоанна Богослова. В литературный текст белое и красное вводится преимущественно либо прямым наименованием цвета, либо с помощью цветосимволической предметности.
3. Мотивы еды-соития, хохота-похоти, твердой цены и падения. Среди мотивов, входящих в ближайшее окружение концепции падшести, наиболее значимы мотивы еды-соития (соединение основных человеческих инстинктов — еды и пола), хохота-похоти и твердой цены (фундаментальные критерии проституирования — похоть и корысть), а также говорящий сам за себя мотив падения. В центре мотива еды (питья)-соития находится символ любовного плода (яблока) — сюжетом «гастрономического романа» может стать «идоложертвенное мясо», взаимное сексуальное поедание самки и самца. Хохот-похоть дьяволически переобезьянивает идею радости бытияособенно ярко хохот-похоть оформляется звукописью, звукосимволом Ха (корень хохота-похоти). Мотив твердой цены порождается некоей воображаемой таксой, вокруг которой группируются факты человеческой продажностис особым напором мотив твердой цены акцентируется в том случае, когда в качестве таксы выступают брильянты, алмазы. Мотив падения наиболее абстрактен, предполагает аллюзию на движение вниз, к земле, в яму, способен обернуться вознесением к божественному небу.
4. Зоологическая символика в парадигме «дьявол — Бог». Падший (опустившийся на четвереньки) человек нередко предстает в зоологических образахпрототипом человека-животного может стать апокалиптический зверь (или дарвиновская обезьяна) — в целом «зверинец» с его крылатыми и ползующими, хищными и милыми, чистыми и нечистыми тварями соотносится с эдемским садом.
5. Структура «глаза-губы», импрессионистски отражающая духовно-плотскую сущность (лицо) человека. В портрете человека выделяется лицо, имеющее метафизический подтекст, в лице особенно заметны яркие пятна глаз и губ, причем наблюдается тенденция к идентификации глаз с духовно-христианским, а губ — телесно-языческим началами. Серебряный век склонен к «расширению художественной впечатлительности» (Мережковский), в частности, посредством гиперболизации мельчайших деталей, поэтому и глаза-губы абсолютизируются: человек исчезает — остается только его сущность, фантом взаимосвязанных глаз-губ. В концептуальное поле глаз-губ входят, кроме собственно глаз и губ, их разнообразные аналоги. Глаза-губы соотносятся с «половым лицом» (Розанов). Глаза-губы служат индикатором любви (похоти), вообще лазейкой во внутренний мир человека. Глаза и губы как целостное лицо (по принципу синекдохи) — это, в своем пределе, попытка преобразить косную материю, священное безумие человека-творца.
6. Хронотоп полночно-полуденной бездны. С идеей падения (любви) устойчиво связываются время полночи и полдня (в годичном круге — весны) и пространство великой Бездны-праматери. Ночь сексогенна, катализирует любовное сближениеполночь оказывается таинственным сгустком темной любвитьма символизирует одновременно и смерть и любовь. Декадансно-ренессансный дух эпохи совмещает двенадцатый удар полночи и полдня. Полночная любовь отражает солнечный свет (как луна), любовная ночь питается запасенной днем солнечной энергией. Полдень символизирует разжигание, накал страстей, ассоциируется с искушением Евы. Весна, переходное от смерти к жизни время года, — это то же полуденное страстное пекло, в под.
187 тексте сопряженное с таинственностью полночи. Полночно-полуденный двенадцатый час символизирует предельную грань, за которой простирается нечто новое, сверхценностное, бездонное. Полночь и полдень, редуцируясь как время суток, активизируются как амбивалентная окраска великой Бездны-праматери. Уровни, на которых эпоха осваивает пространство бездны, условно разделяются на подземный (ад, могила), наземный (или социально-экзистенциальныйздесь же — морская пучина), небесный (двойная бездна между небом и землей, открытый космос, рай) и внутричеловеческий (телесно-духовное существо человека). В художественном тексте пространство бездны обозначается как могила, яма, дно, обрыв, овраг, нора, канава, щель и т. п.- любая выемка, даже любое движение, наклон, шаткость свидетельствуют о том, что под внешней мировой коркой «хаос шевелится». Хронотоп полночно-полуденной бездны тяготеет к мистико-метафорическому (а не буквальному) истолкованию.
7. Аскетический и сладострастный стили изображения половой любви. Условно выделяются две стилистические тенденции, сопутствующие концепции падшести, — аскетическая и сладострастная, ориентированные на христианскую и языческую системы ценностей. При изображении половой любви христианское творчество стремится к самоуничтожению, а языческое — к эпопейности, пышному расцвету. Для христианско-аскетического стиля изображения падшести характерна самоцензура (эвфемизмы, умолчания и т. п.), соотносимая с идеей отсечения искушающего органа (чтобы не погибнуть всему организму), с идеей кастрации во имя Царства Небесного. А приверженцы сладострастно-языческого стиля, наоборот, «порнографию» культивируют, откровенно-эротические сцены детализируются, смакуются, воскрешается сакральное значение мата (речи матери-земли), слово «возбуждается», направляется на раскрытие всех его потенций. Стилевая аскетика тяготеет к рациональному сковыванию первоначальной хаосной природы искусства, тяготеет к публицистике и трезвомыслиюстилевое сладострастие освобождает в слове его музыкальную хаосность, художник безумствует, твор
188 чество предстает как галлюцинация, гипноз. Аскетическое изображение падшести склоняется к классической эстетике с ее размеренностью, объективностью, а сладострастный стиль ближе к модернизму с его экстремистской субъективностью. Аскетический и сладострастный стили неразрывны и в тех или иных пропорциях и комбинациях совместно обнаруживаются в творчестве каждого представителя декадансно-ренессансной эпохи.
Перечисленные художественные элементы, устойчиво маркирующие концепцию падшести, явно или неявно выступают в связке друг с другом и, благодаря эпохальной амбивалентности, преподносятся то в негативном, то в позитивном свете. Главной функцией этих элементов оказываются художественные репрезентации homo prostituens в индивидуально-неповторимых произведениях самых разных литераторов рубежа XIX — XX веков.
