Проблема социального насилия как фактор исторического процесса

Название представленного диссертационного исследования: «Проблема социального насилия как фактор исторического процесса».

Актуальность исследования. Значение исследований проблемы социального насилия имеет собственные, не связанные со спецификой любой авторской позиции, и общезначимые основания. Эти основания проблематичности насилия составляют мировоззренческий аспект актуальности. Здесь актуальность увязывается с важностью самой проблемы насилия для каждого отдельного человека, для различных человеческих сообществ и, в конце концов, для человечества вообще. «Право» отдельных лиц и их корпораций посягать на жизнь, здоровье и другие неотъемлемые условия существования человека в наш век бурного развития технологического могущества может оказаться слишком дорогой ценой, которую человечество заплатит за цели такого посягательства. Поэтому вопрос о насилии — и как средстве, и как цели — является непреходящим и стоит сейчас, в эпоху глобализма, когда всем очевидно, что даже самое оправданное насилие имеет непредсказуемые и по масштабу и по деструктивности последствия, особенно остро.

Социально-философский аспект. Посягательство человека на человека, имеющее, возможно, видимость объяснения в каждом отдельном случае, осуществляется между тем настолько часто, что в силу повторяемости обретает права статистического закона. Но при этом каждый конкретный индивидуальный повод теряет силу логического и смыслового основания таких посягательств. Иными словами, объяснения и оправдания оказываются при более пристальном рассмотрении лишь видимостью, иллюзией. За этими поводами скрыта какая-то общая причина, но в любом случае эта причина вполне может не иметь ничего общего с конкретными объяснениями. И тогда возникает проблема разведения «микро-» и «макро-насилия». Понятию индивидуального насилия по разным причинам часто противопоставляется понятие «социальное насилие», отражающее статистическую реальность «без примеси субъективизма». Стремление к объективности достойно, конечно, всякого поощрения, но в таком случае возникает опасность принять за истину фразу «смерть одного человека — трагедия, а смерть миллионов — статистика».

Это свойство каждого акта насилия, выраженное в диалектике индивидуальной мотивированности и социальной безотчетности, уже давно стало предметом фронтальных философских, социологических, этических, психологических и других исследований. Поиски конструктивного выхода из прорисованной дилеммы продолжаются и по сей день. И, вполне вероятно, не завершатся они и в ближайшем будущем.

Социалыю-культурный аспект. Все проявления какой-либо культуры несут на себе отпечаток того, что О. Шпенглер называл «душой культуры». Речь о том, что в своем функционировании феномены культуры имеют некий особый априорный смысл, некий мировоззренческий заряд, свойственный только определенному социальному организму. Разумеется, в современной мировой цивилизации взаимно проникают мировоззренческие влияния разных культур. Выделить в чистом виде импульс отдельного культурного целого сейчас порой можно только при тщательном исследовании. Но в нашем случае выделение культурных тенденций и форм проблематизации насилия возможно и даже необходимо. Ведь мало кто будет спорить, что такое свойство культурной «души», как озабоченность научно-техническим прогрессом, было привнесено в мировую цивилизацию европейцами.

Следовательно, есть все основания допустить, что за нейтральностью и универсализмом научных теорий насилия стоят и ментальные особенности европейского типа культурного мышления. Проблема социального насилия в той форме, в какой она ставится мировой (то есть бывшей европейской) наукой, какими средствами исследуется и какие предметные цели преследует, относится именно к такому уровню познания, где возможны искажения и даже заблуждения культурно-мировоззренческого характера. Л значит и возможные выводы и рекомендации, построенные на основе гипотезы культурной нейтральности и исторической универсальности феномена насилия, с неизбежностью будут нести печать таких ошибок. Иными словами, интерес должны вызывать не только содержание проблемы, но и обстоятельствакультурные, социально-исторические, логические — ее постановки.

Феноменологический аспект. Особую озабоченность должна вызывать «проблема проблемности» социального насилия. Сейчас банальностью являются фразы типа «человеческая история всегда сопровождалась войнами». Всем очевидно также, что регламентация поведения в обществе часто осуществляется насильственным путемнасилием часто сопровождается и нарушение социальных регламентов. Мыслители и обыватели, видя это, до определенного момента и в определенных обстоятельствах не подвергали критическому осмыслению существование насилия. И «вдруг», в определенный исторический момент, оно становится проблемой, не дающей покоя гуманитарному разуму. Эта проблема вырастает до размеров вселенской, она питает высказывания пафосом негодования или ядом циничной снисходительности. Насилие рождает насилие, но не как банальную месть, а как реакцию на усмотрение насилия.

Поэтому насущным вопросом является — когда, где именно и в связи с чем происходит проблематизация социального насилия, соответствует ли она понятию социально-исторического закона, а также — в каком состоянии находятся эти обстоятельства места, времени и смысла проблематизации в настоящее время. Ведь изменись эти обстоятельства, невозможно будет ответить на вопрос «имеет ли серьезные мировоззренческие основания проблема социального насилия в наши дни, и каково будет ее состояние в ближайшем и отдаленном будущем?».

В узком смысле слова прагматический аспект проблемы и ее актуальности ограничивается лишь инструментальным отношением к насилию, поиском теоретической модели, исключающей или регламентирующей это явление. Он противостоит феноменологическому, потому что для исследовательской установки, сводящей применение насилия к извлекаемой пользе, такие случаи, как, например, терроризм, остаются за пределами понимания. В этом смысле феноменология — гораздо более тонкий и адекватный инструмент. Но ее применение расширяет глубину и горизонт актуальности проблемы.

Дело в том, что мысль, будто явления, подобные социальному насилию, являются не собственно социальным фактом, а «модальностью"1 отношения к факту, выдвигалась в литературе неоднократно. Но основания феноменологии — в теории познания, а это грозит нам выводом, будто насилие, тем более социальное насилие — иллюзия разума. Это послужило бы верным основанием для упрека в психологизме и мировоззренческой отстраненности подобных теоретических позиций.

Но в понятии прагматизма есть еще один смысл, связанный с практикой изучения явлений по их последствиям. В этом смысле прагматизация феноменологии насилия есть настоящее спасение от психологизма. И социальность насилия становится здесь не препятствием, а, во-первых, статистической базой (то есть чем большее количество случаев мы охватываем, тем вернее достигнем истины), и, во-вторых, социальность на языке феноменологии есть не что иное как интерсубъектность (то есть любое насилие в данном случае может пониматься только как социальное явление). Но такое совмещение феноменологического и прагматического аспектов открывает массу перспектив и — задает массу конкретных вопросов, ответить на которые — сверхактуальнейшая задача.

Обзор разработанности темы в литературе автор предлагает разделить на логическую и историческую части. Такая компоновка данного раздела.

1 Strowson P. Individuals. An Essay in Descriptive Metaphysics. London, 1959. — p. 112. позволит ознакомиться не только со спектром подходов к проблеме социального насилия, но и с динамикой их возникновения и взаимодействия, что немаловажно для отражения положения дел в этой отрасли социально-философского знания.

При классифицировании подходов в первую очередь следует упомянуть классические источники по этике ненасилия. С позиций принципиального неприятия насилия во всех возможных формах проявления выступали М. Ганди, М. Л. Кинг, Н. К. Рерих, Л. Н. Толстой, Г. Торо.1 Позиции этих мыслителей объединяет изучение насилия в его эмпирически наиболее бесспорном виде — в виде индивидуального насилия. Именно его, то есть сумму актов индивидуального насилия, предлагается видеть в каждом случае массового, собственно социального насилия. Однако это обстоятельство не выводит этические первоисточники из проблематики социального насилиянаоборот, праксиология ненасильственной этики стала идеологическим фундаментом массовых и весьма устойчивых религиозных и политических движений.

Своеобразным теоретическим их продолжением является обширная современная отечественная литература по ненасильственной этике. Эти исследования содержат не только аналитические обзоры классических источников, но также разнообразные, оригинальные и глубокие концепции относительно происхождения, природы, структуры ненасильственного этоса л.

Р.Г.Апресян, А. А. Гусейнов, А. П. Желобов, В. П. Иванин, Н. Мириманова и др). Однако эти исследования, в отличие от их первоисточников, больше сосредоточены в пределах специальности «Этика», что, впрочем, не исключает их из социально-философского рассмотрения проблемы. Эти исследования.

1 Кинг М. Л. Любите врагов ваших // Вопросы философии, 1992, № 2. — С. 66−67. Рерих U.K. Пути благословления. — Минск: Университетское, 1991. — 101 е.- Принципы ненасилия: классическое наследие. — М.: Прогресс, 1991.-232 е.- Новые пророки (Торо, Толстой, Ганди, Эмерсон). — СПб: Алетейя, 1996. — 349 с.

2 Апресян Р. Г. Постижение добра. — М.: Мол. гвардия, 1986. — 206 е.- Гусейнов А. А. Этика ненасилия // Вопросы философии, 1992, № 3. — С. 72−88. Желобов А. П. Идеи гуманизма и традиции русской этической мысли: Автореф. дисс. на соиск. уч. ст. доктора филос. наук. — СПб, 1999. — 32 е.- Иванин В. П. Гуманизм как философская проблема. — Ворошиловград, 1985. — 24 е.- Мириманова H. Ненасилие: движения и организации // Вопросы философии, 1992, № 3.-С. 180−181 и др. также не являются социально-практическими, то есть не создают общественных движений и не настроены на это.

Эту социально-практическую функцию этики ненасилия активно осваивает сейчас другое направление — альтернативистика (теория толерантной цивилизации). Привлекая в качестве аксиоматической базы идеалы великих гуманистов, представители этого направления «наращивают» на этический «каркас» социально-философские, политологические культурологические концепции, не просто создавая целостную теорию, но и пытаясь активно влиять на социальные процессы в глобальном масштабе. Среди отечественных социальных философов с этих позиций, например, выступают И.В.Бестужев-Лада, Э.А.Араб-оглы, В. А. Лекторский, М.Б.Хомяков1. В исследованиях проблемы социального насилия это направление сейчас, пожалуй, самое перспективное и «густонаселенное». Но при всей своей привлекательности «толерантная праксиология» имеет и оборотные, внушающие подозрение стороны. Не секрет, что выкладки толерантологии использует идеология глобализматакже заметно здесь и преобладание «технологического» аспекта, то есть феномен социального насилия раскрывается в смысловой плоскости «эффективно-неэффективно», «выгодно-невыгодно», т. е. узко-практически, что не вполне соответствует принципам гуманизма, кладущимся в основание подобных попыток.

Следующее направление исследований феномена социального насилия связано с рассмотрением его как объективно существующего социального явления. Здесь также нужно провести подразделение на классические источники и позднейшие, современные исследования.

В частности, понимание социального насилия как специфически общественного явления, порождающегося и функционирующего по причине.

1 Лраб-Оглы Э. А. Обозримое будущее. Социальные последствия НТР: 2000 год. — М.: Мысль, 1986. — 205 е.- Бестужев-Лада И. В. Альтернативная цивилизация. — М.: Гуманит. изд. центр ВЛАДОС, 1998. — 352 е.- Глобальные проблемы и общечеловеческие ценности. — М.: Прогресс, 1990. — 495 е.- Идеология социального глобализма. — Киев: Выща шк., 1989. — 161 е.- Лекторский В. А. Толерантность, плюрализм и критицизм либерализма // Вопросы философии, 1996, № 11, С. 46−54- Печчеи А. Человеческие качества. — М.: Прогресс, объединения людей в исторически устойчивые общности, демонстрируют — в порядке хронологии — Н. Макиавелли, Ж. Ж. Руссо, М. Бакунин, К. Маркс и Ф. Энгельс, Г. Спенсер, Л. Гумплович, К. Лоренц и др.1.

В русле аналогичного понимания феномена социального насилия проводят свои исследования и многие современные авторы (О.С.Баталов, С. А. Вовченко, Ю. П. Емельянова, Г. Н. Киреев, Н. И. Китаев и др.).2 Здесь насилие понимается как особый социальный акт, как одно из выражений, один из эффектов социальности, и — как уловимое стандартным научными процедурами (наблюдением, сравнением, описанием) событие. Особым продолжением, социально-философским приложением такой теоретической позиции можно считать исследования феномена социального насилия в различных конкретных аспектах и формах проявления — юридическом, политическом, эстетическом. Здесь следует упомянуть В. П. Горынина, В. В. Денисова, ИЛО. Залысина, С. А. Кудрявцева, Ц. Г. Пантелеева, С. М. Попову, А. Д. Рейнгач, К. А. Тарасова.3.

1985. — 311 е.- Хомяков М. Б. Толерантность и современная цивилизация // Толерантность: Сб.науч.ст. -Екатеринбург: Изд-во Урал. ун-та, 2000. — С. 5−45.

1 См. Макиавелли Н. Государь. Рассуждения о первой декаде Тита Ливия. — СПб: Азбука, 2000 — 273 е.- Руссо Ж. Ж. Об общественном договоре. — М., 1906. 126 е.- Бакунин М. Л. Философия. Социология. Политика. -М.: Правда, 1989.-621 е.- Маркс К. Экономическо-философские рукописи 1844 г.//Маркс К., Энгельс Ф. Собр.соч., 2-е изд., Т. 41. — С. 517−642. Энгельс Ф. Анти-Дюринг// Маркс К., Энгельс Ф. Собр.соч., 2-е изд., Т. 20. — С. 1−287. Спенсер Г. Грядущее рабство. — СПб, 1884. — 77 е.- Гумплович Л. Социологические очерки. -Одесса, 1899. — 126 е.- Ратцель Ф. Народоведение. — СПб, 1896.-567 е.- Лоренц К. Агрессия: так называемое Зло. Восемь смертных грехов человечества // Вопросы философии, 1992, № 3. — С. 5−54.

2 Баталов О. С. Динамика легитимации: насилие и добровольное подчинение. / УрО РАН, ин-т философии и права. — Екатеринбург, 1992. 19 е.- ВовченкоС.А. Социальные основы и исторические тенденции релевантности политического насилия: Дис. .канд. филос. наук. /. — Волгоград, 1994. — 125 е.- Емельянова Ю. П. Насилие как социальный фактор: Его генезис и эволюция: Автореф. дис. .канд. филос. наук. -Севастополь, 1997. — 24 е.- Киреев Г. Н. Сущность насилия. — M.: Прометей, 1990. — 110 е.- Китаев Н. И. Социальное насилие в современном классовом противоборстве. — Минск: Изд-во Белорусского гос. ун-та, 1980. -136 с.

3 Горынин В. П. Эстетизация насилия как форма милитаризации духовной жизни современного буржуазного общества: Автореф. дисс. на соиск. уч. ст. канд. филос. наук / Воен.-полит. акад. — М., 1991. — 21 е.- Денисов В. В. Социология насилия.-M.: Политиздат, 1975.-214 е.- Кудрявцев С. В. Конфликт и насильственное преступление. — М.: Наука, 1991. — 172 е.- Пантелеев Ц. Г. Роль политического насилия в истории общества: Автореф.дисс. .капд.филос.наук / Акад.обществ.наук при ЦК КПСС. — М., 1990. — 18 е.- Попова С. М. Роль ' насилия во властных преобразованиях систем общественной коммуникации / УрО РАН, Ин-т истории и археологии. — Екатеринбург., 1992. — 61 е.- Рейнгач А. Д. Феномен насилия в современном киноискусстве: Автореф. дис. .канд. филос. наук. / Моск. гос. ун-т культуры. — М., 1996. — 20 е.- Тарасов К. А. Эффект воздействия насилия в художественных фильмах на подрастающее поколение: Автореф. дисс. .канд. социол. наук. / Рос. акад. управл. — M., 2000. — 24 с.

Другой теоретической позицией, распространенной не менее широко по сравнению с предыдущей, является усмотрение источников социального насилия в человеческом индивидууме, в его «натуре», природе. Здесь социальная действительность не порождает, а «экранирует» собою индивидуальную деструкцию. Эта позиция также широко представлена и в классических трудах, и в современных исследованиях.

Из классиков философской мысли сюда безусловно следует отнести — в порядке хронологии — Т. Гоббса, Б. Мандевиля, М. Штирнера, З. Фрейда, С. Цвейга, К. Ясперса, Х. Ортега-и-Гассета, Ж. П. Сартра, Э. Фромма, Г. Маркузе. Этих мыслителей объединяет то, что все они считают причиной социального насилия не поддающуюся исправлению склонность отдельного человека умышленно причинять зло ближнему и образовывать для этого общественные объединения. Различия же касаются таких, например, вопросов, как побудительные причины насилия. Гоббс, Мандевиль, Ортега-и-Гассет считают позицию индивидуального субъекта наступательной, а Сартр и Маркузеспецифической обороной бунтующей личности.1 Из аналогичного понимания предмета или приходят к нему также ряд современных авторов: Т. А. Алексеева, Р. Браг, Г. И. Ефимов, С. Л. Коробова, А. Г. Потапов, В. Г. Чалидзе. Они также руководствуются мыслью о том, что не поведение личности является преломлением влияния социальных условий, а наоборот, общественные отношения выстраиваются таким образом, чтобы более или менее соответствовать свойству конфликтности, агрессивности человека.

1 Гоббс Т. Соч. в 2-х т. Т. 1. М.: Мысль, 1989.-239 е.- Мандевиль Б. Басня о пчелах. — М.: Мысль, 1978.-312 е.- Маркузе Г. Эрос и цивилизация. — Киев: ИСА, 1995. — 352 е.- Ортега-и-Гассет X. Восстание масс // Эстетика. Философия культуры. — М.: Искусство. — С. 309−349. Сартр Ж. П. Стена.-M.: Политиздат, 1991.-450 е.- Штирнер М. Единственный и его собственность. — Харьков: Основа, 1994. — 560 е.- Фрейд 3. Мы и смерть. По ту сторону принципа удовольствия. — СПб: Восточно-Европ. Ин-т психоанализа, 1994. — 380 е.- Фромм Э. Анатомия человеческой деструктивности. — M.: Республика, 1994.-447 е.- Цвейг С. Совесть против насилия: Кастеллио против Кальвина. — M.: Мысль, 1986.-237 е.- Ясперс К. Смысл и назначение истории. — М.:

Пол итиздат, 1991. — 516 с.

2 Алексеева T.A. Справедливость: Морально-политическая философия Д.Роулса. — М.: Наука, 1992. — 112 е.- Браг Р. Антропология смирения // Вопросы философии, 1999, № 5, С. 99−114. Ефимов Г. И. Проблема зла и насилия в нравственной философии Н. А. Бердяева: Автореф. дисс. .канд. филос. паук. / Рос. акад. управления. -M., 1993. — 20 е.- Коробова С. Л. Социальный статус нравственных чувств: Автореф. дисс. канд. филос. наук / УрГУ. — Екатеринбург, 1995. — 18 е.- Потапов А. Г. Организация добра и хла и диалектика самоорганизации.

Своеобразную промежуточную позицию занимает в этом вопросе айленология (философское направление, исследующее феномен социального отчуждения). Хотя интерес к гегелевской и марксистской теории отчуждения в XX веке был реанимирован Франкфуртской школой1, особенно широко современная айленология и, в частности, исследования феномена социального насилия с этой позиции, представлена в отечественных исследованиях, а именно: О. Р. Авериной, Т. В. Беловой, А. А. Горелова, А. А. Грицанова, ч.

В.И.Овчаренко, И. И. Кального, И. С. Нарского, Г. И. Пейсахова, К. Д. Почепцова. Признавая социальную обусловленность насилия, теория социального отчуждения благодаря своей революционно-практической направленности возлагает ответственность за его применение или преодоление и на каждого человека в отдельности.

Выше были названы авторы, чьи исследования затрагивают проблему социального насилия прямо и которые более или менее полно исчерпывают предмет исследования. Однако актуальность проблемы социального насилия настолько велика, что спектр высказываний о ней совершенно не исчерпывается «прямыми» исследованиями. В XX веке в рамках подавляющего большинства социально-философских направлений сформировался целый ряд оригинальных концепций, пусть косвенно, контекстуально, но вполне ясно раскрывающих свой взгляд на проблему.

В первую очередь к таким направлениям относится феноменология. Здесь проблема насилия рассматривается как один из примеров обусловленности.

Суздаль: Б.и., 1994. — 201 е.- Раппопорт А. Истоки насилия / АН СССР, Лаб.социологии. — М.: ИНИОН РАН, 1991. — 19 сЧалидзе В. Г. Иерархический человек: Социобиологические заметки. — М.: Teppa, 1991. -220 с.

1 См. напр. Адорно T.B. Проблемы философии морали. — М.: Республика, 2000. — 239 е.- Лукач Д. К онтологии общественного бытия. Пролегомены. -М.: Прогресс, 1991. -412 с.

2 См. напр. Аверина О. Р. Отчуждение в политической сфере общественной жизни: социально-философский аспект: Автореф.дисс. канд. филос. наук. — М., 1992. — 22 е.- Анчел Е. Мифы обреченного сознания. — М.: Прогресс, 1978. — 310 е.- Белова T.B. Социально-философский смысл проблемы отчуждения. — М.: Изд-во МГУ, 1991.-50 е.- Горелов А. А. Расщепленный человек в расщепленном мире. — М.: Знание, 1991.-62 е.- Грицанов А. А., Овчаренко В. И. Человек и отчуждение. — Минск: Вышейш. шк., 1991. — 126 е.- Кальный И. И. Истоки отчуждения и современность. — Симферополь: Изд-во Симфср. ун-та, 1990.-200 е.- Нарский И. С. Отчуждение и труд. — М.: Мысль, 1983. — 144 е.- Отчуждение как социокультурный феномен: Тез. докл. Всесоюз. иауч.-тсор. конф. /Симфероп. гос. ун-т.-Киев, 1991. — 114 е.- Пейсахов Д. И. Преодоление отчуждения: мировоззренческие аспекты: Автореф. дисс. на соиск. уч. ст. канд. филос. наук. — Екатеринбург, 1999. — 31 е.- Почепцов Г. Тоталитарный человек: Очерки тоталитарного символизма и мифологии. — Киев: Глобус, 1994. — 152 с. и др. жизненного мира" интенциональностыо сознания. Насилие здесьнеизбежное следствие активности человека и его открытости миру. Из феноменологов наиболее близко к изучению проблемы социального насилия подошли М. Бубер, рассматривавший ее в контексте «вечной» проблемы добра и зла, и М. Шелер, исследовавший в дискуссии с Ф. Ницше роль рессентимента, «мстительности» в структуре социального принуждения.1.

Мысль феноменологов о том, что сущность социального насилия коренится в системе объективированных смыслов, подхватывают и придают ей гипертрофированное звучание представители аналитической философии, структурализма и постструктурализма. Источник социального насилия изыскивается здесь не в скрытом от практического разума феноменальном бытииего источниками объявляются непосредственно данные соответственно «язык» и «текст». Но этим переходом от феномена к структуре или к языку уничтожается онтологическая «начинка» проблемынасилие перестает быть социальным действием, оставаясь лишь информационным отношением. Структуралистские концепции, особенно М. Фуко, ограничивают свои задачи тонким, филигранным анализом связи власти и насилия с производством социально значимых сообщений и их распределением. Таким образом, «дискурс» в его конкретно-исторических особенностях является не просто средством социального насилия, но сам есть насилие.2 Эту плодотворную, но узкоспециализированную концепцию поддерживают и некоторые отечественные исследователи.3.

Аналитическая философия представляет собой результат революционного преодоления позитивистской традиции, однако в области проблематики.

1 Бубер М. Два образа веры. — М.: Республика, 1995. — 464 е.- Шелер М. Ресентимент в структуре моралей. -СПб.: Наука, Университетская книга, 1999.-231 с.

2 Фаркаш Л. Экзистенциализм, структурализм и фальсификация марксизма. — М.: Прогресс, 1977. — 272 е.- Фуко М. Воля к истине: По ту сторону знания, власти и сексуальности. — М.: Магистериум-М-Касталь, 1996. — 447 е.;

3 Анкин Д. В. Семиологическое описание языка философии: Автореф. дисс. канд. филос. наук / Урал. гос. ун-т — Екатеринбург, 1993. — 21 е.- Иванова Е. В, Мифологический архетип диалектического мышления в свете антитезы добра и зла: Автореф. дисс. канд. филос. наук/Урал. гос. ун-т — Екатеринбург, 1995.-21 с — Кемеров В. Е. Знание-социальная связь//Социемы, — Екатеринбург: Изд-во Урал, ун-та, 2001, Вып. 7-С. 5−9. Клименкова T.A. От феномена к структуре. — М.: Наука, 1991. — 85 е.- Тульчинский Г. Л. Слово и тело насилия «родимые пятна» позитивизма видны до сих пор. Лингвистический детерминизм, свойственный представителям этого направления, выстраивает онтологию языка «за счет» социального бытия, сводя законы последнего к правилам функционирования нормативных суждений, многоместных терминов и пр. Это целиком и полностью относится к этической проблематике, скрывающей в себе и проблематику насилия, которая понимается здесь не сама по себе, а лишь как контекст словоупотребления. Такой взгляд отстаивали Дж.Э.Мур, Б. Рассел, П. Стросон, В. Франкл, П.Хоффманн.1.

Вышеприведенный обзор разработанности проблемы социального насилия был сосредоточен на внутреннем содержании различных теоретических подходов. А теперь обратим внимание на исследованность проблемы в другом порядке, в порядке внешнего взаимодействия этих подходов. Дело в том, что проблема социального насилия в философии (то есть ее исследованность) развивалась в пульсирующем ритме, а именно как цепочка проблематизаций и депроблематизаций, «провокаций» и «разоблачений». Из социальных мыслителей наиболее безусловным «провокатором», растормозившим развитие проблемы, был Н. Макиавелли, провозгласивший благом насильственное право тирана. Ему ответил Г. Гроций, выдвинув идею общественного договора, делающего социальное насилие в политико-правовой сфере излишним, необязательным. Следом выступает Т. Гоббс, взявший за основу идею общественного договора, но превративший ее в апологию и депроблематизацию насилия. Но уже ближайшие преемники Гоббса — Локк, Смит, Бентам — сразу же приступили к «гуманистическому» отпору мизантропии предшественника. Лейбниц и немецкие классики-рационалисты, хоть и в противоречивой, диалектической форме, попытались гармонизировать бытие — и следующее же за Гегелем поколение — Фейербах, Штирнер, постмодернизма. От феноменологии невменяемости к метафизике свободы // Вопросы философии, 1999, № 10, С. 35−53.

1 Мур Дж.Э. Принципы этики. — М.: Прогресс, 1984. — 326 е.- Рассел Б. Почему я не христианин. Избр. атеист, произв. — M.: Политиздат, 1987. — 334 е.- Франкл В. Человек в поисках смысла. — М.: Прогресс, 1990. — 368 е.- Strowson P. Individuals. An Essay in Descriptive Metaphysics. London, 1959. Hoffmann P. Doubt, time, violence. -Chicago, University Publishers. 1986.

Шопенгауэр, Маркс — уличило их в «сокрытии» насилия. Позитивизм в этой цепочке занимает вполне закономерное место депроблематизатора, и время безраздельного господства — вторая половина XIX в. — первая половина XX в. Предупреждения их оппонентов — фрейдистов, экзистенциалистов, феноменологов, и др. — об опасности практических последствий реабилитации насилия не возымели действия. Географический детерминизм плавно перетек в геополитику К. Хаусхофера, а оттуда в гитлеровский «Майн кампф». Лишь после двух мировых войн, а также после полной теоретической дискредитации, школы позитивистского происхождения (прежде всего экономико-технологического детерминизма) повернули на 180 градусов и заговорили на тему, от которой прежде шарахались — о ненасильственной цивилизации.

Рассматривая временную развертку проблемы социального насилия, нельзя не прийти к следующему выводу. Конечно, заочные дискуссии в науке и особенно в философии не редкость, но пример такой «долгоиграющей» проблемы нужно еще поискать. И столь напряженный ритм развития исследований проблемы социального насилия уже сам по себе наводит на размышления: видимо, ее содержание с необходимостью включает в себя нечто, заставляющее не кого-нибудь — представителей философии, «в которой дураков не было» — то обнаруживать насильственную природу какого-либо явления, то отказывать ему в наличии этой природы. Социальное насилие объективно-проблемно, и это обстоятельство само порождает своеобразный резонанс, «разгоняя» различные точки зрения на проблему по полюсам. В разрезе настоящего исследования такими полюсами можно условно считать «объективно-материалистический», в котором насилие существует вне и независимо от субъекта, и «субъективно-идеалистический», склонный к растворению насилия в субъекте, подходы. На этом фоне синтетические исследования, в которых проблемность рассматривалась бы как объективное и неотъемлемое свойство насилия, чрезвычайно редки.

Поэтому целью настоящего исследования является построение целостной социально-философской концепции социального насилия, учитывающей феноменологию его проблемности как объективного фактора общественного развития. В отношении данной цели был определен ряд задач, последовательное решение которых явилось бы промежуточными ступенями условиями в ее достижении, а именно:

• исследовать соотношение фактического, логического и аксио-феноменального оснований проблемы социального насилия средствами логического анализа;

• выявить смысл и причины теоретической и общекультурной проблематизации социального насилия;

• определить культурно-исторические пределы и источники проблематизации социального насилия;

• раскрыть механизм и особенности влияния феномена социального насилия на социальную действительность в период раннехристанско-византийской истории;

• раскрыть механизм и особенности влияния феномена социального насилия на социальную действительность в российской истории;

• раскрыть механизм и особенности влияния феномена социального насилия на социальную действительность в евроамериканской истории;

• определить критерии, механизм и меру интенсивности применения социального насилия в системах общественных отношений с вмененной репрессивностью;

• определить критерии, механизм и меру интенсивности применения социального насилия в системах общественных отношений со скрытой (латентной) репрессивностью;

• определить критерии, механизм и меру интенсивности применения социального насилия в системах общественных отношений с невмененпой репрессивностью.

Объектом исследования является социальное насилие во всем многообразии форм его проявления в структуре и динамике общественного бытия и общественного сознания, взятых в синтетическом единстве. В обозначенном объекте выделяется предмет исследования — проблема социального насилия как феномен общественного бытия и общественного сознания в его историческом и социально-функциональном проявлениях.

Методология исследования. Совокупность принципов, постулатов и методов исследования проблемы выстраивалась соответственно целям и задачам настоящей работы, а также особенностям предметных областей знания, аспектов рассмотрения и конкретных теоретических проблем, которые затрагивались в ней.

Первым теоретическим принципом, на котором базируется исследование, является принцип историзма. Под ним понимается установка, согласно которой необходимой чертой социальной действительности является ее изменчивость, развитие, а тот или иной этап истории должен рассматриваться как необходимый и закономерный, и оцениваться, анализироваться исходя из его собственного содержания. Его применение дает понимание феномена социального насилия как чего-то исторически становящегося и возможность изучения закономерностей его развития.

Второй принцип — принцип системности, задающий установку на изучение общества, его культуры, мировоззрений как сложного органического целого на предмет изыскания в этом целом феномена социального насилия и определения специфики действия этого феномена в отдельных подсистемах общественного целого.

Исходным постулатом исследования является следующее положение: общественного бытие тождественно общественному сознанию. Это аксиоматическое положение, являющееся «привходящим» условием доказательности выносимых на защиту положений, не является предметом специального рассмотрения в ходе исследования, хотя и будет неоднократно воспроизводиться в более развернутом виде. И поскольку отношение к нему в отечественной социальной философии неоднозначно, автор считает необходимым дать краткие разъяснения.

Спецификой общественного бытия является то обстоятельство, что явления здесь неотрывны от значений, «события» и «факты» — от «комментариев». Деньги и товары, утварь и произведения искусства функционируют и как предметы, и как значения, в неразрывном единстве. Прихоть начальника, являющаяся «субъективной реальностью», автоматически становится объективной необходимостью для подчиненных. Какое-либо деяние является преступлением, если ему такое значение придает суд. Социальный мир — это мир фактов и мир значений одновременно.

Исходя из этого теоретически неблагодарной задачей была бы попытка установить жесткий приоритетный характер той или иной стороны по типу «бытие определяет сознание» или наоборот, «сознание определяет бытие». Массиву фактов, подтверждающих любое из этих полярных положений, можно подобрать и противопоставить другой массив. Человеческая история была именно такой, какой она была, и потому, что в определенных обстоятельствах общественное и индивидуальное сознание подстраивалось под общественное бытие, и потому, что в других случаях «материально-хозяйственная» история подчинялась идеологическим, духовно-культурным, религиозно-мировоззренческим обстоятельствам.

Описание методов, использовавшихся в работе, надо начать с элементарных. Работа с определениями занимает важное место в первой главе. По сути именно этой работе в проблемном ключе и посвящена первая глава. Кроме того, для специфических терминов во введении выделен глоссарий. Не менее важное место занимает классифицирование. Этой процедуре подвергаются различные точки зрения на проблему, подсистемы общественных отношений и проявления феномена насилия в них.

С этим связано использование первого из комплексных методов, который следует назвать герменевтической реконструкцией. В процессе работы над источниками в поле внимания были включены теоретические и общемировоззренческие системы, имеющие особые взгляды на проблему, но не взрастившие особой теории насилия, а то и вовсе избегающие откровенных высказываний на этот счет. Но эти взгляды в силу их важности должны быть осязаемыми для анализа. Поэтому, комбинируя дедукцию (там, где можно было исходить из общего смысла рассматриваемой мировоззренческой системы) и индукцию (там, где отношение к феномену насилия выявляется на основании совокупности конкретных проявлений), приходилось восстанавливать, реконструировать теорию, которая по субъективным или объективно-историческим обстоятельствам создана не была. По сути это есть герменевтический круг, особенно часто встречающийся в гуманитарных науках, занимающихся анализом явлений культуры, и в философии в частности1.

Применение реконструкции имеет несколько направлений, в первую очередь в связи с явлением т.н. псевдоморфозы. Применительно к предмету исследования она проявляется прежде всего в том, что в целом ряде школ, родов деятельности и систем общественных отношений употребление термина «насилие» гласно или негласно табуируется, а для отображения социальных проявлений насилия фигурируют другие термины, например «зло», «грех», «репрессия», «конфликт» или «агрессия» (в англоязычной литературе -«above»). При этом и объем понятия «социальное насилие» варьируется в зависимости от контекста, и порой существеннее, чем, например, понятия «зло» и «агрессия». В ходе работы псевдоморфоза обнаруживается и в целом ряде частых случаев (например, исторического феномена «ига»), и во всех этих случаях необходимо было выяснить, реконструировать подлинность или.

1 У Л. Фейербаха, например, реконструкция называется «развитием»: «Развитие есть расшифровка подлинного смысла философии, раскрытие того, что в ней есть положительного, воспроизведение ее внутренней идеи, скрытой за. конечным способом определения этой цели. Возможность развития есть идея.» — Фейербах Л. Изложение, развитие и критика философии Лейбница. // Собр.соч. в 3-х т., Т. 2 — М.: Мысль, 1967. — С. 104. мнимость качественного своеобразия изучаемого социального явления или ^ понятия.

Еще одно особенное приложение дедуктивной процедуры, применявшееся в исследовании — гипотетико-дедуктивный метод, сущность которого состоит в адекватности и предсказуемости выведенных из общей гипотезы следствий. Особенность социально-философского применения данного метода к изучению проблемы социального насилия заключается, во-первых, в том, что здесь из идеи дедуцируются не только идеи, но собственно социальные факты. Например, идея призвания Ж. Кальвина закономерно воплощается и в либертарную экономическую теорию, и в различные институты капиталистического общества. Во-вторых, особенность гипотетико-дедуктивного метода в данном исследовании заключена в возможности получения разных и даже противоречащих друг другу следствий из одного и того же первоисточника. Например, из идеологии раннего гнозиса с равной вероятностью выводятся антагонистичные друг другу христианство и манихеизм. Случись это в какой-либо естественной науке, использование этого метода пришлось бы признать некорректным. Но социальная реальность сложнее физической или химической, поэтому веерная модель истории и требования диалектики, о которых будет сказано ниже, позволяет считать ожидаемыми, а значит и подтверждающими гипотезу, разные и даже противоположные следствия.

Еще один метод, наиболее интенсивно применяемый во второй и третьей главах исследования, назван автором исторической интродукцией. Он является алгоритмическим приложением принципа историзма. Его суть состоит в следующем. Наиболее распространенной методологической стратегией в исторических исследованиях является стремление объяснить исторический факт, отталкиваясь от современного положения вещей. Если быть точнее, современное положение вещей априори рассматривается как нечто безусловное, как инвариант, тогда как отдаленная во времени действительность воспринимается как гипотетическая. Ее описание считается тем более научным, чем ближе это описание к образцу — описанию современности. Такой способ исследования автор называет репродукцией (воспроизведением прошлого) и противопоставляет ему интродукцию. Здесь «точка отсчета» меняется: безусловной предлагается считать реальность историческую, а условной — реальность современную как один из возможных вариантов изменения исторической реальности. Казалось бы, это противоречит не только принятым стандартам научного мышления, но и элементарному здравому смыслу — я, например, точно существую, но неизвестно, существовал ли Христоси выводить меня, реального, из мифического Христа, было бы рискованно и, в какой-то степени, оскорбительно.

Однако реальность, существующая здесь и сейчас, является именно таковой потому, что существовала некая предыдущая реальность, что эта реальность развивалась определенным образом — это азбука историзма. Причем из списка «определенных образов» точно можно исключить линейную модель — напрямую и принципиально этой модели истории уже никто не придерживается, хотя рецидивы вроде технологического оптимизма все же встречаются. Наиболее адекватной является «веерная модель», согласно которой событие прошлого порождает не одно, а несколько следствий, из которых одни более, а другие менее существенны, одни более, другие менее заметны, одни продолжили цепь веерно-исторических изменений, а другие заглохли без последствий.

В результате применения такой методологической установки складывается картина настоящего, написанная красками прошлого, описание «сейчас», написанное на языке «вчера». Пользуясь примером оппозиции «я и Христос», вышеизложенное должно означать, что неважно, существовал ли Иисус вообще и был ли он именно таким, каким его описывают Евангелия. Важно лишь то, что был некто, оказавший на дальнейшую историю целых народов настолько сильное влияние, что без него невозможно было представить дальнейшие войны, переселения, экономические, политические и духовные спады и подъемы, что без него невозможно было бы представить существование и «меня-теперешнего».

В этом отношении ретроспективный подход к истории гораздо более чреват субъективизмом и психологизмом, нежели интроспективный. Если «подтягивать» прошлое к настоящему, то рано или поздно возникает искушение исказить прошлое, ввести в его описание нюансы, не имевшие места в прошлой действительности, но делающие ее понятной и «близкой» для современного человека. Но это косвенно искажает и наличную действительность.

Следует подчеркнуть, что особое место в исследовании занимают процедуры диалектической логики. Это* обосновано тем, что социальное насилие, взятое как акт или процесс, представляет .из себя сложную, многослойную реальность. Это реальность и социальная (то есть действие, сопровождающееся осознанной мотивацией и немыслимое без «внешнего значения», налагаемого окружающими), и индивидуальная (так как агентами насилия являются человеческие персоны). Социальная реальность распадается на институциализированные и неинституциализированные формы, которые также дробны. Индивидуальный аспект в свою очередь распадается на рационально-прагматический, выражающийся в осмыслении выбора между насилием и ненасилиемэтико-аксиологический, связанный с наложением на акт насилия «внутреннего значения" — феноменальный, определяющий сам факт наложения внутренних и внешних значений, а также их форму и направлениеи биологический аспект, позволяющий выражать факт насилия в «абсолютном натуральном эквиваленте» (то есть решать, какие именно потери несет организм при избиении, лишении свободы, оскорблении достоинства и т. п.).

Нет смысла подробно доказывать, что все перечисленные аспекты присутствуют в акте социального насилия «здесь и сейчас», в одно и то же время и в одном и том же отношении (то есть в отношении объекта). Нет смысла также говорить, что эти аспекты совпадают или дополняют друг друга далеко не всегда. Наоборот, остроту, «изюминку» проблемы составляет как раз тот факт, что социальный аспект вступает в противоречие с этическим, этический — с феноменальным или биологическим.

А это означает, что классической формальной логики, руководствующейся законом тождества, запрещающего рассматривать подобные противоречия, недостаточно для комплексного рассмотрения и решения проблемы. Главными точками приложения диалектической логики в работе является анализ взаимного исторического и логического предопределения идей насилия и ненасилия, феноменального и социально-функционального аспектов насилия, социальной и смысловой метаи псевдоморфоз в процессе развития проблематики насилия. Еще один адрес применения диалектической логики — восхождение от абстрактного к конкретному, полномасштабно использованный в гл. 1 § 1 при анализе противоречий в содержании понятия социального насилия.

Рассмотрение насилия как феномена не могло обойтись без процедуры феноменологической редукции. Во второй главе она применялась к стереотипам, мифемам культурного сознания. Ее смысл заключался в поиске тех эмотивно-психологических особенностей мышления представителей какой-либо эпохи, культуры, религиозной конфессии или философской тенденции, которые в процессе культурно-исторической кристаллизации и породили идею насилия как особый концепт или, наоборот, были производны от него. В третьей главе процедура редукции применялась к тем структурам сознания, которые предопределяют и задают формы выражения и особенности реализации насильственного поведения на социальном и индивидуальном уровнях. Смысл поиска здесь сосредоточивался в ответе на вопрос о наличии в сознании таких форм, которые, будучи инициированы в ходе социального опыта, с необходимостью порождают насилие как социальную проблему и концепт, или, напротив, обязывают скрывать, декодировать факт существования насилия.

Источниковая база исследования. Настоящее диссертационное исследование является органическим продолжением работы, осуществленной автором для написания кандидатской диссертации на тему «Сущность и содержание метафункционального подхода к проблеме социального насилия в философии марксизма». Напомню, смысл исследования состоял в том, чтобы показать, что марксистская философема логически позволяет отождествить насилие и отчуждение, что существенно расширяет диапазон проявлений социального насилия. Настоящее исследование развивает предыдущее в сторону углубления, т. е. теоретического поиска феноменальных основ социального насилия и его конкретно-исторических проявлений. В связи с этим хочется особо выделить работы А. И. Дырипа, ставшие для диссертации ценным источником по проблематике войны и мира, а именно для сравнительного анализа отношения к феномену военного насилия в эпохи античности и христианского средневековья.1.

Перечень теоретических источников, на которые опирается данная диссертационная работа, распределяется на несколько разделов в зависимости от той функции, которую они в ней выполняют. К первому разделу следует отнести социально-философские исследования, оказавшие какое-либо влияние на содержание диссертационной концепции. К таковым в первую очередь относятся классические и современные исследования непосредственно по проблеме социального насилия. Их перечень с аналитическим комментарием уже были даны в пункте «Разработанность темы». Здесь же отмечу, что они рассматривались не только как информативные источники, но и как особая.

1 Дырин А. И. Военно-теоретические вопросы в трудах Маркса и Энгельса: филоеофско-социологический и историографический аих1из. -M.: Изд-во военно-политич. акад., 19S0. -226 е.- Дырин А. И., Кузин В. П. Проблемы войны и мира в социально-философской мысли античности. — М.: Изд-во военно-политич. акад., 1992. 149 с. объективированная форма саморазвития проблемы социального насилия, то есть включались также и в предмет исследования.

К этим источникам функционально примыкает другая группа, состоящая из работ, в которых разрабатывалась концепция отчуждения. Проблематика отчуждения тесно связана с проблематикой социального насилия, но не тождественна ей в том смысле, что существует и развивается в отечественной социальной философии относительно обособленно. Материал этих исследований сыграл важную роль для социально-функционального анализа проблемы, представленного в 3-й главе настоящего исследования1. В частности, движущие силы и социальные формы наделения насильственным смыслом легко поддаются описанию в терминах концепции отчуждения.

Однако поскольку наше исследование выявляет не сам по себе процесс социального отчуждения функции «источник насилия», а скрытый за ним социальный процесс проблематизации или депроблематизации ответственности за насилие, то содержательно более близкими в этом отношении стали работы классиков феноменологии. Из них особо следует упомянуть творчество М. Бубера (его исследования ветхои новозаветных представлений о добре и зле) и М. Шелера (его исследования роли интенции мести в развитии социальных форм насилия)3. К этой группе источников примыкают и более современные зарубежные и отечественные источники, авторы которых близки к феноменологической точке зрения. Это, например, Горбунов М. В., раскрывающий феномен проблематизации, Закомлистов А. Н., исследующий противоречивое соотношение интуитивной правды и рационального права, Иванова Е. В., исследующая прафеноменальную природу добра и зла, Коробова C.JI., показывающая скрытую институциализацию.

1 Аверина О. Р. Отчуждение в политической сфере общественной жизни: социально-философский аспект: ' Лвтореф.дисс.на соиск. уч. ст. канд. филос. наук. / Рос. акад. упр., Гуманит. центр. — М., 1992. — 22 е.- Лнчел Е.

Мифы обреченного сознания. — M.: Прогресс, 1978. — 310 е.- Белова Т. В. Социально-философский смысл проблемы отчуждения. — М.: Изд-во МГУ, 1991. — 50 е.- Горелов А. А. Расщепленный человек в расщепленном мире. — М.: Знание, 1991. — 62 е.- Марков В. И. Критика концепции отчуждения Франкфуртской школы / Томский гос. ун-т — Томск, 1982. — 28 с. и др.

2 Бубер М. Два образа веры. — M.: Республика, 1995.-464 с.

3 Шелер M. Ресентимент в структуре моралей. — СПб.: Наука, Университетская книга, 1999.-231 с. нравственных отношений, Овчаров А. А., чья монография исследует феномен интерсубъектности в его социологических проявлениях и др.1.

В формировании идеи феноменальной сущности и социальной формы выражения насилия, фигурирующей в диссертации, сыграла свою роль концепция К. Г. Юнга, так как его понятие архетипа коллективного бессознательного очень близко понятию феномена. Если перевести наше исследование с языка социальной философии на язык психоаналитической теории, феномен социального насилия следовало бы назвать «архетипом агнца». Но именно психологичность термина «архетип» препятствует рассмотрению феноменологии насилия как социального явления.

4-й из основных тезисов исследования, где определены время, место, и социальные обстоятельства зарождения проблематики насилия, согласуется с концепцией «осевого времени» К.Ясперса. Правда, границами «осевого времени» у него выступают VIII—II вв. до н.э.3, тогда как в настоящем исследовании — II в. до н.э. — VI в. н.э., а это коренным образом отличает представления об историческом процессе, так как проблематизации насилия как определяющего фактора функционирования общественных отношений в «осевом времени» Ясперса обнаружить не удается.

Еще одно концептуальное «семейство», с которым по ряду пунктов солидарно настоящее исследование — «евразийство» (Трубецкой Н.С., Савицкий П. Н., Карсавин Л. П. и др.)4. Особенно это относится к.

1 Горбунов М. В. Проблемное сознание: Автореф. дисс. на соиск. уч. ст. канд. филос. наук. — Свердловск, 1989. -20 е.- Закомлистов А. Н. Рациональность и естественная правота: социально-онтологические основания философии права: Автореф. дисс. канд. филос. наук / Урал. гос. ун-т — Екатеринбург, 1997. — 22 е.- Иванова Е. В. Мифологический архетип диалектического мышления в свете антитезы добра и зла: Автореф. дисс. канд. филос. наук / Урал. гос. ун-т — Екатеринбург, 1995. — 21 е.- Клименкова Т. А. От феномена к структуре. — М.: Наука, 1991. — 85 е.- Коробова СЛ. Социальный статус нравственных чувств: Автореф. дисс. канд. филос. наук / УрГУ. — Екатеринбург, 1995. — 18 с.- Критика немарксистских концепций господства и власти: история и современность: Сб.ст. / АН СССР, Ин-т философии. — М., 1987. — 162 е.- Овчаров А. А. Интуитивизм и обществознание. Идеи к социальной философии. — Кемерово: Кузбассвузиздат, 1999. — 136 с.

2 Юнг К. Г. Психологические типы. — М.: Гос. изд-во, б.г., 1992. — 104 с.

3 «Ось мировой истории, если она вообще существует, может быть обнаружена только эмпирически, как факт, значимый для всех, в том числе и христиан. Эту ось следует искать там, где возникли предпосылки, позволившие человеку стать таким, каков он есть. Эту ось следует отнести. к тому духовному процессу, который шел между 800 и 200 гг до н.э.» -Ясперс К. Смысл и назначение истории. — М.: Республика, 1994. — С. 32.

4 Мир России — Евразия: Антология. — M.: Высш.шк., 1995. — 399 с. иеоевразийской теории Л. Н. Гумилева, к его философско-исторической модели, возросшей на теории «пассионарности». Волевая природа интенции вполне позволяет описывать феномен социального насилия как энергетическое явление. Поэтому неудивительно, что детерминация исторического процесса, данная у Л. Н. Гумилева, сходна с представленной в работе, особенно на материале российской истории (гл. 2, § 2). Но примат географических и геокосмических процессов по отношению к социальным, составляющий суть теории пассионарности, обуславливает и точки расхождения, поскольку наше исследование руководствуется идеей примата духовно-культурных процессов. Это расхождение, кстати, озвучивает и сам Гумилев: «.необходимо кроме этногенеза учитывать и кулътурогенез (курсив мой — Р.И.) — оба эти процесса хотя и сопряжены, но не идентичны друг другу."1.

Положительное авторское отношение (не в ущерб объективности, а как воздание должного) к ортодоксально-православному мировоззрению предопределило ряд «точек схождения» с идеями мыслителей-софиологов, составивших славу отечественной философии «серебряного века»: Н. Бердяева, указывавшего на «сектантскую» природу русского революционно-демократического движенияС. Булгакова, его исследований «онтологического Зла" — Б. Вышеславцева, рассматривавшего метаморфозы интенции христианской любвиВл. Соловьева, который разрабатывал концепцию гносеологического, онтологического, исторического проявлений всеединства (по существу триединства) — С. Франка, шагнувшего далеко вперед в области православной феноменологии.

В этой связи следует назвать еще одну концепцию, некоторые идеи которой близки и к авторской, и к идеям русских софиологов — апологию.

1 Гумилев Л. Н. Древняя Русь и Великая Степь. — М.: Тов-во Клышников, Комаров и К, 1992. — С. 226.

2 Бердяев Н. А. Истоки и смысл русского коммунизма. — М.: Наука, 1990. — 224 е.- Булгаков С. Н. Христианский социализм. — Новосибирск: Наука, 1991.-347 е.- Булгаков С. Н. Свет невечерний: созерцания и умозрения. — М.: Республика, 1994. — 415 е.- Вышеславцев Б. П. Этика преображенного эроса. — М.: Республика, 1994. — 368 е.- Соловьев B.C. Избранное. — М.: Сов. Россия, 1990. — 496 е.- Франк С. Л. Реальность и человек. — М.: Республика, 1997.-479 с. византизма К. Леонтьева1. Автор настоящего исследования в целом разделяет позитивное отношение к этому принципу, но именно как к особой, социально-политической форме проявления ненасилия.

Второй разряд источников — это работы, определенным образом повлиявшие на методологию исследования, но прямого отношения к проблеме социального насилия не имеющие. Описание методологии уже было дано в соответствующей части введения, здесь же остается конкретное указание на л источники. Во-первых, здесь присутствуют работы по феноменологии. К ним относятся как классические работы, например Х.-Г.Гадамера, Э. Гуссерля, так и позднейшие исследования в этой области, например Т. А. Клименковой, И. А. Михайлова. Во-вторых, в этом разряде должен быть назван также У. Джеймс, поскольку прагматический метод в особой социально-философской редакции также является в работе одним из основных.

Третий разряд источников образует специальная литература, которая использовалась как иллюстративно-цитатиый материал, как источник сведений и примеров, подтверждающих те или иные идеи диссертации.

Это, во-первых, канонические религиозные источники — Библия, Коран, Авеста.4 К ним примыкают ряд апокрифических документов, творения отцов церкви, средневековых схоластов, в которых затрагивается проблема соотношения добра и зла, теодицея, проблема насильственного искоренения.

1 Леонтьев К. Н. Поздняя осень России. — М.: Аграф, 2000. — 336 с.

2 Гадамер Х.-Г. Истина и метод. — М: Прогресс, 1988. — 764 е.- Гуссерль Э. Логические исследования. Картезианские размышления. Кризис европейских наук и трансцендентальная феноменология. Философия как строгая наука. — Минск: Харвест, М.: ACT, 2000. — 752 е.- Клименкова Т. А. От феномена к структуре. — М.: Наука, 1991.-85 е.- Мерло-Понти М. Феноменология восприятия. — СПб: ЮвентаНаука, 1999. — 606 е.- Михайлов И. А. Ранний Хайдеггер: Между феноменологией и философией жизни. — М.: «Прогресс-традиция» / «Дом интеллектуальной книги», 1999. — 284 е.- Рикер П. Герменевтика, этика, политика: московские лекции и интервью. — М.: АО «КамЬ>: Изд. центр «Academia», 1995. — 159 е.- Франкл В. Человек в поисках смысла. — М.: Прогресс, 1990.-368 е.;

3 Джеймс У. Воля к вере. — М.: Республика, 1997. — 431 с.

4 Авеста в русских переводах — СПб.: Нева, Летний сад, 1998.-480 е.- Библия: Книги священного писания Ветхого и Нового Завета. — Междунар. изд. центр православной литературы, 1995. — 1360 е.- Коран. В 2-х т. -М.: Дом Бируни, 1996. — Т. 1. — 416 е., Т.2. — 397 с. иноверия, язычества и ведовства, а также справочная и исследовательская литература по этим памятникам.1.

В ходе работы потребовалось также обращение к целому ряду конкретно-научных исследований по юриспруденции, социологии и другим дисциплинам, в которых были почерпнуты конкретные сведения о механизмах, аспектах, формах и особенностях проявления социального насилия в тех или иных областях социальной действительности в ту или иную эпоху, в той или иной Л культурной обстановке.

1 Ансельм Кентербернйский. Сочинения. — M.: Канон, 1995.-400 е.- Английская реформация: Доку менты и материалы. — М.: Изд-во МГУ, 1990. — 104 е.- Арку А. История инквизиции. — СПб: Евразия, 1994. — 316 е.- Бог-человек-общество в традиционных культурах Востока / Рос. АН, ин-т философии. — М.: Наука, 1993. — 222 е.- Большой путеводитель по Библии. — M.: Республика, 1993.-479 е.- Герметизм, магия, натурфилософия в европейской культуре XIII—XIX вв. — M.: Канон, 1999. — 864 е.- Григулевич И. Р. Крест и меч: Католическая церковь в Испанской Америке, XVII—XVIII вв. — М.: Наука, 1977.-421 е.- Ионайтие О. Б. Философия Киевской Руси: проблемы формирования и византийских традиций: Автореф. дисс. на соиск. уч. ст. канд. филос. наук. -Екатеринбург, 1998. — 20 е.- Копаница M.M. Современные социальные концепции русского православия. -Харьков: Выща шк., 1988. — 142 е.- Лозинский С. Г. История папства. — 3-е изд. — М.: Политиздат, 1986. — 382 е.- Лютер М. Избр. произв.-СПб: Андреев и согласие, 1994.-427 е.- Неретина С. С. Средневековое мышление как стратегсма мышления современного//Вопросы философии, 1999, № 11, С. 122−150. Печников Б. А. «Рыцари церкви». Кто они? — М.: Политиздат, 1991. — 350 е.- Пьяных Е. П. Феномен русской религиозности: историческая динамика и типология: Автореф. дисс. на соиск. уч. ст. канд. филос. наук. — Екатеринбург, 1997. — 18 с.- 500 лет гнозиса в Европе. — Амстердам: Инде Пеликан, 1993.-312 е.- Россия и Европа: опыт соборного анализа. — М.: Наследие, 1992. — 651 е.- Слободнюк С. Л. Архетипы гностицизма в философии русского литературного модернизма: Автореф. дисс. на соиск. уч. ст. доктора филос. наук. — Екатеринбург, 1999. — 31 е.- Шпренгер Я., Инститорис Г. Молот ведьм. — Изд. 2-е. — М.: Изд-во СП «Интербук», 1990. — 352 е.- Эткиид А. Хлысты: секты, литература и революция. — M.: Новое литературное обозрение, 1998. — 687 е.- Ян Гус. Мартин Лютер. Жан Кальвин. Торквемада. Лойола. — М.: Республика, 1995. — 383 с.

2 Алексеев А. А. Насильственная преступность и карательная практика: Автореф дис. .канд. юрид. наук. / Омск, гос. ун-т. — Омск, 1998.-26 е.- Английская реформация: Документы и материалы. — M.: Изд-во МГУ, 1990. -104 е.- Борисов Н. С. Русская церковь в политической борьбе XIV—XV вв. — М.: Изд-во МГУ, 1986.-205 е.- Великович Л. Н. Черная гвардия Ватикана. — M.: Мысль, 1985. — 271 е.- Власть: философско-политические аспекты /РАН, Ин-т философии. — М., 1989. 133 е.- Вовченко С. А. Социальные основы и исторические тенденции релевантности политического насилия: Дис. .канд. филос. наук. /. — Волгоград, 1994. — 125 е.- Волкогонова О. Д. Приоткрывая завесу времени. — M.: Политиздат, 1989. — 112 е.- Всемирная история. В 24-х т. Т. 7. Раннее средневековье. — Мн: Литература, 1998. — 592 е.- Всемирная история. В 24-х т. Т. 8. Крестоносцы и монголы. -Мн: Литература, 1998. — 528 е.- Герметизм, магия, натурфилософия в европейской культуре XIII—XIX вв. — M.: Канон, 1999. — 864 е.- Глобальные проблемы и общечеловеческие ценности. — M.: Прогресс, 1990. -495 е.- ле Гофф Ж. Цивилизация средневекового Запада. — M.: Прогресс, 1992. — 376 е.- Ершов Ю. Г. Человек. Социум. История. — Свердловск: Изд-во Урал, ун-та, 1990. — 151 е.- Закомлистов A.H. Рациональность и естественная правота: социально-онтологические основания философии права: Автореф. дисс. канд. филос. наук / Урал. гос. ун-т — Екатеринбург, 1997.-22 е.- Иванов В. Г. История этики средних веков. — Л.: Изд-во ЛГУ, 1984.-279 е.- Ильина С. В. Эмоциональный опыт насилия и пограничная личностная организация при расстройствах личности: Дис. канд. психол. наук. / МПГУ — M., 2000. — 241 е.- Иностранное конституционное право. — М.: Юристъ, 1997.-512 е.- Кавелин К. Д. Наш умственный строй. — M.: Правда, 1989. — 653 е.- Карнеги Д. Как завоевать друзей. — М.: Полиграфия, 1989. — 95 е.- Касавин И. Т. Изобретение веры. Авраам и Иов // Вопросы философии, 1999, № 2, С. 154−166. Кириллова Е. А. Очерки радикализма в России XIX века. -Новосибирск: Изд-во Новосиб. гос. ун-та, 1991. -201 е.- Козловски П. Этика капитализма. — СПб: Экономическая школа, 1996. — 160 е.- Либерализм Запада XVII—XX вв. / PA1I, Ин-т всеобщей истории. — М., 1995.-225 е.- Лозинский С. Г. История папства. — 3-е изд. — М.: Политиздат, 1986. — 382 е.- Маркова Л. А. Теология в эпоху постмодернизма// Вопросы философии, 1999,№ 2, С. 109−127. Милюков П.II. Очерки по истории русской культуры. В 2-хт.-М.: Прогресс, 1993. — Т. 1.-528 е.- Т.2.-416 е.- Неретина С. С. Средневековое мышление как стратегема мышления современного // Вопросы философии, 1999, № 11, С. 122.

И, наконец, тезис о том, что в ряде культур и эпох проблематики насилия, как и проблематики добра и зла встретить нельзя или можно, но при условии внешнего влияния христианской идеологии, обосновывающиеся в ходе исследования, также потребовал опоры и подтверждения в имеющейся на этот счет литературе.1.

В целом можно констатировать, что исследование проблемы социального насилия, предпринятое в настоящей работе, имеет многоаспектное и многоуровневое «укоренение». Оно опирается как на зарубежные, так и на отечественные источникикак на классические, так и современные исследования по проблемеучитывает как методологические, так и концептуальные тенденции в развитии социально-философской проблематики насилия. Эти тенденции, их динамика и результаты, в свою очередь, показывают, насколько своевременной и органичной явилась представленная в диссертационной работе концепция.

Научная новизна представленного исследования в целом определяется следующими пунктами.

150. Пономарев H.B. Критика анархистской теории власти и современность. — Казань: Изд-во Казан.гос.ун-та, 1978. — 139 е.- 500 лет пюзиса в Европе. — Амстердам: Ин де Пеликан, 1993. — 312 е.- Революционно-демократические традиции и русская культура. — Л.: ЛГИК, 1987. — 160 е.- Рейнгач А. Д. Феномен насилия в современном киноискусстве: Автореф. дис. .канд. филос. наук. / Моск. гос. ун-т культуры. — М., 1996. — 20 е.- Скворцов Л. В. Субъект истории и социальное самосознание. — M.: Политиздат, 1983. — 264 е.- Слободнюк С. Л. Архетипы гностицизма в философии русского литературного модернизма: Автореф. дисс. на соиск. уч. ст. доктора филос. наук. — Екатеринбург, 1999.-31 е.- Сергеев K.A. Ренессансные основания антропоценризма. -СПб: Изд-во СПбГУ, 1993.-258 е.- Соловьев Э. Ю. Прошлое толкует нас. — М.: Политиздат, 1991.-432 е.- Сухотин А. К. Превратности научных идей. — М.: Мол. гвардия, 1991.-271 е.- Унапкошвили М. Д. Средства экспрессивно-оценочной номинации в современной немецкой идиоматике (На материалее фразеосемантического поля со значением «добиваться превосходства принуждением, насилием»): Автореф. дис. .канд. филол. наук/Моск. гос. лингвистич. ун-т. -M., 1991.-24 е.- Успенский Ф. И. История Византийской империи. В 3-х т. — М.: Мысль, 1996. — Т. 1. — 827 е.- T.2. — 527 е.- Т. 3. — 829 с.

1 Аристотель. Политика//Соч. в 4-х т. Т. 4. -М.: Мысль, 1983.-517 е.- Беседы Эпиктета.-M.: Ладомир, 1997. -313 е.- Боннар А. Греческая цивилизация. В 2-х т. — Ростов н/Д: Феникс, 1994. — Т. 1.-448 е.- Т. 2.-448 е.- Великие мыслители Востока. — M.: Крон-пресс, 1998. — 655 е.- Гуторов В. А. Античная социальная утопия. — Л.: Изд-во ЛГУ, 1989. — 288 е.- Диоген Лаэртский. О жизни, учениях и изречениях знаменитых философов. — М.: Мысль, 1986.-571 е.- Драч Г. В. Проблема человека в раннегреческой философии. — Ростов н/Д: Изд-во Рост.гос.ун-та, 1987. — 174 е.- Дырин А. И., Кузин В. П. Проблемы войны и мира в социально-философской мысли античности. — M., 1992. — 149 е.- Кирабаев Н. С. Социальная философия мусульманского Востока. — М.: Изд-во Ун-та Дружбы Народов, 1987.-255 е.- Костюченко B.C. Вивекананда. — М.: Мысль, 1977; 190 е.- Куманецкий К. История культуры Древней Греции и Рима. — M.: Высш. шк., 1990. — 351 е.- Плутарх. Сравнительные жизнеописания. Трактаты и письма. — M.: РИПОЛ КЛАССИК, 1997. — 672 е.- Римские стоики. -M.: Республика, 1995.-462 е.- Эррикер К. Буддизм. -M.: ФАИР-ПРЕСС, Информпресс+, 1999.-304 с.

Во-первых, обоснование единства онтологического и аксио-феноменального аспектов в феномене социального насилия обнаруживает, что само понятие социального насилия с необходимостью должно определяться через констатацию обвинения в умышленном причинении ущерба.

Во-вторых, анализ преемственности проблематики социального насилия проблематике зла показывает, что способами современной постановки проблемы явились секуляризация, деноминация, сенсуализация и псевдосоциализация зла, а также депроблематизаця лжи.

В-третьих, исследование индийского, персидского и эллинистического культурно-идеологических влияний на возникновение христианской концепции насилия как зла показывает исключительный социально-творческий потенциал христианства.

В-четвертых, теоретической новизной обладает также тезис о том, что проблема социального насилия зарождается как смыслои социо-образующий концепт в двух принципиально различных версиях — конструктивной (раннее христианство) и деструктивной (гнозис).

В-пятых, философско-исторический анализ социальных форм проблематизации и депроблематизации насилия показал, что эти формы явились существенными обстоятельствами византийской, российской и европейской истории вплоть до наших дней.

В-шестых, исследование обнаруживает, что социальное насилие во всех формах проявления, от заведомо репрессивных до декларативно-нерепрессивных, может существовать только при условии ретрансляции смысла насильственных действий в феноменально-смысловые «поля» Охоты, Работы и Игры.

В-седьмых, принципиальным достижением исследования является установление меры социального насилия, которая во всех без исключения подсистемах общественных отношений пропорциональна объему его проблематизации или депроблематизации.

Практическая значимость настоящего исследования заключается, во-первых, в возможности применения его материалов в ходе учебного процесса. Изучение проблематики социального насилия в вузах предписывалось и ныне предписывается государственным образовательным стандартом РФ для дисциплины «Философия», а также для предметов блока «Спецдисциплины» ряда специальностей высшего и послевузовского образования. В настоящее время разработан и читается элективный курс «Проблема социального насилия" — материалы исследования использованы также при разработке спецкурсов «Философия права» и «Роль гностических идей в русской классической литературе».

Во-вторых, исследование открывает определенные перспективы для практической социологии. Это особенно касается 3-й главы, отдельные положения которой в конкретно-социологическом аспекте являются рабочими гипотезами, дальнейшая детализация и инструментализация которых должна привести, как и планируется, к оформлению ряда программ социологических исследований. В частности, совместно с ГУИН МВД республики Хакасия разрабатывается программа социологического исследования по выявлению критериев и меры различных форм воспитательного воздействия в отношении лиц, отбывающих срок наказания за совершение насильственных преступлений.

В-третьих, материалы исследования могут быть использованы в процессе определения и выработки приоритетов национальной, экономической, идеологической политики государственными и региональными органами власти. Они также могут быть полезны специалистам, изучающим проблему социального насилия и сопредельные проблемы. И, наконец, эти материалы могут быть использованы в просветительской деятельности.

Основные положения исследования, выносимые автором на защиту:

1. Логически необходимым и существенным элементом в определении понятия социального насилия является указание на интенцию обвинения в умышленном ущербе либо на противоположно направленную интенцию оправдания такового, что означает слияние в понятии социального насилия онтологического и аксиологического аспектов.

2. Проблематика насилия исторически и логически есть органическое продолжение проблематики зла, которое начиная с эпохи Нового Времени подвергалось секуляризации, деноминации, сенсуализации и псевдосоциализациивыделение идеи насилия осуществляется путем обособления и депроблематизации лжи из идеи зла.

J. Проблема социального насилия как зла исторически возникает из эллинистического синтеза принципов недеяния, борьбы со злом и атараксии соответственно индийского, персидского и античного происхождения. Прочие культурно-исторические идеологии ненасилия (современный буддизм, неоведанта, ислам) сформировались как результат взаимодействия с христианством.

4. Проблема социального насилия зарождается как смыслои социо-образующий концепт в конструктивной (раннее христианство) и деструктивной (гнозис) версиях, превращение которого в феномен общественного сознания совпало с началом византийской истории и который явился по отношению к ней существенным фактором, определившим ее ход.

5. Феномен насилия-ненасилия и многократное перерождение его конструктивных (православных) форм выражения в деструктивные (гностические) формы явились существенными обстоятельствами российской истории.

6. Развитие феномена социального насилия на протяжении европейской истории, ставшее ее существенным фактором, происходило в направлении депроблематизации и апологии насилия в последовательно сменяющих друг друга католической, протестантской и сциентической формах.

7. Социальное насилие в репрессивных формах (в виде войны, преступления, наказания) может существовать только при условии ретрансляции смысла действий в феноменально-смысловые «поля» Охоты, Работы и Игры, а мера насилия в этих репрессивных подсистемах общественных отношений пропорциональна объему его проблематизации или депроблематизации.

8. Мера насилия в латентно-репрессивных общественных отношениях (в процессе функционирования экономики, государства и права) пропорциональна объему его проблематизации или депроблематизации ответственности за умышленное причинение ущерба.

9. Мера социального насилия в науке, образовании и воспитании, в искусстве прямо пропорциональна объему проблематизации / депроблематизации ответственности за умышленное причинение ущерба.

Глоссарий. В представленной работе использовались специфические понятия, неточное понимание содержания которых могло бы дать искаженное понимание концепции. Поэтому автор посчитал необходимым вынести их определения отдельно.

Ахимса — джайнистский принцип эмоционального отстранения от страдания, прослеживается также в буддизме и др. древнеиндийских учениях, оказал влияние на позднюю Стою и христианский аскетизм.

Феномен, эйдос, ноэма — понятия синонимического ряда, означающие автономный факт бытия-сознания, представляющий из себя единство мыслимого содержания (собственно идею) и интенционального вектора (проблематизация или депроблематизация). В отличие от классической феноменологии понимается здесь как социально-историческая реальность в том смысле, что социологическим проявлением феноменологической редукции является обвинение в сознательности насильственного действия (проблематизации) или отчуждение вины (депроблематизации).

Сенсуализм — термин, который помимо названия философского течения, употребляется как название особенности менталитета ряда культурных сообществ, заключенному в склонности предпочитать чувственное рациональному, интуитивному или волевому. Значение термина близко термину П. Сорокина «чувственное начало культуры», однако подразумевает не этап в развитии культуры, а устойчивую, неизменную в масштабе истории отдельных цивилизаций эйдетическую систему.

Проблематизации — усмотрение проблемы, то есть возникновение общемировоззренческой и/или узкотеоретической неудовлетворенности состоянием информации о предмете, самим предметом или его свойством. П. содержит в себе открытую или скрытую программу-предписание. Например, обнаружение насильственного характера какого-либо явления подразумевает императив борьбы с ним.

Депроблематизации — понятие, обратное проблематизации, означает намерение и/или действие по снятию проблемы. Вторична по отношению к проблематизации, так как снимать можно лишь имеющуюся проблему. Видом депроблематизации является неосознанное или неоправданное неусмотрение проблемы. Проблематизация и депроблематизация — противоположно направленные интенциональные векторы.

Псевдоморфоза — это изменение внешнего выражения какого-либо социального факта или идеи при сохранении его сущности, природы. Внешнее выражение может происходить в виде несущественных добавлений или исправлений, но всегда сопровождается изменением «имен», то есть дискурсивных средств, с помощью которых констатируется, обсуждается и проблематизируется данный факт.

Манихеизм — религиозно-философское учение персидского пророка Мани (2 в.н.э.), ставшее идеологией массовых еретичесих движений в христианственесторианства, богумилъства, катарства.

Мапдеи, ессеи — раннегностические (протогнстические) иудейские секты, оппозиционные традиционалистским саддукеям и фарисеям, практиковавшие обособленную жизнь в общине, руководимой пророком, и развивавшие тайные эсхатологические учения. В середине XX в. в местечке Кумран была найдена библиотека ессеев.

ЗАКЛЮЧЕНИЕ

.

Теперь, в заключении, рассмотрим более обобщенно, к чему приводит логика исследования роли насилия как социально-исторической проблемы.

Построение социально-онтологической теории насилия на умозрительных началах, опыт которого открывает данную работу, является, конечно, не единственным из возможных. Исследование можно было повести, как это сейчас делается чаще всего, от данных эмпирических социологии, психологии, криминологии. Но такому развитию «событий» препятствовали следующие обстоятельства.

Во-первых, подобный чисто индуктивный эмпиризм методологически исчерпал себя еще со времен Беркли и Юма, и строить онтологическую картину мира сейчас можно только не помня или «не помня», что в своем развитии любой эмпиризм «утыкается» в феномены (как у Г. Спенсера) и понятия (как у неопозитивистов). I.

Т' Во-вторых, эмпиризм имеет дело с «фактами», а не проблемамимы же имеем дело с фактом именно как с проблемой, и наоборот, с проблемой социального насилия как фактом. Регистрируемые и эмпирически бесспорные явления социального насилия являются проблемой, но проблемой практической, которая притом худо-бедно решалась человечеством естественным образом на протяжении всей истории. Наука же о насилии понадобилась для того, чтобы регистрировать и систематизировать потенциальные и скрытые формы социального насилия, предвидеть и влиять на них. Но, не помня или «не помня», что факт насилия есть название факта, что освоение объекта есть в том числе терминологическое освоение, мы рискуем поставить рядом с террором, например, экономическое насилие в семье над женщиной «путем сокращения ее расходов», то есть надуманные, небесспорные, обусловленные сиюминутными веяниями псевдофакты. Не секрет, что сейчас наряду с собственно фактами насилия социальной реальностью, которую можно удостоверить даже эмпирически, насилием стали факты проблематизации насилия, то есть массового, доходящего порой до массовой истерии, «изыскания» насилия в каких-либо социальных сферах или институтах с последующим искоренением — естественно, вместе с этими сферами и институтами — семьей, армией, спецслужбами.

Поэтому именно логико-терминологическое исследование феномена социального насилия дает необходимые условия для социально-философского подхода к предмету. Поскольку исходной установкой было понимание насилия как объективного исторического явления, количество его родовидовых признаков сначала ограничилось двумя бесспорными, деструктивностью и преднамеренностью воздействия субъекта на объект. В качестве частных признаков, организующих содержание феномена, предлагались конкретные объекты деструкции: жизнь, здоровье, свобода, имущество. Кроме того, рассматривались также различные понимания термина «преднамеренность». И в ходе анализа этих характеристик выяснилось, что ни каждый из упомянутых признаков по отдельности, ни их совокупность не исчерпывают предмета, допуская фундаментальную возможность фальсификации. Поэтому основное внимание было перенесено на исследование свойств субъекта и объекта насилия. Здесь обнаружился основной парадокс социального насилия: «Субъект насилия есть объект обнаружения насилия, а объект насилия есть субъект обнаружения насилия». При номинации насилия субъект снимает сам себя. А ведь именно выведение субъекта за рамки опыта, интерсубъективность, и является признаком феноменологической редукции, и уловить ее можно чисто социологическими средствами, даже не прибегая к помощи психологии, потому что редукцию осуществляют не Гуссерль и не Ибрагимов, а каэ/сдый субъект насилия.

Кроме того, этот парадокс показал невозможность формулировки сущности насилия в терминах классической теории познания, ограничивающейся только протокольными констатациями фактов.

Необходимым и существенным в насилии оказалось прямое или подразумеваемое обвинение (проблематизация) или оправдание (депроблематизация). В случае, если оно, даже не выражаясь прямым текстом, включается в концепцию насилия сознательно, природа этого обвинения остается аксиологической. А это означает, что инструментом адекватного познания здесь может быть только неклассическая логика, допускающая в качестве осмысленных не только т.н. «объективные» суждения. Проблема социального насилия — теоретическая! — оказалась одной из ярчайших иллюстраций того, что эмоции, воля, энергия, интенция есть важнейшие условия функционирования познающего научного мышления.

И таким образом отстроенное и развернутое определение социального насилия заставляет заново взглянуть на исторический порядок постановки проблемы. Теперь объектом должна была стать роль феноменально-аксиологического компонента идеи насилия в зарождении проблематики.

В истории европейской философии специальной философской проблемы социального насилия, именно как социального и именно как насилия, не существовало до эпохи Возрождения, но к XVIII в. она уже была одной из основных тем философских исследований. Образовался исторический промежуток, в начале которого Н. Макиавелли, а в конце — Т. Гоббс, обнародовали концепции, разведшие законы индивидуальной морали и социологии, побудившие интеллектуальную общественность к интенсивному обсуждению проблемы. Т.о. Макиавелли и Гоббс спровоцировали зарождение проблематики.

Однако суть их воззрений на проблему, а также суть воззрений их оппонентов (соответственно Г. Гроция и Дж. Локка) ясно указывают на то, что Макиавелли и Гоббс предприняли усилия по снятию проблемы, то есть депроблематизации насилия. А депроблематизация — это вторичная операция. Из этого с необходимостью следует, что их концепции сами были ответом на некую совокупность взглядов относительно предмета, циркулировавшую за пределами собственно философии. И тексты мыслителей, и исторический контекст ясно указывают на христианскую проблематику добра и зла, которая превратилась в проблематику социального насилия за счет секуляризации, реноминации, сенсуализации и социализации, а также за счет обособления лжи из идеи зла и ее депроблематизации. И дальнейшая история тематики социального насилия осуществлялась в виде «пульсации» проблематизации и депроблематизации. Сказанное не может не наводить на размышление, что проблема социального насилия в ее нынешнем виде — умозрительного происхождения. Но при этом она — отнюдь не иллюзиянаоборот, онареальность, и именно потому, что умозрения являются реальной силой социального масштаба. И уж если идеи Макиавелли и Гоббса, лишь «перекроивших» проблему, смогли оказать на нашу действительность формирующее влияние, то идеология, в недрах которой она была поставлена, является исторической силой стократно.

Однако обнаружение проблемы социального насилия^ как факта общественного бытия-сознания на протяжении всей христианской истории ' ' ¦ ' влечет за собой целый ряд проблем. Первая из них — проблема исторического отграничения от предшествующих или альтернативных христианству доктрин подобного содержания. В ходе предпринятого «здесь анализа выяснились основные отличия христианской проблематики зла-насилия от социально-этических концептуальных систем китайской, индийской, ближневосточной, античной, мусульманской цивилизаций. Оно состояло в том, что идея зла, встречавшаяся во всех культурах, только в протогностической, а после — в христианской традициях необходимым образом сопрягалась с насилием. Существование насилия как такового впервые стало основанием для разговора о несовершенстве тварного мира (в гнозисе) и о преодолении отвращения к нему (в христианстве). Интенция обвинения в феномене насилия обнаруживается не только логически, но и исторически. Неудивительно, что именно жесткая смысловая связь понятий насилия и зла подвергалась наиболее интенсивной, но, к счастью, безуспешной атаке со стороны депроблематизаторов последние три столетия. Необходимым компонентом определения и концепции насилия является обвинение или оправдание, выраженные в аксиологической модальности.

Здесь следует помнить, что речь идет не о мыслителях-одиночках вроде Т. Гоббса, а об идеологических движениях планетарного масштаба. Установив, что появление насилия как проблемы — дело первых гностиков и христиан, мы тем самым устанавливаем не измышленную тем же Гоббсом, а естественную, принимаемую по умолчанию и как руководство к действию, социальность насилия. Идеи религиозных интеллектуалов получали воплощение не столько в трактатах, сколько в уставах и программах. И это наблюдение, обладающее собственной ценностью для данного исследования, кроме того заставляет предположить, что как минимум для христианского и «околохристианского» мира проблематизация и депроблематизация насилия становятся двиэ/сущими силами истории. А это, в свою очередь означает, что, с одной стороны, верифицировать интенциональность насилия можно средствами исторической науки и, с другой стороны, возникает реальная возможность конструирования новой или коррекции имеющихся моделей исторического процесса.

И «сюрпризы» начинаются практически с самого начала «осевого» для проблематики насилия времени. Генетическое родство христианства с гнозисом, высказывавшим идею ненасилия в обостренной и радикальной форме, приводит к тому, что исторически мы имеем дело не с одной, а с двумя концепциями насилия. Будучи родственными, они все-таки четко различаются конструктивностью и деструктивностью настроя по отношению к социальной действительности. И это догматическое различие, что очень важно, легко устанавливается по социально-историческим проявлениям. Но родство христианской и гностической теорий-программ ненасилия создает и трудности. Благодаря такому родству в истории христианства можно считать запрограммированными а) самозарождение гностических отклоненийб) их выражение через гипертрофированную проблематизацию насилияв) перерастание гностической идеи абсолютного ненасилия в идею абсолютного насилия. В каждом отдельном историческом событии (например, в поражении, нанесенном Британии М. Ганди), тенденции (например, в бунтарских традициях г. Лиона) или персонаже (например, в личности Дж. Савонароллы) роль и «механику» проявления этих программ надо устанавливать отдельно и специально.

Христианское мировоззрение возникает в пределах очерченного диапазона как конструктивный, сбалансированный и исторически перспективный вариант синтеза. Утверждение Никейской формулы, подведшей итог превращению христианства из секты в мировую религию, венчает первый этап в развитии христианской проблематики зла/насилия. Ее сущность составляет совпадение онтологического и аксиологического аспектов в природе зла, борьба со злом средствами ненасилия, а такэ/се N осуществление ¦этогг программы через новый тип социальности — христианской общины. Именно она сыграла главную роль в конструировании новой исторической реальности. Приняв участие в разрушении античной цивилизации, она (в составе православного христианства как родовой идейной системы) оказала воздействие на становление новой, Византийской цивилизации, предопределив основные обстоятельства ее истории. Именно здесь идея ненасилия превращается в феномен, то есть в императив поведения и интенцию сознания, принципиально невыводимые на уровень осознания. Отсюда проистекают и возможность нового взгляда на этот этап истории, и выводы для нашей действительности, следующие из этого взгляда. Византийское общество во всем его разнообразии — наглядный пример того, как особенность мировоззрения, которую мы сейчас называем «постмодернизм», экранируется в социальной действительности. Император — ^rj) император, и не только. Митрополит — это митрополит, и не только. Византийское общество на протяжении тысячелетия было опровержением принципа «разделения властей», и хотя бы поэтому не стоит утверждать, что этот принцип безальтернативен.

То обстоятельство, что превращение идеологии в аксиологию и, далее, в феноменологию ненасилия было частью фактом собственно российской истории, а частью — результатом внешнего влияния, сделало российское православие неготовым к самозарождению и импорту гностических отклонений. В частности, такие ключевые факты нашего прошлого, как Смута и нестяжательство, сектантство и революционно-демократическое движения, коммунистическое строительство и диссидентское движение были бы невозможны как социальные явления, если бы идеи Просвещения, Революции, Демократии не выражались поступками, диктуемыми феноменом ненасилия и поэтому воспринимались комплиментарноесли бы мы знали, что идей ненасилия две, а не одна, и действовали бы соответствующим образом.

Это тем более актуально, если помнить, что в ходе собственно европейской истории роль идеи, ценности и феномена ненасилия разыгрывалась по другому сценарию. Здесь христианство в целом и доктрина ненасилия в частности с самого начала претерпели существенные упрощения. Триалектическая картина мира деградировала до дуалистической, «материально-идеальной», что в разрезе нашей проблемы выразилось в «потере» интенционально-аксиологической составляющей. Юридизация проблематики зла и концепция предопределения, налоэ/сенные на феноменальный сенсуализм мировоззрения, привели к подмене доктрины ненасилия католической демонологией, по существу явившейся апологией насилия. Она дала жизнь таким ключевым фактам европейской истории, как крестовые походы и инквизиционные трибуналы. Так сформировался механизм автосанкции на социальное насилие, в облагороженных (как педагогическое насилие), а порой и в натуральных формах («Буря в пустыне»), использующийся Евроамерикой по сей день.

Развитие протестантизма с его особенностями теории и практики насилия явилось реакцией сенсуалистического компонента в североевропейском мировоззрении на попытки перестройки со стороны католической идеологии. То есть и в этой главе европейской истории все начиналось с упрощения. В части проблематики насилия новое мировоззрение проявилось в феномене демократизации насилия, то есть права общины на религиозный, правовой и политический самосуд, даже не отягощенный теорией. Но и здесь, как и в католической истории, события развивались от простого к сложному. Так, экономический «сектор» протестантского мировоззрения породил Капитал, то есть снабдил денежную массу отчужденной от людей и социальных институтов прерогативой распоряэ/сения жизнью, здоровьем, свободой и другими достояниями человека. Экспансия Капитала и, как следствие, ее теоретическая депроблематизация в самых различных формах продолжается по сей день. Независимо от направления интенции феномен насшшя-ненасшшя функционирует в христианской истории как объективный фактор, определяя ее существенные обстоятельства. Но если европейцы за последние три столетия старались «вспомнить», постепенно усложняя свою картину социального мира, то интеллектуальная и культурная элита России в этот период пыталась «забыть» и упростить ее, ошибочно считая чем-то прогрессивным результат деградации.

Интроспективная подача на «экран» современной действительности всех тенденций интерпретации и форм воплощения христианской и гностической программ ненасильственного мира, их взаимное переплетение и маскировка, заставляют внимательнее взглянуть и на саму эту действительность как систему. Для этого в диссертации общество как объект было разделено на подсистемы общественных отношений, относительно инвариантные и тем удобные для анализа. Эти подсистемы были «собраны» в большие группы на том основании, признается ли насилие для того или иного вида безусловно необходимым, возможным или ненормальным. Соответственно эти виды подсистем общественных отношений были названы «репрессивными», «латентно-репрессивными» и «нерепрессивными».

— ч.

Помимо структурно-функциональных особенностей этих подсистем содержанием исследования стали также механизмы смыслонаделения, а именно действующие в них правила признания или непризнания насилием тех или иных актов. Это было необходимо, во-первых, потому что эти" правила являются социал1но-статистической реальностью, во-вторых, в подавляющем большинстве случаев они действуют без отчетливого осознания. Благодаря /этой «добавке» каждая отдельная сфера или подсистема общественных отношений превратилась во внутренне целостное «бытие-в-себе», образовав в сумме относительно обособленные социальные миры.

В результате оказалось, что теоретическая модель общества, представленная в работе, является практическим применением семантики возможных миров. И если для формальной логики «сквозными», действующими во всех возможных мирах, объявляются т.н. «основные законы логики», то настоящее исследование показало, что для социальных миров сквозную роль играют интенции обвинения или оправдания социального насилия.

Проведенный в исследовании анализ этих сфер выявил, что условием их существования и функционирования является ретрансляция смысла и содержания данных отношений их агентами, участниками. То, что извне этих подсистем наделяется значением «насилие», внутри заменяется иными значениями, причем в подавляющем большинстве случаев — неосознанно и невыразимо. Такими смысловыми заменителями выступали на порядок более древние по отношению к феномену насилия прафеномены Охоты, Работы и Игры. То обстоятельство, что такая замена осуществляется в социальном масштабе, с необходимостью означает, что никакое, даже непосредственно сопряженное с покушением на жизнь, здоровье, свободу и имущество, социальное действие немыслимо в смысловом режиме «осуществлять насилие грех)» и нуждается в депроблематизации. Мера насилия во всех проанализированных подсистемах общественных отношений оказалась пропорциональна объему его проблематизации /депроблематизации.

Разбитое на три конкретизации для трех выделенных в исследовании видов общественных отношений, приведенное положение чрезвычайно важно. Оно означает, что фактические объем и интенсивность мотивированной деструкции в любой из бтих подсистем не связаны прямо с их явной, скрытой насильственностью, либо ненасильственностыо. Даже соответствующие названия отражают не «реальное положение вещей» в узком смысле слова, а императив, повеление считать, например, искусство преимущественно ненасильственной сферой общественных отношений, а военные институты и порядки — преимущественно насильственной. Это лишний раз доказывает, что «реальное положение вещей» в более широком смысле с необходимостью включает в себя эти (т.е. связанные с проблемой социального насилия) и им подобные императивы смыслонаделения.

Если принять во внимание эту идею, получается, что «индульгенцией на ненасилие» не обладает в современном обществе никто. Педагогическая реформа при определенных обстоятельствах может принести вреда больше, чем атомная война, а один режиссер — изломать душ больше, чем сотня Чикатило. Так не законной ли возможностью увильнуть от ответственности объясняется то, что, несмотря на нищенские заработки, педагог — самая массовая профессия, а конкурс в театральные вузы — самый высокий?!

Реконструкция действительности, предпринятая на предложенных основаниях, помимо тех общих выводов, которые даны в главах, дает еще множество конкретных идей и гипотез, которые апробированы автором отдельно, либо планируются к апробации. Например, применение сочетания «исторической» и «структурной» феноменологии к сфере преступности дало на выходе неожиданный побочный результат: стратификация «пахан-бык-работяга» почти точно совпадает с. платоновским идеальным государством.

Если помнить, какую роль платонизм сыграл в религиозной истории, если помнить, какую роль религиозная символика играет в блатном мире, отмахиваться от такой корреляции, как совершенно, случайной уже нельзя.

Таким образом, в настоящий момент концепция, развернутая в представленной диссертации, играет роль своеобразного «плацдарма», с которого ведется «наступление» в целом ряде направлений, некоторые из которых нетрудно проследить в содержании работы. В работе над целым рядом гипотез необходимо привлечь данные и услуги пограничных наук и теорий — истории, конкретной социологии, психологии, лингвистики и литературоведения, военной науки и криминологии, и др. В свою очередь, идеи, поданные в пределах настоящей концепции, должны оказаться теоретически полезными и практически эффективными в этих системах знания. Это и составляет в совокупности программу дальнейшего развития предложенной концепции социального насилия.