Шарль Пеги (1873−1914) получил широкую известность во Франции ещё при жизнипервые высокие оценки его творчества — монументальных поэм и пространных эссе — прозвучали в 1911 году, когда «Мистерия о милосердии Жанны д’Арк» была выдвинута на соискание Большой литературной премии Французской Академии. Об авторе тогда писали все газеты, одни критики горячо им восхищались, другие резко его критиковали. Спустя без малого три года известие о героической гибели на фронте в сентябре 1914 года воина-трибуна, облетев Францию, покрыло имя Пеги новой славой и на время привлекло внимание самых разных читателей, даже и далёких от серьёзной литературы, к его поэзии и прозе эссе. Вскоре отрывки из его поэм — о героях, павших «за свой очаг и кров», о надежде как христианской добродетели и о надежде паломника на заступничество Божией Матери — стали непременно включаться в хрестоматии и учебные пособия. Впрочем, составители сборников по истории литературы выбирают и до наших дней в основном одни и те же небольшие отрывки из величественного стихотворного наследия поэта.
После первой мировой войны и в течение 20−30-х годов XX века эссеистика Пеги, с которой образованная Франция знакомилась благодаря многочисленным изданиям его избранных сочинений, оказывала сильное влияние на умы современников и даже, отчасти, на эмоциональное состояние думающей и совестливой части общества. Росла военная мощь Германии, национал-социализм внушал многим страх и отвращение, и почти непонятое когда-то, но вполне оценённое потомками пророческое служение Пеги в качестве офицера запаса, который добросовестно готовился к войне с Германией в 1910;е годы, и в качестве автора страстных «очерков», своеобразных пламенных «речей», порой разящих сарказмом, часто скорбных, и часто возвышенных по тону и смыслу, а иногда ностальгичных и мягких, вдохновлявших людей на защиту ценностей и идеалов славного прошлого державной и религиозно неравнодушной Франции, всё в совокупности, и перо и оружие, способствовало тому, что Пеги у себя на родине постепенно вырастал из простой литературной знаменитости и из одного из героев войны, хотя и причисленного к кавалерам Ордена Почётного Легиона, в фигуру большего масштаба. В нём позже единомышленники увидели нового Ноя, настойчиво воссоздававшего ковчег национальной культуры среди беспечности «прекрасной эпохи» и безответственности социалистического пацифизма. Общественная деятельность поэта и мыслителя, и напряженная патетика его творчества вместе составляют убедительное единство слова и дела, речи и подвига, которое во Франции и везде, где переводят и изучают сочинения Пеги, считается не страницей только, пусть и яркой, истории литературы, но живым явлением культуры, продолжающимся фактором её развития.
Такова судьба не сданных в архив классиков и Пеги, рассуждавший об участи авторов, не услышанных, не замеченных по смерти, или о живущих и по отшествии из этого мира, не желал себе самому забвения в грядущем, задумывался о судьбе своих трудов. Будущее оказалось в целом благосклонным к нему: он и в начале XXI века переиздаётся, изучается и даже буквально расширяет круг своего жизненного пространства — по-прежнему переводится и читается в США и Италии, Германии и Японии, а среди некоторых новых для себя стран открывает и Россию. В эссе «Параллельные просители» (1905 г.), отстаивая необходимость сохранения классической греческой поэзии в системе преподавания словесности во французской школе, Пеги писал: «Поэт, хранимый в рукописи, неведомый, непрочитанный и, может быть, неудобочитаемый, в каком-нибудь забытом монастыре всё же не считался поэтом забытым или мёртвым. Неизвестный благочестивый монах, заслуживающий нашей вечной признательности, мог оберегать рукопись, переписывать её, передать её нам, наконец. И поэт не умирал, он жил для будущего человечества. Поэт признанный, понятый, классифицированный, каталогизированный, пребывающий на полках этой бесплодной библиотеки Эколь Нормаль1, но уже нигде в другом месте, не спрятанный в каком-либо сердце, это мёртвый поэт» .
В аннотации к недавно вышедшему во Франции сборнику «Шарль Пеги, писатель и политик» говорится: «Спустя более века после начала издания „Двухнедельных тетрадей“ Пеги всё ещё не имеет своего места в кругу великих французских художников слова. Его творчество, слишком мало изученное, объединяющее поэзию и прозу классические и новаторские одновременно, связывает собой век XIX-й и ХХ-й. Политическая мысль Пеги одно время вызывала чувство неловкости, считалась невразумительной: исследования, включенные в настоящий сборник, обнаруживают её актуальность и ясность. Они помогут рассеять заблуждения, созданные Историей» .4.
Статьи для сборника написаны известными и начинающими филологами, историками, юристами, посвятившими свои научные трудыстатьи, диссертации, монографии — или непосредственно Пеги, или его эпохе, или сквозным темам, в освещение которых автор внёс вклад. Составитель сборника Ромен Вессерман в течение ряда лет является одним из руководителей «Общества друзей Шарля Пеги». Мнение Вессермана и его коллег о неопределённом положении писателя в истории родной литературы заслуживает внимания. Очевидно, что Пеги во Франции нисколько не забыт: «Общество» его друзей, основанное в 1942 году, существует до сего дня, проводит «Генеральные ассамблеи», научные конференции и семинары, издаёт семестровые бюллетени-альманахи, готовит сборники научных трудов.
1 То есть библиотеки Высшей Педагогической школы, в которой Пеги учился, но которая, по его мнению, к 1905 г. превратилась вместе с Сорбонной в средоточие культурно-исторического, позитивистского направления в гуманитарных исследованиях.
2 P.
3 Основателем, главным редактором, собирателем средств, составителем и постоянным автором, в числе многих известных литераторов и общественных деятелей, Тетрадей Шарль Пеги являлся с 1900 года до своей гибели в 1914;м.
4 Charles Peguy, l’ecrivain et le politique./Textes edites par Romain Vaissermann. — P., 2004.
А в общем, в течение почти ста лет отрывки из поэм Пеги школьники разучивают наизусть, и студенты-гуманитарии осведомлены о нём вряд ли хуже, чем о великих Поле Клоделе и Марселе Прусте, или о знаменитых Морисе Барресе и Ромене Роллане, и наверное лучше, чем о менее прославленных Валери Ларбо, Луи Эмоне или Поле-Жане Туле, если говорить о современниках, перемещение которых из категорий малых в великие и обратно в принципе возможно во временислучалось не раз, что новое поколение прочитывало писателя заново. Но Пеги, на наш взгляд, не ждёт лучшего прочтения и какого-либо воздаяния по заслугам. Динамика его внутренней жизни сопротивляется усилиям эрудиции вознести его на подобающее ему место, то есть тому, что он всегда презирал и высмеивал — он не даётся классификации, ускользает от дефиниции, от окончательности. Его место во французской литературене занимать неподвижного места. Католик, обличающий духовенствосоциалист, восстающий на стадную партийную солидарность и продажностьпоэт традиционных форм, взрывающий изнутри, странным завораживающим стилем, в котором оригинальность граничит с ненормальностью, устоявшиеся понятия о мере и объёме — такими и подобными противоречиями отличается Пеги от всех, кого легко и удобно вмещать в готовые, апробированные в университетах окончательные наименования — термины и определения. Он симпатический ученик Бергсона: сам не носит и никого и ничто не облекает в готовое платье.
Пеги любил ходить и он сочинял, шагая. В ритме его размеренной упругой ходьбы складываются шеренги александрийского стиха, собираются в катрены как в пехотные отделения или взводы, и уходят в мир замков Луары (в стихотворении «Замки Луары»), в начало истории Парижа (в поэме «Гобелен о Святой Женевьеве и Жанне д’Арк») и далее, через Шартр (в поэме «Вручение долины Бос Шартрской Божией Матери»), в чистый утренний край, что насадил Господь Бог «в Едеме на востоке» (Быт. 2, 8) — в поэме «Ева». Многие из друзей поэта оставили воспоминания о длительных прогулках с ним по улицам и набережным Парижа. Пеги — это странник, но не ветром гонимыйон, безусловно, подвижник, но не движения, а идеичеловек, идущий узким путём («. узок путь. в жизнь.» /Мф. 7, 14/), устремлённый к цели паломник и пехотинец. Когда больше паломник, пересекающий бескрайние пшеничные поля в направлении Шартрского соборакогда явно воин, шагающий в строю во время летних сборов дорогами Иль-де-Франса в сосредоточенном предчувствии надвигающейся войны. Направляясь к собору вдумчивым богомольцем, и при этом себя называя пехотой, он обращается к Деве Марии:
Вы видите, что нам с дороги не свернуть, Идём мы в зной и дождь, глотая пыль и грязь. В безбрежной широте, где только ветра власть Национальный тракт — это наш узкий путь.
Идём мы впереди, а руки вдоль штанин, Но это не парад, и нет трибун и слов, Шаг ровный и прямой, ни впадин, ни холмов, По видимой земле до завтрашних равнин.
Пехота — это мы, Вы не теряйте нас, Смотрите, мы идём сюда со всех полей, Двадцать веков крестьян и двадцать — королей В плюмажах и шелках, и в платьях без прикрас.5.
Здесь и далее, если переводчик не указан, перевод автора).
Одной из главных тем, занимавших Пеги-эссеиста на протяжении последних восьми-десяти лет его жизни, является тема «воплощения» Сына Божия, таинственного и реального соединения Его божественной природы и человеческой. Из этого основного видения, неизменно волновавшего автора и побуждавшего его ко многим размышлениям, сравнениям, аналогиям, возникали и раскрывались на страницах эссе и производные темы: сочетания духовного и материального, невидимого и ощутимого, а также, через углублённое проникновение в созерцание момента встречи, темы «начал». Начал, то есть зачинания и распространения нового мировоззрения, или рождения религии, становления новой исторической эпохи, укоренения нового в прежнем, возрастания одной культуры в недрах предыдущей. Пеги видит будущий Париж в колыбели Афин и Рима, а силу и всемирное значение последних связывает с тем, что в истории мира произошла встреча и плодотворное слияние античной мудрости и римской мощи с источником откровения, оберегавшимся до известной поры народом Израиля.
Но привлекала внимание Пеги и другая тема, о важности которой он писал в своих философско-богословских и исторических «Диалогах.» -тема «воскресения Христова». Из неё таким же образом, как и из «инкарнационной», возникали производные: всегда чудесного, победного возобновления жизни, перехода от предвзятых и окаменевших, неподвижных принципов науки, педагогики, стереотипов общественно-политической деятельности к чуткому и творческому, антисистемному восприятию и выражению сокровенного движения жизни. Подобные идеи и настроения витали, как говорится, в воздухе Франции кануна первой мировой войны. Интуитивизму, сформировавшему отчасти интеллект Пеги, в научной среде сопутствовали, а затем вытесняли его во многом близкие ему персонализм и экзистенциализм. Габриэль Марсель также считал, что нельзя «загонять в прокрустово ложе системы те мысли, которые невозможно изложить, следуя традиционным ритмам спекулятивной архитектоники» .6 Он вместе с Пеги, не мыслившим что-либо сокращать и упорядочивать в своих текстах ради достижения сжатой концептуальной четкости и строгости, стремился (Пеги об этом точно такими словами не заявлял, но именно так точно поступал) «побудить читателя вновь пройти <с автором> той дорогой, которой <автор> сам когда-то шёл, вместе со всеми её поворотами, со всеми каменистыми выступами» .
И воплощение, и воскресение, и все «действия того же механизма» (Пеги), наблюдаемые в природе и культуре, выступают по сути некиими событиями «перехода», собственно «пасхой» (от еврейского ПЭСАХ, производного от глагола, первоначально означавшего, среди прочих значений, «перескочить», «перешагнуть») — то есть «скачком» или прорывом в иное бытие, в котором, при сохранении существенного в прежнем, жизнь получает совершенно новое качество. Душевное состояние и особенности творческого метода и мировоззрения Пеги бунтуют против окончательных, веских научных слов о нём. Он не вмещается в какую-либо эпоху, школу или течение, но, по неоднократно высказывавшемуся мнению, принадлежит в той или иной мере всем эпохам Франции. Он несёт в себе некую ускользаемостьего душа отражает постоянные исхождение и изменение, будучи созерцательницей и выразительницей сокровенного движения жизни, которая есть возрастание, феномен одновременно мистический и органический. Поэтому Пеги так непримирим к «мистической успокоенности» некоторых гордых своей верой христиан. Считая себя принадлежащим к Католической Церкви, он, по мнению русского философа и историка Г. П. Федотова, опубликовавшего в 1927 г. статью «Религиозный путь Пеги» в журнале «Путь», восставал против чувства правоты и нравственного окаменения своих верующих современников и видел сущность духовного подвига в «вечной обеспокоенности», в покаянии и совестливом самоиспытании, которые предохраняют душу от привыкания к жизни, от окостенения.7.
Описываемые свойства Пеги представляют его вечно юным, незавершенным ни в каком плане, а значит и трудно поддающимся сравнению, если только с такими же, как он, поэтами искреннего порыва, начинания, пути. Об этих чертах творческого облика Пеги, перекликаясь с Федотовым, пишет С. С. Аверинцев в статье «Две тысячи лет с о.
Вергилием", называя французского поэта замечательным, «ни на кого не похожим» .
Во Франции, в Италии, Германии, США за десятилетия после гибели Пеги накоплена внушительная литература о нём просветительского и научного характера. Частичный обзор её, затрагивающий литературно-критическую тему, дан в первом параграфе третьей главы настоящей диссертации. В России, как было сказано выше, Пеги только начинают открывать — переводить, комментировать и оценивать. Одна из первых публикаций о Пеги с переводом фрагментов из эссе «Предрассветной порой» увидела свет в 1990 году в сборнике РГБ «Культура в современном мире» .9 В Великобритании в 1992 г. вышел сборник выдержек из публицистики Пеги.10 В 1995 году в Санкт-Петербурге был создан научно-исследовательский Центр Жанны д’Арк — Шарля Пеги, работой которого руководит Т. С. Тайманова. Исследовательница с 1989 года публикует статьи о Пеги. В 2001 году Центр выпустил комментированный перевод эссе «Наша юность» и драмы «Мистерия о милосердии Жанны д’Арк» с обстоятельным предисловием Т. С. Таймановой.11 В 2006 году Т. С. Тайманова защитила в СПбГУ докторскую диссертацию на тему «Шарль.
7 См. подробнее о статье Федотова в параграфе 4-м 1-ой главы настоящей работы.
8 См. подробнее о статье Аверинцева в параграфе 5-м 1-ой главы настоящей работы.
9 Карташев П. Б. Вступительное слово о Шарле Пеги. Эссе «Предрассветной порой» (фрагменты)//Культура в современном мире. Информационный сборник НИО Информкультура. М.: Государственная библиотека СССР, 1990. Вып. 3. С. 113−139.
10 Пеги Ш. Фундаментальные истины. London: Overseas Interchange Ltd., 1992.
11 Пеги Ш. Наша юность. Мистерия о милосердии Жанны д’Арк. Спб.: Наука, 2001. — 405 с.
1 л.
Пеги: философия истории и литература". О Пеги кратко, но ярко, писал С. И. Великовский в антологии «Французская поэзия XIX—XX вв.еков» .13 В 2006 году вышла книга избранных переводов из прозы, мистерий, поэзии Пеги, составленная Д. Рондони, Т. В. Викторовой, Н. А. Струве.14.
Стиль Пеги естественно выражает внутреннее состояние его целеустремлённой, но не ослеплённой целью, а ищущей и вдумчивой души. Вполне закономерно автор находит для себя жанр, способный наиболее адекватно претворить и донести до читателя его интуиции и раздумья: в эссе он ничем не скован, предметы его внимания в свободном потоке слов перетекают один в другой, противопоставляются друг другу или слагаются в усиливающие смысл параллели, открывают неожиданные ракурсы для лучшего понимания авторского замысла. Мыслительная работа Пеги в его эссе синкретичнаэто не насильственное соединение ушедших далеко в разные стороны путейне произвольное всесмешение, предпринятое полуобразованностью — но непосредственное рассмотрение явлений культуры в их неоформленном, неспециальном виде, как будто в первоначальной (рождающейся в сознании) нерасчленённости. Пеги предстаёт философом и богословом в разговоре о литературной критике, и во всяком ином — философском, религиозном, общественно-историческом дискурсе — искусным полемистом, красноречивым оратором, прозаиком. Его литературная критика, говорящая о себе живой образной речью, есть по этому признаку явление художественное, но постоянно возносящее своё изящество на высоту метафизических обобщений.
В силу интуитивно-целостного и образно-лирического восприятия и осмысления автором тем и вопросов, которые волновали его правдолюбивую и социально активную натуру, о каждом из содержательных аспектов его эссеистики можно сказать, что в нихнапример, в интересующей нас литературной критике — просматривается.
12 Тайманова Т. С. Шарль Пеги: философия истории и литература. Спб.: СПбГУ, 2006. — 348 с.
13 Французская поэзия XIX—XX вв.еков: Сборник./Сост. С. Великовский. — М.: Прогресс, 1982. — 672 с.
14 Шарль Пеги. Избранное: Проза. Мистерии, Поэзия. М.: Русский путь, 2006.-400 с. весь Пеги. Его литературно-критические и историко-литературные взгляды сложились в процессе сосредоточенного чтения-любования и в размышлении над произведениями таких авторов, которые давно и всесторонне изучены в мировой культуре, и в России в частности. Пеги писал, в основном, о Корнеле, Расине, Паскале и Гюго, в меньшей степени о Гомере, Софокле, Вергилии. Всесторонняя и основательная научная освещенность творчества классиков может исполнять роль проводника, вводящего в необычный мир «ни на кого не похожего» поэта и эссеиста.
Таким образом, актуальность настоящего исследования обусловлена тем, что рассмотрение и выявление своеобразия литературной критики Пеги позволяет решать параллельно две неотложные научные задачи: во-первых, открывается возможность полнее и глубже ознакомить русскоязычного читателя с классиком французской литературы, который в литературно-критических фрагментах своих эссе проявил себя и как яркий мыслитель — богослов и философ, — и как тонкий лирик, говоривший о чужих стихах и трагедиях настолько поэтично, что его строки о знаменитых авторах обрели самостоятельную художественную ценностьво-вторых, оригинальность суждений Пеги о литературе, вызванная, среди прочих, причинами религиозного и умозрительно-интеллектуального характера, не может оставаться неведомой для отечественного литературоведения, тем более, что взгляды и высказывания автора явились реакцией протеста против рационализма и мелочной сухости материалистической и позитивистской идеологии и оказали безусловное влияние на развитие научных и критических методов и критериев осмысления литературы в XX веке, вплоть до нынешнего времени, вводя в центр внимания ученых и критиков вопросы онтологического и аксиологического характера, выдвигая на первый план эмоционально-рецептивное и содержательно-смысловое измерение искусства слова.
Объектом исследования в данной работе стала вся эссеистика Пеги, предмет же её составляют отдельные произведения, отрывки, реплики и комментарии автора, которые относятся к его литературной критике.
Цель диссертации заключается в выявлении своеобразия литературной критики Ш. Пеги.
Достижение названной цели выдвигает необходимость решения ряда задач:
— прежде всего следует раскрыть мировоззренческие — философско-исторические и религиозные — основания литературно-критических взглядов Пеги;
— затем следует изложить взгляды и суждения автора в их генезисе;
— важно также проанализировать научные труды, посвященные литературной критике Пеги;
— и, наконец, выявить принципы, методы исследования и мировоззренческие ориентиры, составляющие жизненность и актуальность литературной критики Пеги.
В основу методологии исследования положен историко-теоретический метод с элементами тезаурусного подхода к изучению литературы. Важными для осуществлённой работы стали труды А. А. Потебни, А. Ф. Лосева, Б. И. Пуришева, В. М. Жирмунского, С. С. Аверинцева, Ю. Б. Виппера, Д. Д. Обломиевского, С. И. Великовского,.
A.В. Михайлова, Н. П. Михальской, Вл.А. Лукова, Л. Г. Андреева,.
H.П. Козловой, Г. К. Косикова, И. Б. Роднянской, В. Е. Хализева, С. Г. Бочарова, Вс.Ю. Троицкого, А. Н. Горбунова, Е. Г. Елиной,.
B.В. Прозорова, А. Н. Николюкина, Ж. Виара, С. Фрэсс, Р. Бюрака, Ж. Онимюса, Г. Мюллера, о. Пия Дюплуайе.
Основные положения диссертации, выносимые на защиту.
I. Своеобразие литературной критики Ш. Пеги определяется двумя основными факторами влияния: христианским вероучением, сформировавшим христоцентричность мировоззрения Пеги, а именно его инкарнационно-пасхальный взгляд, под углом которого он старается осмыслить явления культуры и произведения литературыи философией интуитивизма, под воздействием которой сложился оригинальный литературно-критический подход Пеги к литературной классике.
2. Литературная критика Пеги сложилась в отрицании и преодолении методов и понятий культурно-исторической школы в литературоведении, а также позитивистской по духу «университетской критики» Г. Лансона и др.
3. Литературная критика Ш. Пеги является осуществлением интуитивно-целостного подхода к постижению смысла литературного произведения, «осмыслением откровения» о произведении, о его формально-содержательном априорном единстве, которое дается критику до специфической профессиональной рефлексии, подвергающей читаемое анализу.
Научная новизна диссертации состоит в том, что в ней впервые в отечественном литературоведении представлена литературная критика Шарля Пеги, её мировоззренческий контекст и фундаментальные принципы. В последних заключены резервы ясного и простого, и при этом философски глубокого осмысления литературы, которые на фоне формализованных методологий второй половины XX века выглядят в наши дни удивительно новыми.
Научно-практическая значимость работы заключается в том, что результаты исследования могут быть использованы в практике вузовского преподавания при чтении лекций по истории французской литературы, а также при разработке спецкурсов по истории и проблематике литературной критики и литературоведения XX века.
Цель диссертации и её задачи определили структуру работы, которая состоит из введения, трёх глав и заключения. В конце приводится библиография и приложение — перевод нескольких строф из поэм Пеги.
Заключение
.
Настоящая работа освещает одну из сторон эстетико-философской и богословской рефлексии Шарля Пеги, нашедшую своё выражение в мыслях о литературе: о превозносимых и критикуемых авторах прошлого, а также о принципах и задачах преподавания словесности в настоящем (в годы наступления на французское общество секулярной идеологии, в начале XX века). В историко-литературных и критических взглядах Пеги его религиозные и философские убеждения всегда обнаруживают себя достаточно полно и энергично. Можно было бы сказать определённей: для Пеги литература есть, в конечном итоге, повод для выражения религиозно-философских воззрений и убеждений. Но в этой определённости, к которой часто склоняет чтение эссе Пеги, существует риск обеднения и упрощения мысли автора. Пеги вошёл в историю литературы как выдающий поэт, создатель грандиозных, монументальных, патетических поэм-" гобеленов", и своеобразный, ни на кого не похожий эссеист, и высказывания о литературе для него, высокоталантливого литератора, безусловно самоценны, но и служебныбудучи тонким и чутким ценителем «чужого» поэтического слова, он не подвергает словесность какой-либо вульгарно-направленческой редукции, не пользуется ею как трибуной или средствомно по складу своей души он был борцом, и мысли о литературе органично включаются в его целостное мировоззрение, человека, ангажированного той или иной правдой, ищущего и углубляющего своё понимание жизни.
Данная диссертация фактом своего написания служит перспективной задаче введения творческого наследия высокоценимого во Франции поэта и эссеиста в отечественную науку о литературе, в которой на сей день.
— Т-Т 150 только начинается изучение сочинении Пеги, и осуществляется это.
150 Прежде всего следует отметить фундаментальный труд T.C. Таймановой «Шарль Пеги: философия истории и литература». СПб., 2006. И докторскую диссертацию под тем же названием, защищенную в СПбГУ в 2006 г. научное знакомство на материале ограниченном, но для автора характерном и многозначащем — историко-литературном. Эта тема в творчестве Пеги не принимала специфических научных форм, но звучала равноправно с прочими в его публицистике и эссеистике, и косвенно проникала даже в поэзию.
Почти всё, за исключением нескольких ранних статей, аннотаций и рецензий, что из написанного Пеги не несёт на себе формальных признаков поэтической речи, относится к прозаическому жанру эссе, по определению свободному, не скованному композицией, к «опытам» бесконечного приближения к предмету, представления о котором могут незаметно (даже для самого автора) меняться по мере удаления от начала текста. Содержание эссе Пеги не организовано не только внешними правилами, что закономерно, но и внутренне не подчинено, на первый взгляд, каким-либо планам и целям. И хотя с объявления поводов или целей они могут начинаться, но могучие дигрессии вскоре способны разуверить читателя в серьёзном желании автора быть последовательным. Внутренняя организация эссе задана энергией писателя, стремящегося высказать себя как можно более полно.
Такая же свободная, как и излюбленный жанр Пеги, не систематизированная и далёкая от притязаний на всестороннее рассмотрение избранной темы и окружающего её необозримого контекста, его мысль о литературе. Пеги заявляет иногда просто и лаконично, но чаще — пространно полемизируя с современными стереотипами в учёном мире, о своей независимости от господствующих научных школ и методов: при этом он апеллирует не к какой-либо прерванной традиции в виде забытого научного направления, а всегда прямо к произведению, вызывающему у него личные, сокровенные переживания. По этим признакам суждения Пеги о литературе следовало бы наименовать, следуя выработанной в литературоведении терминологии (в России в трудах Елиной, Прозорова, Николюкина), «писательской критикой». Вообще-то Пеги, как показано в настоящей работе, выступает не столько постоянным критиком, сколько эмоциональным и проницательным созерцателем весьма ограниченного числа литературных произведений. О дорогих ему текстах он пишет много, и в этом неизменном возвращении к ним наблюдается отличительное свойство «исследовательского» метода Пеги: он верен тому, что полюбил, и в стремлении понять избранное, вникнуть в его смысл, осознать значение он сохраняет своеобразную осторожность, некое интеллектуальное целомудрие. Пеги останавливается перед анализом и приступает к синтезу прежде, чем выявляет в тексте элементы синтезаего структурные компоненты, мотивы, влияния. Пеги не расщепляет словесную ткань на части и связи, она является для него, может быть неосознанно, живой. Как к живому он относится ко всякому словесному сочинению, и к чужому, и к своему собственному. Он не считает возможным что-либо вычеркнуть в нём или заменить. У Пеги не было черновиков в буквальном смысле слова: он не чернил свои рукописи поправками. Его тексты, по выходе из-под пера, представляют собой рулоны-свитки, исписанные ровным почерком и не имеющие помарок. Он делал исправления, как правило, только одного рода: аккуратно вписывал слово или несколько между строк. Наращивал, но не сокращал.
Любуется ли Пеги мыслями Паскаля, стихотворениями Гюго, трагедиями Корнеля, он всегда сохраняет дистанцию, почтительное расстояние как свидетельство восхищения. Перед произведениями любимых авторов — это касается также и Гомера, и Софокла — он стоит как перед живым, а значит целым явлением. Пеги противится автономному, дискретному рассмотрению элементов целого и он, на примере Вооза Гюго, когда уличает автора в подлоге (в изобретении несуществующего городка Жеримаде), демонстрирует, что, и владея умением замечать и раскрывать значение детали, он не удовлетворяется открытием частности, последней для него и не существует, она не самостоятельна, но есть всегда общий смысл, освещающий детали. Прежде всего ему неинтересен и даже, вероятно, дик какой-либо сравнительно-типологический подход к изучению произведений словесного искусства. Он не раз подчеркивал, заявляя о своём непосредственном, внеисторическом восприятии Гомера или Корнеля, что литература для него не материал для каталога, не история, но живое и актуальное присутствие гениев и шедевров рядом и сегодня. Отсюда и саркастическое отношение Пеги к неотъемлемому атрибуту учёности в виде примечаний и комментариев. Только вышедшую из печати поэму или драму не оценивают в свете последних научных открытий или достижений машиностроения, а человек, согласно интуиции Пеги, неизменен в веках и интересовать исследователя должно, в первую очередь, существенное, неизменное в душе. Оппоненты Пеги придают неоправданно большое значение поверхностным, второстепенным факторам — жизни, изучают человека и его творчество в аспекте «метафизики вторичных причин» (эссе «Бар Кошеба»).
Пеги естественно и непочтительно просто читал классику как литературу, рождающуюся сегодня. Такое чтение малопродуктивно в смысле привлечения поясняющих сопоставлений, справок и прочегооно по преимуществу эмоционально и, возможно, недоказательно в выводах. Но и, лишенное научного аппарата, оно, как убеждает пример Пеги, может оказаться нелишенным глубины, открывающейся сразу, в озарении вдохновения, изумления или восторга, в прозрении откровения. Неслучаен и методологически, в аспекте преподавания литературы, плодотворен акцент Пеги на событии удивления как на начальном импульсе к творчеству и пониманию самого важного в том, что открывается взгляду (Пеги ссылается на соответствующие мысли у Платона и Аристотеля в эссе «Диалог истории с душою во плоти»).
Пеги сознавал себя находящимся вне учёного, университетского миратаковым он и был фактически, так как не закончил образования в Эколь Нормаль, не написал диссертации, материалы для которой собирал в течение ряда лет, не удостоился премии Французской Академии, достигнув известности как литератор. Но и по складу своей пламенной души он не был кропотливым и систематичным исследователем, поэтому его страницы о литературе есть часть его творчества, в общем синкретического, первозданного, объединяющего в едином потоке монологов-эссе философские, теологические, социально-политические и историко-литературные пассажи. Поэтому его критика является непрофессиональной, свободной, именно эссеистской интерпретацией литературных произведений, предпринимаемой поэтом, всё творчество которого — не только собственно поэзия — вдохновляется лирико-идеалистическим пафосом. Пеги идеализировал: поначалу социалистов и их учение, патриотов и их прочтение истории, и всегда — творения классиков. В своих рассуждениях Пеги подобен монументалисту в живописи, владеющему и мастерством миниатюриста, но всегда предпочитающим тонким находкам, характерным деталям — он умел их показывать крупным планом — полутонам и аллюзиям величие, патетику, от которой только и резонировало по-настоящему его сердце. В его идеализации, в его риторико-патетической акцентуации детали не терялись, но приобретали, в контексте целого, монументальное значение. Целое же мыслилось Пеги не как собрание всех формальных характеристик и побочных сведений о произведении литературы и о его эпохе, а как совмещение смысла произведения, ощущаемого в его возрастании в высший, и формы, этим ростом постоянно оживляемой. Сокровенный смысл в полноте, в развитии открывается в свете тех общих духовно-нравственных принципов, что ещё сохраняли своё доминирующее в обществе значение, характеризующее христианскую эру, до времени жизни Пеги. «Вооза» Гюго нельзя понять, ограничивая себя текстом стихотворения или текстами, анализируемыми вместе с «Воозом», то есть интертекстуально, и не пытаясь соотнести «Книгу Руфь», Евангелие от Матфея, пророческие книги Ветхого Завета с миром человека, переживающего всё описанное в вышеназванных книгах и в «Воозе» как актуальное и глубоко личное, выводящее из регламентированных и разлинованных сфер религии, культуры, литературы в неповторимую, потому что не повторяющуюся жизнь. «Полиевкт» Корнеля покажется, возможно, локальным конфликтом государства и религиозных фанатиков, будучи изъятым из контекста христианского осмысления мученичества как свидетельства об истине жертвенной любви, будучи извлеченным из христианского миропонимания в целом. Итак, являясь «писательской», интерпретация Пеги стремится осознать «чужое слово» в среде своих собственных, в данном случае христианских идеалов.
Согласно Ж. Онимюсу, Пеги творит вновь, но, разумеется, не сам предмет интерпретации, а его обаяние, влияние и звучание, что позволяет Онимюсу назвать критику Пеги «творческой». Критик становится соавтором, способствуя «рождению» произведения в новом времени.
О живом, актуальном восприятии и переживании классических творений Шарлем Пеги пишет и Г. Мюллер, называющий критику Пеги «жизненной». Пеги классикой поверяет жизнь и классика для него, согласно Ж. Виару, такой же, в смысле актуальности, феномен действительности, как, например, политика. Пеги, «искренний универсальный критик» (Виар), всегда стремился к тому, чтобы читатель в себе прочувствовал и осмыслил «живые поиски гения». Подобные способности воспитываются, но могут быть заглушены и исчезнуть, как исчезает постепенно в обывателе свежесть восприятия и чувство новизны. Известно неприятие Пеги-интуитивиста готовых форм и стереотипных решений, его презрение к классификаторству. Интерпретацию Пеги можно назвать интуитивно-целостной. Внимательно выслушивая, как он неоднократно подчеркивал в разных эссе, автора-собеседника, он надеялся на то, что в произведении откроется его смысл, то есть простое и сокровенное содержание, которое «прибавляет нечто к внутренней жизни» (из статьи Агафона — де Тарда и Масси). Этот раскрывшийся смысл Пеги видел в свете смысла общего и универсального, Бога — к Нему он возносил итоги своего понимания трагедии «Полиевкт» .
Возвращаясь к вере или обретая её, Пеги постепенно усваивал такой взгляд на жизнь и на её воспроизведение в литературе, который отличается от чувственного, душевного, в том числе и интеллектуального восприятия вещей и явлений. Об этом особом зрении он пишет в «Диалоге истории с душою во плоти». Взгляду веры свойственны некоторая неискушенность, мудрая детскость и прямота. «Глаза» доверчивого и сострадательного сердца, сколько бы раз ни обращались к своему предмету, всегда обращаются к нему словно впервые, так как усматривают под внешним покровом формы и формального содержания ещё один, отдельно не выразимый, но мыслимый и чувствуемый, внутренний смысл, один дающий извещение о своём собственном смысле и смысле жизни, которые открывают мир авторов, выдают духовную правду о них: всепроникающую войну, жестокость и разлад Расина, или гармонию, милосердие и веру Корнеля. В эссе «Предрассветной порой», «Диалог истории с душою во плоти», «Виктор-Мари, граф Гюго» Пеги постулирует таинственную общность поэтической и художнической гениальности (Гюго и Моне), и религиозной одаренности. Озарение художника и взгляд, исполненный веры сближаются в сознании Пегии там и здесь, по его убеждению, речь идёт о некоем откровении, о проникновении в суть вещей, об изумлении и, возможно, любви, о видении и слышании иного порядка.
В поздних эссе Пеги намечен и применен определённый исследовательский метод, который можно назвать осмыслением откровения. Этому подходу или взгляду открывается одновременно и сразу всё сочинение во всех своих деталях и в целом, и при этом — всё самое главное в нём. Анализ расслаивает целое и оно (Пеги иллюстрирует эту мысль, в частности, басней Лафонтена в эссе «Зангвиль») рвётся, умирает. Пеги созерцает целое со всех сторон и изнутри, в начале, в продолжении и одновременно в конце, как бы в углублении ладони, in cava manu.151 Изложение, развёртывание этого созерцания может стать бесконечным развитием одного, первоначального и целостного понимания. Пеги пытается возвратить науку к чистоте и простоте любящего и непраздного восприятия литературы, к необходимости и смелости обращения к ней с нелитературными вопросами, требующими от неё ответов о Боге, жизни, человеке.
В восприятии и оценке литературных произведений монистическое мировоззрение Пеги обнаруживало себя выбором тем, проблем, планов рассмотрения литературы. Сами «вопросы», которые адресует интерпретация Пеги своим любимым или критикуемым авторам, говорят о том, что в сознании интерпретатора главной является содержательно-смысловая и духовная глубина произведения. Содержательность и глубина реализованы, по мнению Пеги, в классицизме, в его отдельных представителях и в классицизме как воплощении вкуса, ясности, ума и возвышенных чувств. Ложную патетику и многозначительную пустоту романтизма Пеги постоянно противопоставляет классицистическому мироощущению, порядку и строгости классической, здоровой культуры.
Пеги восставал против того, чтобы ограничивать изучение литературы чисто материальным и историческим анализом элементов текстав позитивистском подходе отодвигается на второй план, а затем вовсе исчезает то, что в духовной деятельности составляет её сущность и силу воздействия на умы и чувства. Интенция автора всегда остаётся на грани выразимого и несказанного, она есть тайна, имеющая лицо, но остающаяся тайной, живущей за строкой, уводящей внимание вглубь, в замысел. Куда именно, к свету и жизни, или в разрушение и отчаяние, в радостный и прекрасный мир героев и святых, или в мир болезненных теней и несбывающихся надежд — эти вопросы Пеги облекает в разные формы и часто непрямо, прикровенно предлагает их описываемым авторам, литературным течениям и эпохам.
Бессодержательность, формально-поверхностная эстетика романтизма продолжается, по наблюдениям Пеги, в литературном течении, которое, на иной взгляд, говорит о совсем другой, неромантической стороне жизни — в натурализме. В творчестве А. де Виньи и Э. Золя Пеги видит преданность и служение формам жизни, её плоти, внешности, быту, социальному жесту. Понимание и вкус только к фиксируемому, материальному обличает Пеги и в философском методе позитивизма, парализовавшем душевную отзывчивость и интеллектуальную чуткость не одного поколения ученых гуманитариев. Идеалом гармонии, эталонного согласия содержания и формы всегда оставалась для Пеги классическая, древняя Греция. В классицисте Корнеле Пеги наблюдал возрождение безупречной греческой ясности, вечной красоты человеческого подвига, облагороженного христианским идеалом. И в Паскале Пеги покоряет чистая мысль в её непревзойденной глубине, облеченная в совершенную, лаконичную форму. Своеобразным синтезом симпатий и предпочтений Пеги является творчество В. Гюго, возвышающегося как бы невольно, что тем более ценно и верно, над своим синкретическим миропониманием, языческим и пантеистическим, в событии откровения, удивительного озарения, пережитого Гюго при создании маленькой поэмы «Спящий Вооз» .
Стремление идеализировать и возвеличивать предметы своего рассмотрения, то есть любить в них лучшее и высшее и оценивать в свете полной реализации возможного, это стремление развивает в творчестве Пеги-исследователя способность интуитивно-целостного постижения литературных произведений. Данную способность мы называем «осмыслением откровения», взглядом, собирающим формальные и содержательные, философские и богословские аспекты произведения в одну неделимую мысль, которая есть сокровенный и высший смысл сочинения, оправдание его бытия, до конца не выразимое словами, но открывающееся вне времени и объёма уму и сердцу его понимание.
