Сюжетно-жанровые особенности русской бытовой повести и городская культура XVII в

Изучению бытовых повестей XVII в. в отечественном литературоведении уделено немало внимания. Начиная с момента их открытия (в конце XIX в.) и до сегодняшнего дня интерес к этой проблеме не угасал и реализовался в разработках па текстологическом, поэтологическом, лингвистическом, феноменологическом уровнях1. Первооткрывателем повестей XVII в. был известный литературовед А.К. Пыпин2, исследовавший их с позиций культурно-исторической школы. В аспекте сравнительно-исторического метода и культурно-мифологической школы над ними работал Ф.И. Буслаев3, в свете теории заимствований сюжетов изучал повести А.Н. Веселовский4.

В XX в. была предложена текстологическая проработка памятников (Д.С. Лихаче", Н. С. Демкова, Р. Ф. Дмитриева, М. А. Салмина, Е. К. Ромо данов екая, О. Д. Журавель, М.Н. Климова), в поэтологическом аспекте — В. И. Тюпа, И. В. Кузнецов. Продолжением традиции мифо-поэтического осмысления стали публикации И. П. Смирнова.

Сюжетная сторона повестей разработана в трудах мифологической школы, где они возводятся к фольклорным источникам (Ф.И. Буслаев), навеяны мотивами восточных сказок (М.О. Скрипиль), или бродячими мотивами европейской книжной культуры (А.Н. Веселовский). Часть сюжетов считается восходя.

1 Например: Евстафиев П. В. Древняя русская литература. СПб., 1879. Вып. II. С. 163−165- Скрипиль М. О. 11<>песть о Савве Грудцыне // ИРЛ. М.-Л., 1948. Т. И. Ч. 2. С. 222−227- Демкова Н. С., Лихачев Д. С., Пан-чсико А. М. Основные направления в беллетристике XVII в. // Истоки русской беллетристики. Л., 1970. С. 476−561- Лихачев Д. С. Иносказание «жизни человеческой» в Повести о Горе-Злочастии" // Вопросы изучения русской литературы XI—XX вв.еков. С. 25−27- Адрианова-Перетц В.П. К вопросу об изображении «внутреннего человека» в русской литературе XE-XIV веков //Вопросы изучения русской литературы XI—XX вв.еков. М.-Л., 1958. С. 15−24- Панченко А. М. Повесть о Фроле Скобееве // ТОДРЛ. Т. Т. XLI. Л. 1988. С. 94−96- ПокровскаяВ.Ф. Повесть о Фроле Скобееве// ТОДРЛ. I. М., Л, 1934. С. 149−197- Демкова Н. С., Дмитриева Р. П., Салмина М. А. Основные проблемы в текстологическом изучении оригинальных древнерусских повестей // ТОДРЛ. XX. М., Л.: Наука, 1964. С. 139−179- Ромодановская Е. К. Западные сборники и оригинальная русская повесть. (К вопросу о русификации заимствованных сюжетов в литературе XVII — начале XVIII в.) // ТОДРЛ. Т. XXXIII. Л. 1979. С. 164−174. С. 164- Журавель О. Д. Сюжет о дого-ворс человека с дьяволом в древнерусской литературе. Новосибирск: Сибирский хронограф, 1996. — 234 с.- Демин А. С. Представление о переменчивости жизни в русской литературе XVII в. // ТОДРЛ. Т. XXX. Л., 1976. С. 149−164- Матхаузерова С. Две теории текста в русской литературе XVII в. // ТОДРЛ. Т. XXXI. Л., 1976. С. 271−284 и многие другие.

2 Пыпин А. Н. Для любителей книжной старины: Библиографический список рукописных романов, повестей, сказок, поэм и пр. — в особенности из первой половины XVIII в. Дополнения // Сб. Общества любителей Российской словесности на 1891 год. М., 1891. С. 556- Пыпин А. Н. Древняя повесть // Вестник.

Европы. С. 738−784.

1 Буслаев Ф. И. Повесть о Горе-Злочастии // Буслаев Ф. И. Исторические очерки русской народной словесности и искусства. СПб., 1861. Т. I. 643 сБуслаев Ф. И. Повесть о Горе-Злочастии// Буслаев Ф. И. Исторические очерки русской народной словесности и искусства. СПб., 1861. Т. I. — 643. 71 Веселовский А. Н. Глава о повестях // А Галахов. История русской словесности, древней и новой. СПб., 18Н0. Т. 1. Отд. 1. С. 474−480- Веселовский А. Н. Из истории романа и повести. Материалы и исследования. в 2 тт. СПб., 1888. 4 щей к ранней пятериковой традиции (повесть о Евладии, сказание о Месите чародее и др.)5.

Так, изучая текстологию древнерусских повестей Н. С. Демкова, Р. П. Дмитриева и М. А. Салмина обратили внимание на сложность понимания самого термина «повесть» в древнерусской литературе6. Согласно существующим определениям, древнерусская повесть, это — «повествовательные произведения разноу го характера». В связи с такой формулировкой каждому произведению требуется уточняющая характеристика. В этом случае жанр получает функциональное ^ толкование, за пределами которого оказывается генетическая связь культуры и литературы, т. е. культурной среды, сформировавшей и породившей интересующие нас произведения. Закономерно, что в отечественном литературоведении существует значительная разнородность жанрового определения и повестей XVII—XVIII вв., которые назывались первым русским романом8, типичной плутовской новеллой9, древнерусской новеллой10.

Проблема жанрового определения повести XVII в. состоит в том, чтобы исследовать этот феномен не как устоявшуюся канонизированную дефиницию (повести морально-дидактические / бытовые, или беллетристические / городские), а как становящийся литературный феномен переходного периода, как «случаи литературы», не осознающий своей литературности, а потому открытый, с точки зрения жанра, влияниям как восточной, так и западной традиции.

Современное толкование понятия древнерусской бытовой или морально-дидактической повести не осознавалось в подобных формулировках носителями древнерусской культуры и не нуждалось в точных дефинициях. Отсюда и свободное оперирование жанровыми подзаголовками авторами средневековых произведений: «сказание и повесть», «сказание и страсть и похвала», «житие и повесть досточюдна и дивна», житие и деяние и хождение", «повесть и чюдеса» и т. д.

Если западная средневековая схоластика выработала свою поэтическую систему, опираясь на литературную традицию античности, то русское средневековье воспринимало западноевропейские культурное влияние на различных уровнях — композиционном, персонажном, иконологическом и др.

5 Журавель О. Д. Сюжет о договоре человека с дьяволом в древнерусской литературе. Новосибирск: Сибирский хронограф, 1996.

6 Демкова Н. С., Дмитриева Р. П., Салмина М. А. Основные проблемы в текстологическом изучении оригинальных древнерусских повестей// ТОДРЛ. XX. М., Л.: Наука, 1964. С. 139−179. С. 139.

7 Повесть древнерусская // Краткая литературная энциклопедия. М.: Сов. Энциклопедия, 1968. С. 817 819.

8 Лихачев Д. С. Предпосылки возникновения. С. 39.

9КусковВ.В. История. С. 261.

10 Каган М. Д. Повесть о Карпе Сутулове // ТОДРЛ. Т. XLI. Л. 1988. С. 69−73. 5.

Появление произведений нового типа в XYII в. свидетельствует о внутренней необходимости литературы этого периода к воспроизведению новых жанровых формкоторые воспроизводились нерефлексивно: используя традиционные религиозно-нравственные произведения, или адаптируя западноевропейские сборники новелл XIV—XV вв.

Проявившаяся актуализация авторского начала, появление нового «литературного» героя входит в средневековое сознание постепенно, преодолевая традиции анонимной, неличностной литературы, снимая социальные и культурные запреты. Этот процесс был длительным и литературные авторитеты обрели свой голос лишь в литературе XVIII в. Отдельные элементы авторского сознания начинают проявлять себя с именами Нестора, Афанасия Никитина, Федора Курицына, однако, это пока еще исключение из общего правила. Они еще не отделены от корпоративного хора религиозной, духовной литературной традиции. Авторское сознание в его современном представлении, начинает формироваться в культурной среде городского сообщества, т. е. среди массы, осознающей себя множеством индивидуумов вместе с возникновением посадской культурыкультуры «безмолвствующего большинства» (А.Я. Гуревич), неожиданно обретшего право на личностную жизненную позицию.

Свидетельством и первым проявлением такой позиции становится новый тип «эмансипированного» литературного героя — Саввы Грудцына, доброго молодца, Фрола Скобеева, Татьяны Сутуловой. Герой пока еще не выделен из коллектива, он типичен, является представителем своей среды, как и его анонимный автор, однако процесс индивидуализации начинается вместе с противопоставлением личности коллективному и традиционному сознанию. Разрыв героев повестей XVII в. с патриархальным укладом, конфликт «отцов и детей» в средневековой литературе является первым этапом освобождения личности, преодоления или желания преодолеть давление своих предшественников, которое становится возможным вместе с осознанием авторитета личности.

Книжное слово, чтобы стать значимым, нуждается в живой среде обитания. Поскольку бытовая повесть была порождением городской культуры, отсюда естественно обращение к книжной культуре, к социокультурному изучению города, где жила рукописная и старопечатная книга книга.

В таком контексте город исследовался в сочинениях М. Вебера11 и классиков отечественной урбанистики В.Л. Глазычева12, Н.П. Анциферова13 и др.

11 Вебер М. Город. 1923; Вебер А. Рост городов в 19 столетии СПб., 1903.

12 Глазьиев B. J1. Социально-экологическая интерпретация городской среды М. 1984; Глазычев В. Л. Дух места// Освобояодение духа. М., 1991; Глазычев В. Л. Социально-экономическая интерпретация городской среды М., 1984; б.

Эти труды послужили теоретической основой нашего дискурса и позволили осмыслить сложный социокультурный материал. Личность горожанина опосредована городским бытом и городским образом жизни. С одной стороны, городской образ жизни существенно отличается от сельского уклада — горожанин не так зависим от природных ритмов жизни, как сельский житель, он подчиняется не природному, но в большей степени социальному механизму. Горожанин — недавний житель сельской общины, не до конца разорвавший с ней связь (родовую и социальную), хорошо помнит свою «сельскую» природу, и ощущает разрыв с ней как трагедию (в чем и заключается специфика городского сознания — с осознания своей выделенности, инаковости, «культурности»). Личность горожанина оказывается зависимой от двух противоположных стихий — природной и социальной, которая и определяет отныне модель его поведения — стремление к преодолению разрыва между социальным и природным.

Специфику городского сознания, менталитет средневекового горожанина вскрывает в своей работе А. Д. Михайлов. С его точки зрения, XIII век был веком городской литературы14 в Западной Европе, положившей начало развитию новых жанровых направлений, приведших к расцвету литературы и искусства Возрождения в странах Средиземноморья. Исследователь акцентирует важность «городского» этапа развития средневековой литературы, связывая между собой поэтику и социологию жанра. В этом отношении социокультурная ситуация, / сложившаяся в Западной Европе в XII—XIII вв., в какой-то мере сопоставима с культурными переменами, происходящими в российском государстве в конце XVII — начале XVIII вв. В это время в Московской Руси, как ранее в Западной Европе, происходит формирование посадской культуры, образа жизни, менталитета «городского» сознания средневековья, который служил «заказчиком» и «исполнителем» новых литературных, и в частности жанровых форм, приведших к переустройству русской литературы и ее жанровой системы в целом.

Одной из главных задач исследования стало изучение природы жанра. Разность определений повестей XVII в. объясняются описательным характером определений, в то время как необходимо описать процесс формирования жанра. Общая культурологическая концепция помогает рассмотреть факторы развития городской культуры, литературы и шире — мировоззрения в России XVII в. в едином контексте сложных процессов взаимовлияния, антитетичности и слияния разнонаправленных тенденций в общем потоке культурного развития переломного века.

13 Анциферов Н. П. Пути изучения города как социального организма. Л. 1926; Анциферов Н. П. Город как выразитель сменяющихся культур. Л. 1926.

14 Михайлов А. Д. Старофранцузская городская повесть (фаблио) и вопросы специфики средневековой пародии и сатиры. М., 1986. С. 4. 7.

Смешение стилей, сюжетов, мотивов происходит, по определению В.П. Адриановой-Перетц, на уровне генетического родства сатирической литературы и городских новелл XVII в. с сюжетами басен Эзопа, западноевропейских фацеций, жарт, фольклорного материала15. Характерно и замечание исследовательницы о происхождении новых жанров древнерусской литературы в среде городского мещанства, ориентирующихся в фольклорном, сказочном материале, народных обычаях16, и, кроме того, — нравственно-дидактической религиозной литературой.

Литература

постепенно выходила за рамки церковно-дидактической тематики, сюжетостроения, жанров религиозной традиции, однако, в основном сохраняя их поучительную тенденциозность, морализаторство и дидактизм. И.Н. Голенищев-Кутузов, говоря о заимствовании светской беллетристики из западноевропейских источников, отметил, что «заманчивый сюжет, авантюрные и любовные подвиги. ценились, но при этом соблюдались рамки общепринятой морали и не допускались тенденции, которые могли бы обеспокоить или возму.

17 тить привычный уклад мышления". Именно поэтому, с точки зрения исследователя, «приключенческая и любовная повесть западноевропейского Средневековья легче и быстрее усваивалась на Руси, чем ренессансная новелла. Пороки должны были подвергаться заслуженному наказанию, добродетель и невинность 18 торжествовать». Русская традиционная культура, основанная на устойчивом религиозном сознании, выраженном в застывших жанровых и сюжетных тропах, препятствовала развитию новых новеллистических и романических тенденций Возрождения.

Это противоречивое единство привело к созданию неустойчивых в жанровом отношении повестей XVII века, где, с одной стороны, герой стремится отвечать духу новоевропейского, гуманистического, ренессансного стиля мышления и поведения, а с другой стороны — заключен в традиционные формулы морально-назидательных поучений и соответствующих нравоучительных сюжетов. Савва Грудцын в «Повести о Савве Грудцыне» совершает поступки, достойные героя европейского авантюрного романа, тем не менее, он заключен в неизбежные коллизии нравоучительных традиционных форм, заставляющие его в конце повести совершить уход, в прямом и переносном смысле, за рамки произведения нового типа, оставляя сферу деятельности, жизни и повествовательного пространства окружающему традиционному укладу, выражающемуся в жанре «богородичных чудес». Молодец в «Повести о Горе-Злочастии» вынужден терпеть.

15 Адрианова-ПеретцВ.П. Древнерусская литература и фольклор. Л.: Наука, 1974. — 171 с.

16 Там же. С. 165.

17 Голенищев-Кутузов И. Н. Указ.соч. С. 63−64.

18 Там же. С. 64. 8 поражение в канонизированном бытовом укладе, предписывающем «путь по отцу» и подавление проявления свободы воли «ренессансного» человека.

Современные литературоведы (М.И. Стеблин-Каменский19, Д. Лукач20, П.

21 22 23.

Рикер, X. Блум, И. П. Смирнов и др.) предлагают новые приемы пропитывания текстов и изучения законов их функционирования. Согласно теории Блума, творчество изначально считается общекультурным непрерывным процессом, в котором каждый отдельный поэт или писатель (творец) вписывает свою страницу, реагируя на определенные импульсы, создаваемые творчеством поэтов-предшественников. Поэт испытывает влияние своих предшественников, и воздействует на поэтов-последователей, зачастую не осознавая этого взаимодействия. Страх влияния становится актуальным в эпоху возникновения авторской рефлексии, когда последующее поколение осознает свою запоздалость, т. е. актуализирует собственное существование путем переосмысления, переиначива-ния жизни, отталкиваясь от опыта предшествующего «золотого» века, лишенного необходимости оглядываться назад, ощущать свою антропоцентрическую замкнутость. Этот момент наступает на культурном уровне бытования человека с момента самоидентификации себя, своего эго и связывается в современной науке с эпохой Возрождения, переходного периода от средневековья к новому времени. Однако помимо исторической смены эпох, существует общее мировое поле культуры, которое имеет свои собственные хронологические границы, зачастую независимые от развития линейного времени. В этом переплетении культурных, философских, исторических иерархий, ценностных категорий, страх влияния проявляет себя в эпоху античности, раннего средневековья, реформации ит. д.

Так «новое» культурно-историческое явление древнерусской литературы может оказаться возвращением к старым культурным догмам, но, с точки зрения временной соотнесенности (переходного периода XVI—XVII вв., раскола русской церкви и т. п.), принадлежать к негативной или позитивной ценностной иерархии культурного феномена. Ю. М. Лотман, Б. А. Успенский определяют модели, по которым выстраивается в средневековой Руси явление «новой культуры»: «1) Сохраняется глубинная структура. однако она подвергается решительному переименованию при сохранении всех основных старых структурных контуров. В этом случае создаются новые тексты при сохранении архаического культурного каркаса. 2) Меняется самая глубинная структура культуры. Однако, меняясь, она.

19 Стеблин-Каменский М. И. Мир саги. Становление литературы. JI., 1984.

20 Лукач Д. Своеобразие эстетического. М., 1986. Т. 2.

21 Рикер П. Время и рассказ. Т. 1. Интрига и исторический рассказ. М.-СПб., 1998.

22 Блум X. Страх влияния. Карта перечитывания: пер. с англ. Екатеринбург: Изд-во Урал. Ун-та, 1998.

23 Смирнов И. П. От сказки к роману // ТОДРЛ. Т. XXVII. М., Л., 1972. ' 9 обнаруживает зависимость от существующей ранее культурной модели, пом м 24 скольку строится как выворачивание ее наизнанку. С этой точки зрения становится актуальным изучение переходного периода русской литературы второй половины XVII века как постоянного возвращения, с одной стороны, к архаике прошлого, берущего своей начало из ранневизантийских источников, восточного литературного материала, с другой стороны — переосмысление западноевропейского материала эпоху Возрождения как «нового» явления в традиционной культуре. Это своего рода поэтическое влияние предшествующей традиции, которую X. Блум называет частью «древнейшего явления интеллектуального ревизионизма» ,. аналогом которого становится в более ранние времена ересь, которая «начинается со смещения акцентов, тогда как ревизионизм следует усвоенному учению до определенной точки и затем отклоняется от него» 25. И ересь, а вместе с ней и такие социокультурные явления, как старообрядчество на Руси, и современный ревизионизм имеют общую природу исправления, отклонения, попытки переделать прошлое, путем возвращения в тот момент, с которого прошедшее начинает идти неверным (с точки зрения современника) путем. Ревизионизм становится своего рода аналогом возвращения, рефлексии, перечитывания предшествующего поэта и именно этот процесс, сопряженный с трагедией одиночки, непонятого своими современниками (предшественниками), становится предвестником того поэтического вдохновения, которое питает локус культурного бытия.

М.И. Стеблин-Каменский пишет о сложном характере прочитывания текста, который сам по себе становится переводом — в сознании пишущего, «переводящего» собственный текст на словесный, прочитываемый уровень, а также «перевод» смысловых уровней, заключенных в тексте на язык собственного понимания, осуществляемый читателем текста. «Слова — барьер, — пишет исследователь, — потому что слова древнего языка, или символы, приспособленные для выражения чего-то в сознании человека далекой от нас эпохи, сознании, совсем непохожем на наше. Даже тот, кто читает древний памятник в подлиннике, в сущности читает его в переводе: ведь он неизбежно. подставляет в слова древнего языка привычные ему значения и, таким образом, как бы переводит слова древнего языка на современный язык. Но тем самым тот, кто читает древний памятник только в переводе, а не в подлиннике, в сущности, читает его в переводе с перевода» 26.

Литература

средневековой Руси вплоть до XVIII века развивается путем переворачивания (перенацеливания) предшествующей культур

24 Лотман М. Ю., Успенский Б. А. Указ.соч. С. 9.

25 БлумХ. Указ.соч. С. 30.

26 Стеблин-Каменский М. И. Указ.соч. С. 14.

10 ной традиции, сменой акцентов, ценностей, до замены традиционных культурных составляющих новым (перевернутым) содержанием.

Синкретическая правда, — пишет М.И. Стеблин-Каменский, — это то, что осознавалось как просто правда, т. е. нечто данное, а не созданное. Таким образом, синкретическая правда, или неразличение исторической и художественной правды, неизбежно подразумевает и неосознанность авторства. А неосознан.

27 ность авторства — это неосознанность границ человеческой личности". Смещение современного отношения к вымыслу и правде по сравнению со средневековыми понятиями правды и вымысла обусловлены характером ментальности средневекового человека, осознающего написанный текст как нечто данное, неизменное, «правдивое» и устную, фольклорную традицию, два полюса, начинающих соединяться в XVII в. — времени возникновения городского жизненного уклада.

Правда и вымысел начинают сосуществовать в литературном произведении, совмещая позиции вымышленного и истинного рассказа, ложного и сакрального текста. В этом отношении понятна аналогия, которую П. Рикер провидит между понятиями «история» и «рассказ» — то и другое становится структуризацией определенных фактов, в той или иной логической схеме28 и в этом отношении его понимание текста соотносимо с концепцией X. Блума. Согласно Рикеру, «текст — это совокупность предписаний, которые выполняет — пассивно или творчески — индивидуальный или коллективный читатель. Текст становится.

29 произведением только во взаимодействии с получателем". В этом отношении, мы сталкиваемся с актом «перечитывания» не только на событийном уровне, но и на конструктирующем, поскольку данный подход к анализу текста предполагает процесс выстраивания модели прочитывания разных уровней текста — от стилистического, до событийного, сюжетообразующего. В соответствии с этим П. Рикер проводит аллюзии прочитываемого мира — текста: «.то, что сообщается, — это стоящий за смыслом произведения мир, который оно проецирует и который образует его горизонт. Слушатель или читатель обретают этот мир в соответствии с их собственной способностью восприятия, которая также определяется ситуацией, ограниченной горизонтом мира и одновременно открытой.

30 ему". Открытый горизонт городского конгломерата, соединяющего в себе но.

27 Там же. С. 44−45.

28 «В этом отношении история делает то же, что и филология или литературоведение: когда прочтение известного текста или общепринятой интерпретации кажется несоответствующим другим общепринятым фактам, филолог или литературовед заново упорядочивают детали, чтобы вновь придать целому интеллигибельность. Писать значит переписывать заново. Для историка все загадочное становится вызовом по отношению к критериям того, что в его глазах делает историю приемлемой и прослеживаемой» (Рикер П. Время и рассказ. С. 179−180).

29 Там же. С. 94.

30 Там же. С. 95.

11 сителей традиционного (сельского) типа сознания и переселенцев, не имеющих традиционного менталитета данного локуса, места, предполагает новый вид литературного творчества, вырабатывающего собственные предпочтения и литературные вкусы в соответствии с мировоззрением, характерным для общества городского типа.

В кратком обзоре исследований «Повести о Савве», И. П. Смирнов заключает, что при всей продуктивности сравнительно-исторического метода «миметический подход к «Повести о Савве Грудцыне» обусловил глубокий скепсис исследователей не только по отношению к. предположениям об источниках текста, но и к правомерности применения. сравнительно-исторического мето.

О 1 да.". Возводя архетип повести к фольклорной сказке, исследователь выделяет, в соответствии с традицией В. Я. Проппа, следующие сказочные элементы, входящие в сюжетную ткань повести — «семейную ситуацию», «отлучку» — ситуации, служащие препозиции и началу развития сюжета, «падение блудных», изгнание (отправка) и выделяет 3 основных сюжетных блока — предварительное испытание, испытание основное и дополнительное. Все это становится наглядным подтверждением идеи о связи культуры с древнейшими обрядовыми традициями. Готовые миметические конструкции обрядовых игр накладываются на иную эстетическую субстанцию литературных текстов средневековья и фольк-лорно-архаического периода. Тот же самый механизм проявляется и на новом этапе развития — в XVII в.

Миметическое разнообразие, согласно концепции Д. Лукача, влечет за собой вариативность подражания, приводящая к усилению конкретного, «природного» явления, соединяя в некое целое разнообразные отражения реальности, что приводит к понятию единичности во многом или цельности в разнообразии. «Осколки» различных жанровых форм — от новеллистики до византийской легенды составляют полидиалогическое целое, кладывающееся в процессе формирования жанров древнерусских повестей XVII в. В этом отношении воспроизводящие механизмы культуры, исследуемые в статье Ю. М. Лотмана и Б.А. Успенского32 на новом этапе развития, открыты новому влиянию и тяготеют к древней византийской традиции, что становится возможным благодаря дуальному строению русской христианской культуры, которая исключает для себя возможность нейтрального, вне-полярного культурного локуса, в отличие от западноевропейской культуры, предоставляющей триаду ценностных категорий, выражающихся.

31 Смирнов И. П. От сказки к роману //ТОДРЛ. Т. XXVII. М. Д, 1972. С. 290.

32 «новые исторические структуры в русской культуре,. неизменно включают в себя механизмы, воспроизводящие заново культуру прошлого» (Лотман Ю.М., Успенский Б. А. Роль дуальных моделей в динамике русской культуры (до конца XVIII века) // Учен. зап. Тартуского ун-та. XXVIII. Труды по русской и славянской филологии. Тарту, 1977. Вып. 414. С. 3−36. С. 4.).

12 в католической иерархии «ада», «чистилища» и «рая», в контексте которой, отсутствие жесткой альтернативы предполагает для индивида свободу выбора нейтрального типа поведения и существования в культуре, в отличие от русского, предполагающего несовместимую строгую дуальную систему «добра» и «зла», «ада» и «рая», «высокого» и «низкого» и т. д. «Основные культурные ценности. в системе русского средневековья, — пишут исследователи, — располагаются в двуполюсном ценностном поле, разделенном резкой чертой и лишенном нейтральной аксиологической зоны» «.

Таким образом, если западноевропейский индивидуум способен выбирать для себя нейтральный тип поведения и создавать нейтральные социокультурные сферы, формирующие литературу будущего, то отсутствие нейтральной территории и замкнутая дуальная модель русской культуры способствовала тому, что «новое мыслилось не как продолжение, а как эсхатологическая смена всего» 34. Русское средневековое культурное пространство мыслилось во временном отношении как повторяющее, циклическое взаимодействие двух противоположных начал — концептов дуальной парадигмы всего сущего. Развитие, динамика культуры — основа всякого существования, протекает между двух полюсов как отражение предыдущей традиции, в результате чего «новое. являлось результатом трансформации старого, так сказать выворачивания его наизнанку» 33. Эта способность к циклизации культурного развития, выражалась в постоянной смене противоположных начал на бытовом и сакральном уровнях.

В работе Э. Р. Курциуса «Европейская литература и латинское средневековье» ставится проблема комплексного подхода к изучению литературных памятников: «Кто знает средние века и новое время, — пишет исследователь, — тот еще не понимает ни того, ни другого. <.> Видеть европейскую литературу как целое можно лишь тогда, когда обретешь права гражданства во всех ее эпохах от.

Гомера до Гете". Литературные процессы XVII в. обусловлены воздействием мощной византийской традиции, значение которой велико и влияние которой ощущается и в наши дни, кроме того, изучая культуру письменную, необходимо принимать во внимание и устную традицию — как фольклорную, скоморошью, так и сакральную, обрядовую, выявляемую на глубинных уровнях изучения текста. Взаимовлияние устной и письменной традиций, на наш взгляд, также представляет особый интерес в связи с изучением вопроса о становлении русской литературы XVII в.

33 Лотман Ю. М., Успенский Б. А. Указ.соч. С. 4.

34 Там же. С. 5.

35 Там же. С. 5−6.

36 Цит. по: Михайлов А. В. Проблемы исторической поэтики немецкой культуры. М., 1989. С. 52.

Этот топос, пространственная иерархия которого отчасти определена предшествующей традицией. Противоположные направления влияния охватывают всевозможные лакуны культурного развития. В русской литературе XVII в. происходит выворачивание противоположных начал культурного заимствования, когда прошлое, т. е. традиционное в западноевропейском материале воспринимается как новое, в то же время, оно опознается как свое, уже известное из раннего, архаичного прошлого. (Можно вспомнить мотивы, появляющиеся в «новой» литературе второй половины XVII века, использующие сюжеты ранне-византийских, восточных сказаний, апокрифов и т. д.). «Живая культура не может представлять собой повторения прошлого, пишут исследователи, — она. рождает структурно и функционально новые системы и тексты. Но она не может не содержать в себе памяти о прошлом <.> Специфика русской культуры. проявлялась в том, что связь с прошлым объективно наиболее резко ощущалась тогда, когда субъективно господствовала ориентация на полный с ним разрыв, и, напротив, ориентация на прошлое связывалась с вычеркиванием из памяти ре.

37 альной традиции и обращением к химерическим конструктам прошлого". Это положение определяет связь циклического средневекового мировоззрения, опрокидывающегося на литературные формы древнерусских произведений, не противоречит работам современных исследователей, относящихся к тексту как к способу прочитывания, предполагающего отношения дуальной зависимости писателя и читателя, писателя-современника, и предшественника.

Устная и письменная традиция сосуществуют в одном времени культуры, отражая различные способы отношения к тексту. «Письменные отражения слов, — пишет М.И. Стеблин-Каменский, — это тоясе барьер, потому что у исследователя естественно возникает представление, что цель исследования — сами эти отражения, т. е. рукописи, материальные памятники, в которых представлены древние литературные произведения или выраженный в этих произведениях духовный мир. Целью исследования становится расшифровка материального памятника, его прочтения, установление особенностей его письма, почерка, орфографии, определение времени и места написания и т. д. Таким образом, древние рукописи или списки с них — это материальные памятники совсем особого рода: они не только не делают представленные в них произведения непосредственно доступными органам чувств, но, наоборот, заслоняют эти произведения от ис.

38 следователя". В этом смысле мы опираемся на исследования новосибирских ученых, продолжающих традицию М. О. Скрипиля, A.M. Панченко, Д. С. Лихачева в исследовании древнерусских текстов и проделавших огромную текстоло.

37 Лотман М. Ю., Успенский Б. А. Указ.соч. С. 36.

38 Стеблин-Каменский М. И. Мир саги. С. 14.

14 гическую работу, касающуюся исследования сюжетов и мотивов, послуживших основой возникновения повестей XVII в., в частности, «Повести о Савве Груд-цыне». Древнерусские повести требуют осмысления в качестве памятников городской культуры, формирующей собственные предпочтения и смыслы, отличающиеся от ментальности предшествующих литературных эпох и литературы, складывающейся в период нового времени — эпохи Петра I. Искусственное разделение литературы, текста на устную и письменную традицию приводит к тому, что памятники типа «Повесть о Горе-Злочастии», «Повесть о Карпе Сутуло-ве» и пр. рассматриваются как переплетение двух противоборствующих тенденций в жанровом значении. Тем не менее, нам необходимо учитывать тот факт, что понятие «жанра» не существовало в литературе древнерусского средневековья. Противопоставление двух жанровых направлений — книжности и фольклора, снималось за счет существования особого отношения к тексту, формируемого в среде средневекового города.

Традиция отношения к письменному слову предполагала развитие института письменного толкования, «перечитывания» текста, чего не знала традиция устная, основанная на прямой преемственности людей знания, сакральной культуры. По мнению X. Блума, «Устная Традиция зависит от памяти, от личных особенностей и от наличия прямой преемственности учителей, преподавателей <. > с началом записывания возникла опасность утраты диалектической природы Устной Традиции, поскольку письмо ограничивает диалектику.» 39, имея в виду устную традицию, которая не соотносима с греческой философской традиции слова40. В этом контексте отношение древнерусских книжников к устной традиции, отношение к деянию и нравственной ситуации возведения письма в сферу целеполагания, осмысленного деяния характеризует такого рода трепетное отношение к слову, которое становится деянием в контексте устной традиции и, соответственно, требует особой осторожности в области письменной, т. е. изложения, передачи традиции — со-деяния. Поскольку устная форма выражения подразумевает некое общее культовое редуцированное действо, то письменная традиция не знает (наверняка) своего преемника, реципиента. По мнению X. Блума, период деконструктивизма «повергает сомнению эту «логоцентрическую преграду» и стремится показать, то устное слово не первичнее написанного.

39 Блум X. Страх влияния. С. 170.

40 Само по себе противоречие это лежит в отношении к понятиям речи и письма, по мнению Блума еврейское «давхар» противоположно греческому «логос»: «Давхар» — одновременно «слово», «вещь» и «дело», а его первоначальное значение — обнаружение скрытого. Это — слово как нравственное дело, как истинное слово, в одно и то же время предмет, или вещь, и деяние, или дело. Таким образом, слово, которое не дело или не вещь, — это ложь, скрытое и ненайденное слово. В отличие от этого динамического значения «логос» — интеллектуальное понятие, первоначальное значение которого подразумевает выведение, приспособление, приведение в порядок. Понятие «давхар» — говорить, действовать, быть. Понятие «логос» — говорить, полагать, думать" (Там же. С. 170).

Письменная традиция постоянно сталкивается с устной, внутренне сопротивляясь страху влияния или авторитету.

Поль Рикер выстраивает свою методологию отношения истории и рассказа, говоря о способности рассказа не ограничиваться «концептуальной сеткой действия», к которой добавляются «дискурсивные характеристики», «функция которых состоит в создании композиции модальностей дискурса» 41. Если действие, составляющее основу рассказа, должно быть основано на определенных правилах композиционного построения интриги, то следующая ступень создания рассказа — символическое опосредование событий в знаках, символах, т. е. своего рода нормативное артикулирование уже становится фактом символической.

42 интерпретации текста .

С точки зрения П. Рикера, план повествования (наррации, рассказа) предполагает сочетание хронологических и событийных планов. Любая история, по мнению исследователя, «несет ответственность» за своего рассказчика: «Уже случившаяся к предыдущем отрезке времени, история должна быть облечена в удобоваримую нарративную форму повествования» 43. В частности, композиционное построение рассказа, т. е. вычленение интриги, сюжета события, подразумевает интерпретацию происходящих событий, приведение хаотического сцепления случайностей, событий в единое, обусловливаемое рассказчиком единство. Таким образом, помимо рассказчика и слушающего, любой текст предполагает наличие схемы, обустраивающей хаотические, данностные событийные факты в некое целое, подчиняющееся логике рассказчика44. Рассказ, возникающий из тайны нашей жизни и остающийся до конца не поддающимся интерпретации, (поскольку любая интерпретация содержит изначальные ограничения, налагаемые культурным полем, опытом рассказчика и интерпретатора), возвращает нас к тайне «непрочитываемого» рассказа. Это то, что Рикер характеризует как «очевидный круговой характер всякого анализа рассказа,. беспрерывно интерпретирующего. свойственную опыту форму времени и нарративную структуру, не является мертвой тавтологией» 45, становится своего рода кругом, целым, включающим в себя все способы градации противоположных полюсов рассказывающего — воспринимающего. Это естественный процесс прочтения — интерпретации, в котором неизменные составляющие рассказа могут менять.

41 Там же. С. 70.

42 См. об этом: Рикер П. Время и рассказ. С. 68−74.

43 Там же. С. 313.

44 В этом контексте интересно рассуждение П. Рикера о том, что рассказ как интерпретация событий может служить не только раскрытию, но и сокрытию определенных фактов, смыслов, значений. См.: Рикер П. Время и рассказ. С. 92.

45 Там же. С. 93.

16 свои репрезентирующие свойства, являясь сторонами двух полюсов рассказывания, прочитывания непрочитываемого, сокрытого текста.

В этом качестве мы и будем исследовать повести XVII в., как явления городской культуры средневековья, сочетающие в себе черты традиционной древнерусской книжности, византийской литературы, фольклора, которые в общем послужили основой возникновения литературных памятников типа «Повести о Савве Грудцыне», Карпе Сутулове, Горе-Злочастии, Фроле Скобееве и др. Теория поэтического влияния, таким образом, оказывается актуальной, поскольку прослеживается на генетическом уровне усвоения более древнего литературного материала (аскетико-мистических направлений, дохристианской культуры, цер-ковно-назидательных поучений, полемических трактатов античности, светской беллетристики и пр.), что позволяет нам выделить следующий фактор, послуживший основой для переломного в культурно-историческом смысле периода (Возрождения, реформации, ренессанса в Польше XVI в., «смутного времени» в России XVII в.) и связать эти литературные факторы с новым явлением социокультурной жизни — развитием новой городской прослойки посада в России46 XVII в., западной Европе XII—XIII вв., Польше и Украине XV—XVI вв. Именно в период так называемого культурного перелома и становления нового культурно-образующего фактора ощущается потребность к восстановлению своей связи с предшествующей культурной традиции, утрата которой представляет собой угрозу для традиционного религиозно-догматического направления книжности древней Руси. Попытки воссоединения разнополярных жанровых, сюжетообра-зуюгцих, текстологических тенденций, образующих ядро культурного сознания средневекового горожанина, формируют новое явление городской литературы XVII в. — а именно городской повести, к жанру которой мы относим «бытовые» и «нравоучительные» произведения этого периода.

Соединяя эпоху и ее читателя в пространстве городского самосознания, мы получаем возможность понимания источников формирования городского текста в русской литературе и самого литературного процесса. Осмысление феномена древнерусской литературы в рамках современных исследований, несомненно, важно для определения места и значения городской литературы XVII в. в контексте мировой литературы и в ходе общего развития культурно-исторических процессов России.

Общая характеристика работы.

46 Державина О. А. Фацеции. Переводная новелла в русской литературе XVII века. М.: Изд. АН СССР, 1962.

В настоящее время филологическая наука остро ощущает потребность в обновлении и углублении взгляда на процесс зарождения новой русской литературы в XVII в.

Исторически городская культура России складывалась в соответствии с общепринятыми традиционными формами градостроительства, унаследованными из Византии и усугубленными рядом специфических черт — замкнутостью городского сообщества, регулярностью русских городов, планированию и контролю не только за строительством городских зданий, но и за расселением жителей новых городов в соответствии с планом и росписью.

Однако несмотря на заранее заданные жесткие рамки регулярного городского образа жизни, русский посад XVII в. начинает развиваться по общим законам городской культуры. Город — живой, изменяющийся организм, отношения, складывающиеся между горожанами, формирование инфраструктуры, оппозиция вне-городскому пространству — само по себе ограничивание пространства становятся причинами складывающегося городского образа жизни, который не может быть регулируем до конца. Город вырабатывает собственные стереотипы поведения, собственную культуру, отличающуюся от культуры русского государства предшествующего периода.

В работе показано становление нового жанра городской повести, как порождения русской городской культуры XVII в.

Актуальность темы

определяется.

1) потребностью современного литературоведения в новых подходах, позволивших привлечь социокультурный контекст (жизнь русского города переходной эпохи), обусловивший полидиалогичность взаимодействия византийской традиции в древнерусской литературы с западноевропейской литературой и культурой, что проявлено через мифопоэтический анализ сюжетной структуры бытовых повестей XVII в;

2) обострившимся вниманием медиевистики нашего времени к проблемам массовой литературы и кругу чтения посадского населения русских городов XVII в. Массовая литература, вслед на Ю. М. Лотманом, рассмотрена в работе в качестве культурного резерва русской литературы, позволяющего увидеть процесс перехода к новому типу литературы;

3) интересом современной филологической науки к проблемам исторической поэтики и ее национальных основ, в частности, к проблеме жанра русских бытовых и морально-дидактических повестей XVII в.;

4) необходимостью уточнения генетических истоков формирования городского текста последующей русской литературы.

Объектом исследования являются сюжетно-композиционные особенности городских (бытовых, морально-дидактических) повестей, как формы бытования посадской литературы XVII—XVIII вв.

Материалом исследования являются древнерусские бытовые и нравственно-дидактические повести XVII в.: «Повесть о Горе-Злочастии», «Повесть о Савве Грудцыне», «Повесть о Карпе Сутулове», «Повесть о Фроле Скобееве», а также рукописная повесть XVIII в. «История о некоей купеческой дочери», хранящаяся в Отделе редких книг НБ ТГУ.

Целью работы является изучение развития посадской культуры в русском средневековом (в том числе сибирском) городе и появления бытовых повестей.

XVII в. (повести о Крапе Сутулове, Савве Грудцыне, Фроле Скобееве, Горе-Злочасти и др.).

Главная задача — исследование сюжетно-жанрового своеобразия городских повестей XVII—XVIII вв.

Структура и объем работы: исследование состоит из введения, двух глав, заключения и списка использованной литературы.

Методика исследования. Исследование древнерусских повестей XVII.

XVIII вв. осуществляется с помощью системы методов интерпретации художественного текста: мифопоэтического, историко-культурологического, а также феноменологического, что обусловлено сложным взаимодействием социокультурных и литературных факторов в становлении жанра.

Методологической основой диссертации послужили труды исследователей по литературоведению, урбанистике (В.Л. Глазычев, М. Вебер, Н. П. Анциферов и др.), поэтике (М.М. Бахтин, Ю. М. Лотман, Э. Ауэрбах, X. Блум и др.), истории культуры, текстологии (А.Н. Веселовский, П. М. Бицилли, А. Я. Гуревич, М.И. Стеблин-Каменский, О. А. Державина, Е. К. Ромодановская и др.).

Научная новизна исследования заключается в следующем:

— впервые тексты русских городских повестей проанализированы на уровне мифопоэтики. При анализе текста акцентировано взаимодействие архетипи-ческих сюжетов византийской и западноевропейской традиций.

— введен в научный оборот новый материал круга чтения посадского населения русского сибирского города, связанного с рукописными сборниками XVII—XVIII вв., бытовавшими в Томске и отложившимися в рукописных фондах ОРК НБ ТГУ и фонде рукописных книг областного краеведческого музея;

— в контексте полидиалогической теории Блума выстроено взаимоотношение между литературой византийской, традиционной, с одной стороны, и западноевропейской — с другой. Переплетение традиций сказывается на уровне разрушения иерархического единства монументальной древнерусской жанровой.

19 системы и возникновение оригинальных русских повестей — условно обозначаемых в данном исследовании городскими повестями XVII в.

Практическая значимость. Выводы и материалы диссертации можно использовать при чтении лекционных курсов по древнерусской литературе, западноевропейской литературе средних веков и Возрождения, сибириеведении, в спецкурсах по теории литературы, поэтике, в эдиционной практике.

Положения, выносимые на защиту.

— русская бытовая, морально-дидактическая повесть XVII—XVIII вв. является феноменом городской культуры;

— бытовая повесть — переходный жанр древнерусской литературы от средневековья к новому времени;

— на рубеже XVII—XVIII вв. происходит процесс зарождения оригинальной русской литературной традиции.

Апробация работы. По материалам диссертации было опубликовано 4 работы, сделаны доклады на Духовно-исторических чтениях, г. Томск (1997, 1998, 1999), Международной конференции «Проблемы литературных жанров», г. Томск, 1998, 2001.

ЗАКЛЮЧЕНИЕ

.

Изучение бытовых повестей XVII в. приводит к выводу о том, что главные литературные события — смена и трансформация жанров русской литературы, эмансипация персонажей литературного произведения и антропоцентрическая направленность культуры конца XVII — начала XVIII вв., переориентация высших и базовых ценностных иерархий в русской культуре этого времени взаимообусловлены.

Не случайно развитие повестей приходится на конец XVII — начало XVIII вв. — в этот период происходит рост городов, отражающий нужды централизованного государства: в результате растет численность посадского населения, происходит переориентировка литературы от локальной сферы духовного подвижничества, к функциональному обслуживанию города.

Вместе с образованием посадского населения возникают предпосылки для создания собственно городской культуры и городской литературы. В городской среде происходит формирование нового типа литературы — беллетристической, соединяющей в себе черты фольклора, смеховой культуры городского низа, и испытывающей на себе влияние духовно-религиозной словесности. Здесь есть точки схождения с западноевропейской литературной традицией. На русской почве западная литературная традиция, связанная с миннезингерами, вагантами, шпильманами, находит определенные аналогии в скоморошьей традиции, перерабатывающей памятники высокой культуры, транслирующей фольклор в городскую среду.

На подготовленной почве легко усваивалась переводная литература, подкрепляясь традициями раннехристианской литературы и способствуя естественному вхождению в круг чтения морально-дидактических сборников типа «Великое Зерцало», «Римские деяния», «Звезда Пресветлая». Русский читатель, как и западноевропейский, ощущал дисгармонию гуманистической традиции, представляющей существование человека на земле как центра Вселенной. Человек оказывается игрушкой страстей, рока, судьбы, он противостоит миру — страшному и подчас жестокому. В этом и заключался кризис Возрождения466.

Русский горожанин в большей степени, нежели западноевропейский, зависел от высшей иерархии — церкви и государства. Писатель в древнерусском обществе был членом жесткой корпоративной структуры. Соответственно образу жизни сообщества кристаллизовались основы «корпоративной поэтики» 467,.

466 См.: Кланицаи Т. Что последовало за Возрождением в истории литературы и искусства Европы? // XVII век в мировом литературном развитии. М., 1969.

467 См.: Робинсон А. Н. Борьба идей в русской литературе XVII в. М., 1974.

158 складывались нормы и традиции развивающейся литературы второй половины XVII в.

Сложившийся государственный аппарат превратил город в своего рода сверх-усадьбу, в точности отражавшую устройство государства в целом. Это государство в государстве стремилось ко всеобщему охвату и регламентации населения города (державы), и — впадало в противоположную крайность, структурируя городское сообщество в мелкие, замкнутые группы. В этой консолидируемой корпоративно-регламентированной системе возникала новая литературная традиция.

Развитие сословных, иерархических отношений в западноевропейской городской среде обусловило возникновение разнообразных жанровых тенденций в средневековой западноевропейской литературе XIII—XV вв. Напротив, регламентированный и слабо дифференцированный, замкнутый характер городского сообщества в России, объясняют неразвитость жанровой системы в русской литературе. Жанры древнерусской литературы определялись строем феодальной системы, обнаруживающей корпоративную целостность, — в переходный период они начинают приобретать более сложные формы.

Дуальная модель окружающего мира рефлексивно отразилась и на системе литературных жанров древнерусского средневековья. По одну сторону символической картины мира оказывались жанры теологические — жития, тексты Священного писания, патерики и пр., по другую — оставался прежде невостребованный литературной традицией пласт фольклорных, эпических и др. источников. Изменилось отношение читателя к текстуглавный смысл изменения состоял в том, что чтение мыслится уже не как сакрализованное, обрядовое действо, а процесс истолкования, с возможностью обыденных, но личностных оценок.

Актуальным становится явление взаимозависимости функциональных и нефункциональных жанровых характеристик. Когда жанр терял свою функциональную самодостаточность (потеря авторитета церкви в XVII в.), в первую очередь активизировались жанры пародийные, сатирические, подвергавшие осмеянию функциональную принадлежность к духовной иерархии самого объекта (жития, гимнографии, службы и т. д.). Происходило наращивание литературной и, в то же время, функциональной значимости жанра в травестированном, перевернутом виде, что проявлялось в пародиях на церковную службу, жития, не выходивших в литературном отношении за рамки традиционной жанровой структуры. Жанр сохранял свою устойчивость, благодаря вторичной, внелитератур-ной обусловленности. Зависимость двух противоположных начал — функционального и литературного по отношению к жанрам составляет единство, создающее динамику развития стилей и литературных направлений вплоть до XVIII в.

Сложность и многообразие точек пересечения и отталкивания двух принципиально иных философских, культурных, литературных парадигм породили и феномен беллетристической повести XVII в. — уникального явления в культурной жизни Древней Руси. Вот почему возникла необходимость осмысления древнерусской книжности, используя культурологические концепции.

Самодостаточность русской культуры средневековья обусловлена разным смысловым наполнением одного содержания, поэтому дуальный характер культуры русского средневековья простраивается на противоположных полюсах, определяющих мировоззрение средневекового человека. В зависимости от социокультурной ситуации взаимопротивоположность «нового» и «старого» может определяться с точки зрения негативной и позитивной оценки, аксиологической по своей природе.

Одной из причин культурного взаимодействия славянских стран в XVII в., послужили не только общие топографические и мифологические, лингвистические основы, но и тенденция к усиливающемуся противоборству «отцов и детей», «старого и нового», «светлого и темного», «верха и низа» — антитезам, так или иначе, упоминаемым всеми исследователями-медиевистами. Рост влияния идей Возрождения с его антропоцентристской направленностью проявлялся в становлении самоидентификации индивида, выхода из рамок кровнородственного, цехового, общинного локуса в мир, сталкивая индивида с необходимостью завоевывать свое право на существование, обрекая его на столкновение с предшествующей традицией, заставляя отклоняться от пути предшествующих поколений.

В результате анализа «бытовых» и «морально-дидактических» повестей становится очевидным, что повесть XVII—XVIII вв. является феноменом городской культуры. Кроме того, жанр городской повести оказывается переходным жанром от древнерусской литературы к литературе нового времени, ведущий к развитию русской повествовательной литературы XIX в. Русская городская повесть XVII в. послужила источником формирования городской литературы, развившейся в XIX в. в процессе образования русской оригинальной беллетристики.

Формирование русской беллетристической литературы относится к концу XVII — началу XVIII вв., когда начинает формироваться русский регулярный город, формируется посадская, демократическая среда, породившая светскую литературу. Процессы формирования нового жанра происходили в среде, лишившейся привычной неизменяемости, стабильности, надежности. Постоянное движение социальной, исторической, бытовой сфер, взаимодействие различных культурных традиций (виной чему становится городское, — свободное, в отличие.

160 от сельского, пространство), приводит к ломке традиционной жанровой системы. Городская среда — средоточие разнополярных культурных локусов, станго-вится плодотворной почвой для формирования и развития новых литературных и культурных феноменов — появляются не только новые формы культурной деятельности (театр, массовая литература, сатира), но и формируется новое отношение к традиционным сферам бытияпроисходит общая секуляризация культуры, обмирщение и изменение облика Руси в целом.

В диалоге культур соединились как письменная (византийская, западноевропейская) гак и устная традиции (фольклор). Взаимопереходность, слияние и противоборство жанров сказались на материале повестей переходного периодаПовести о Савве Грудцыне, Фроле Скобееве, Горе-Злочастии, Истории о некоей купеческой дочери и др. Если повести о Фроле Скобееве и Саве Грудцыне отразили в большей степени влияние переводных западноевропейский романов и новелл, то Повесть о Горе-Злочастии тяготела к духовным и покаянным стихам о пьянстве. Оригинальные русские повести испытали влияние и патериковой традиции — в них отразились черты богородичных чудес (повесть о Фроле Скобееве, повесть о Савве Грудцыне), демонологические мотивы.

Однако общее, что позволяет объединить данные произведения в группу городских повестей — это их генетическая связь с площадной, секуляризованной культурой свободного городского собщества, в котором происходит смешение разнонаправленных тенденций взаимоотрицающих начал, (что отразилось и в метасюжете повестей — борьбе «отцов и детей»). Здесь свободно сочетаются правда и вымысел, следование нормам морали и принятие нового кодекса ренес-сансного поведения (Повести о Фроле Скобееве и Карпе Сутулове), мораль нового времени и следование нормам средневекового общества.

Менталитет городского жителя воспроизводит архетипические формы, ситуации, стереотипы существующего «традиционного» культурного слоя, вырабатывая в тоже время новые ценности, поскольку старые культурные стереотипы оказываются необязательными, неочевидными в новых культурных условиях. Традиционные формы культуры требуют постоянного воспроизведения в среде, утрачивающей абсолютную приверженность догматам средневекового типа сознания. Соответственно этому новый городской жанр, со своей презен-тивной дидактикой, сочетающейся с новыми явлениями возрожденческого начала, представляет собой сложное явление, которое с полным на то основанием можно называть «городской» литературой XVII в.

Демократическая, «площадная» литература не случайно выбирает главным действующим лицом городское пространство. Площадь, городской центр предполагает большую ценностную смешанность и являет собой эпицентр духовной, экономической, политической жизни любого средневекового города. Эта среда породила своего.

161 героя — горожанина (купца, детей гостиных, «ябетника»). Та же тенденция — развития площадной культуры, драматических жанров начнется в России несколько позднее — в начале XVTH в. Век коренного перелома, когда новое еще не выработало достаточно «сильной» поэтической позиции по отношению к «старому», т. е. традиционному, подразумевает поиск и попытки выражения творческого «я» в пропозициях функционирующей старой традиции, выходя на перекресток фольклорных, книжных, традиционных и подвергнутых изгнанию литературных традиций и устоявшихся жанровых форм, которые можно назвать условно «неизменяемыми» .

Жанровые изменения, претерпеваемые бытовой повестью, послужили основанием для рассуждения о формах реализации культурного акта в той или иной историко-социальной обстановке. В зависимости от школ и направлений исследования, повести осмыслялись как «бытовые», морально-дидактические", исследовались на уровне сопоставления кочующих сюжетов мировой литературы, фольклорной традиции и т. д.

В процессе анализа повестей о Савве Грудцыне, Фроле Скобееве, Горе-Злочастии и др. необходимым стало погружение конкретной филологической ситуации в определенный антураж эпохи. Необходимо было связать формирование нового жанра с образованием городской среды, форимируемой в этот период. На фоне гетерогенных источников («повесть и похвала», «слово», «повесть зело чюдна» и т. д.), повесть XVII в. представляет собой разнообразие становящихся жанров («бытовая», «морально-дидактическая»), в переходный период от жанрового разнообразия приходящих к реальному существованию в виде жанра городской повести.

Все исследованное в работе пространство повестей — суть свидетельство изменившегося социума (он стал городским) и секуляризованной личности, в нем функционирующей. Ситуация формирования жанра повести есть отражение процесса секуляризации духовной культуры, целостного процесса оформления городского жанра, совпавшего с процессом секуляризации традиции книжной и жанровой в частности.

Новым этапом формирования городского текста не случайно становится XIX в. — начало эпохи строительства регулярных городов, центральным из которых является Петербург. Создание искусственного города в XIX в., на подготовленной культурной почве послужило расцвету феномена городского, в частности, петербургского текста в русской литературе. В создании петербургского текста (ставшего, в свою очередь, моделью пермского, московского, венециан.

162 ского и пр. текстов в русской литературе468), большую роль сыграл архетип го-родообразовательной модели. Это дуальная модель, подразумевающая наличие свободного пространства за пределами города и замкнутого — внутри. Дуальность распространяется и на город в целом — подобно тому, как городское целое подразделяется на полярные «концы», периферию и центр, площадь, так и городской текст формирует устойчивое представление о городе — граде божием и «блуднице», левиафане, с одной стороны, являясь центром культуры и истории, с другой — мучений и страданий личности. Инфернальное и священное, сакральное и профанное становятся полюсами, обусловливающими культурный контекст города и его текст.

На подготовленную XVII в. почву накладываются новые историко-культурные пласты, приведшие к расцвету русской беллетристики XIX в., жанры которой формируются именно в городской среде — среде, выстраивающей полидиалогические отношения между разными уровнями литературных и персонали-стских отношений. В этом смысле, изучение городских повестей XVII в. может послужить началом исследования развития городского текста русской литературы в целом.

468 См. например: Лотман Ю. М. Символика Петербурга и проблемы семиотики города // Избранные статьи: в 3 т. Т.2. М., 1991. С. 2−21- Абашев В. В. Пермский текст в русской культуре // Русская провинция: миф — текст — реальность. М.- СПб., 2000. С. 299−323- Меднис Н. Е. Венеция в русской литературе. Новосибирск, 1999. 392 с. и др.