Курсовая работа

А. Генис пишет: «Для своей лучшей книги Довлатов использовал самого Пушкина. &# 171;Заповедник» вылеплен по пушкинскому образцу и подобию, хотя это и не бросается в глаза. Умный прячет лист в лесу, человека — в толпе, Пушкина — в Пушкинском заповеднике".Ирония в том, что в заповеднике Пушкина, точнее, в том, во что его превратили (русский парк развлечений, по-другому и не скажешь) нет ничего настоящего, подлинного, т. е. нет самого духа Пушкина. Бесчисленные «пушкины», заполняющие пространство заповедника — его портреты, бюсты, звучащие цитаты и пр. — всего лишь копии, симулякры, за которыми — пустота, но нет самого гения.

Пушкина. Итак, в «Заповеднике» писатель абсурдность окружающей действительности изображает через миф о Пушкине. Этот культурный миф настолько уже «заезжан», что какие-либо смысле в нем уже давно нивелированы: вот, например, все знают, что «Пушкин — солнце русской поэзии», но никто не может объяснить почему (речь, конечно, здесь идет о рядовых обывателях, а не о филологах и литературоведах). Культурный мир о Пушкине Довлатов доводит до предельного абсурда: творчество поэта и писателя Пушкина не читают, а изучают некие артефакты, с ним связанные (вместо читателей, «восторженные» туристы, вместо чтения — экскурсии. В этом, конечно, Довлатов уловил глубокую жизненную иронию (грустную). Такое поверхностное восприятие личности русскогопоэта объясняется тем, что он стал «знаком культуры». Вот, например, забавная сцена из рассказа:" — Нужно как следует подготовиться. Проштудировать методичку.

В жизни Пушкина еще так много неисследованного… Кое-что изменилось с прошлого года… — В жизни Пушкина? — удивился я (повествователь иронизирует) — Извините, — перебила Аврора, — меня туристы ждут. Желаю удачи…"Мы видим, как на территории заповедника экскурсоводы старательно размещают «следы присутствия» Пушкина: его изображения и пр.: «Как хорошо, что Пушкин этого не видит… На каждом шагу я видел изображения Пушкина. Даже возле таинственной кирпичной будочки с надписью „Огнеопасно“. Сходство исчерпывалось бакенбардами. Размеры их варьировались произвольно».Комический эффект на смысловом уровне в разговоре между Алихановым и экскурсоводом Галей возникает из-за того, что они иначе понимают и относятся к Пушкину.

Для нее это — символ культуры, для Алиханова — поэт: «.

— Вы любите Пушкина? — неожиданно спросила она,-Что-то во мне дрогнуло, но я ответил:

Люблю… «Медного всадника», прозу…- А стихи?- Поздние стихи очень люблю.

А ранние?- Ранние тоже люблю, — сдался я.- Тут все живет и дышит Пушкиным, — сказала Галя, — буквально каждая веточка, каждая травинка. Так и ждешь, что он выйдет сейчас из-за поворота… Цилиндр, крылатка, знакомый профиль… Между тем из-за поворота вышел Леня Гурьянов, бывший университетский стукач".Комический приемом завершается этот диалог: повествователь сталкивает глупые и пошлые (в набоковском смысле слова) мечтания Гали и о том, что «вот-вот из-за угла появится Пушкин» с действительностью, где из-за поворота выходит Гурьянов — не самый приятный человек, судя по комментарию Алиханова. Галя задает лишь формальный вопрос о поэзии Пушкина: «Любите ли вы…», но не продолжает беседу о поэзии о творчестве Пушкина, а ударяется в пошлые, обывательские мечтания. Стихи Пушкина, точнее, определенное — верное — высказанное отношение к ним («нравятся») становятся признаком интеллигентности и культурной образованности человека.

Здесь авторская ирония основана на то, что тот «ореол святости», которым окружена личность поэта, не соответствует на самом деле грубой действительности заповедника и примитивности мышления и его работников и тех, так называемых ценителей творчества Пушкина, которые приезжают в Заповедник. Кроме того, откровенного безразличного отношения к творчеству Пушкина. Вот сцена, где герой оговорился, приписав есенинские строки Пушкину, он полагает, что такое невежество приведет в возмещение участников экскурсии: «- Поэт то и дело обращался к няне в стихах. Всем известны такие, например, задушевные строки… Тут я на секунду забылся. И вздрогнул, услышав собственный голос:

Ты еще жива, моя старушка, Жив и я, привет тебе, привет! Пусть струится над твоей избушкой… Я обмер. Сейчас кто-нибудь выкрикнет:"Безумец и невежда! Это же Есенин — «Письмо к матери»…"Я продолжал декламировать, лихорадочно соображая:"Да, товарищи, вы совершенно правы. Конечно же, это Есенин. И действительно — «Письмо к матери». Но как близка, заметьте, интонация Пушкина лирике Сергея Есенина! Как органично реализуются в поэтике Есенина…" И так далее. Я продолжал декламировать.

Где-то в конце угрожающе сиял финский нож… «Тра-та-тита-там в кабацкой драке, тра-та-там под сердце финский нож…» В сантиметре от этого грозно поблескивающего лезвия мне удалось затормозить. В наступившей тишине я ждал бури. Все молчали. Лица были взволнованны и строги. Лишь один пожилой турист со значением выговорил: — Да, были люди…".Таким образом, в «Заповеднике» автор высмеивает стереотипное отношение невежественного народа к Пушкину как к «солнцу русской поэзии»: любой должен обязательно любить творчество Пушкина (при этом, совершенно в нем не разбираясь и не зная его):"Моя работа начиналась с девяти утра. Мы сидели в бюро, ожидая клиентов.

Разговоры велись о Пушкине и о туристах. Чаще о туристах. Об их вопиющем невежестве."Представляете, он меня спрашивает, кто такой Борис Годунов?.."Лично я в подобных ситуациях не испытывал раздражения. Вернее, испытывал, но подавлял. Туристы приехали отдыхать.

Местком навязал им дешевые путевки. К поэзии эти люди, в общем-то, равнодушны. Пушкин для них — это символ культуры. Им важно ощущение — я здесь был.

Необходимо поставить галочку в сознании. Расписаться в книге духовности… Моя обязанность — доставить им эту радость, не слишком утомляя. Получив семь шестьдесят и трогательную запись в книге отзывов: «Мы увидели живого Пушкина, благодаря экскурсоводу такому-то и его скромным знаниям…"Алиханов понимал, что настоящий Пушкин, в смысле Пушкин-поэт, не имеет никакого отношения ни к Заповеднику, ни к тому, что в нем происходит. Автор использует такие комические приемы, как обытовление (разговоры о высоком — о поэзии и искусстве — низводятся до примитивных «нравится — не нравится») и использование пародийной, снижающей модальности. В «Компромиссе» Довлатов-повествовательсоздает комический эффект, тонко балансируя на грани цинизма и суровой правды (но довлатовский цинизм органичен: это отдушина, без которой герой Довлатова задохнулся бы вакуумной атмосфере «советчины»). В основе большинства приемов, которые использует Довлатов для создания комического эффекта на уровне повествования и содержания, лежит принцип смешение высокого и низкого, веселого и печального. В сборнике «Компромисс» писатель использует такой прием, сопоставляя мир официальный, правильный («мертвый») и реальную действительность, которая не починается никаким правилам и не может быть без неурядиц и несоответствий: в «Компромиссе № 2» редактор требует от журналиста «правильного» (и единственно верного) списка участников конференции, в то время как журналисту, очевидно, что такого просто быть не может. Еще один комический прием, который можно выделить в сборниках, — афористичность мышления персонажей и остроумные (и даже едкие) высказывания, с помощью которых персонаж желает выделиться среди прочих, хочет привлечь к себе внимание. На уровне повествования комический эффект создается с помощью непонимания или недопонимания персонажей.

&# 171;В эстонском букваре" представитель ЦК посчитал, что эстонцев сравнивают со зверьми, женщина-экскурсовод, встретившая Алиханова в Михайловском, ошибочно принимает его благодарность за попытку флирта. Причина нарушенной коммуникации между персонажами, или причина непонимания в том, что или видят, то, что хотят видеть, или же проецируют свои проблемы и подсознательные убеждения на другого. Выводы по 2-ой главе.

Для русских литераторов сатира всегда была самым излюбленным и действенным «инструментом» с общественной несправедливостью, с государственным произволом, с человеческими пороками. В этом смысле Довлатов, несомненно, является продолжателем традиции русской сатирической прозы, идет вслед за М. Е. Салтыковым-Щедриным, А.

П. Чеховым, Ильфом и Петровым, Зощенко, Ерофеевым. Но Довлатов, в отличие от своих предшественников, никогда не ставил перед собой нравственных задач. Довлатовская проза лишена заунывных философских, нравственных и воспитательных пассажей. Довлатов — не морализатор, не философ, он просто фиксирует события — полу-автобиографические, полу-вымышленные — на бумаге. Поэтому про Довлатова точнее будет сказать, что он был талантливым рассказчиком (писатель — все-таки не в полной мере выражает его отношение к слову: ведь в слове «рассказывать» акцент делается на процесс говорения. Стиль Довлатова тяготел к разговорному, непринужденному повествованию. В конце концов, Довлатов сам себя называл только лишь рассказчиком, не писателем.

В «Заповеднике» писатель воссоздает сатирическую действительность через миф о Пушкине, доводя его до предельного абсурдизма: «служители» культа Пушкина (читай: работники заповедника) относятся к гению как к набору артефактов из прошлого, совершенно игнорируя его творчество, поэзию, которая, как и любое искусство, вневременно, не определяется хроникальными понятиями — вчера, сегодня, завтра… Этот сатириеский прием является сюжетообразующим. Кроме этого, Довлатов, применяет такие комические приемы, как обытовление (разговоры о высоком — о поэзии и искусстве — низводятся до примитивных «нравится — не нравится») и использование пародийной, снижающей модальности. В сборнике «Компромисс» сатирические эффекты и приемы связаны сбалансированием повествователя на грани цинизма и суровой правды. Самый характерный прием для Довлатова, создающий комический эффект на содержательном и повествовательном уровне, заключается в смешении высокого и низкого, веселого и печального. Именно таким с помощью такого приема Довлатовсопоставляетмир «официальщины», «канцелярщины» и истинную действительность, живой мир, который живет и действует всегда вопреки всем правилам, нормами благодаря неурядицам и несоответствиям.

ЗАКЛЮЧЕНИЕ

С. Кьеркегор, датский философ, родоначальник экзистенциалистских теорий в философии, считал, что человек всегда несчастлив, потому что у него нет возможности стать самим собой, но только благодаря смеху он примиряется с болью и отчаянием, которыми наполнена его жизнь (жизнь каждого человека).

Жизнь — это трагедия. И лишь с помощью юмористического/иронического отношения к ней человек может вынести все ее невзгоды. Довлатова можно назвать последователем экзистенциального (в философском смысле этого термина) отношения к жизни: печальные по своей сути истории у него всегда звучат весело и юмористично. Очевидно, что Довлатов до сих пор любим публикой именно благодаря своему искусному умению «резать по живому» (рассказывать о проблемах насущных), но так, чтобы не чувствовалось отупляющей и убивающей боли: такой иронической (и порой саркастической) риторикой Довлатов наоборот воодушевляет на то, чтобы «примерить» на себя все то, что высмеивает — прямо или в подтексте — автор.

Происходит это именно потому, что проза Довлатова лишена какой бы то ни было назидательности или попытки перевоспитать читателя. Рассказчик Довлатов просто делится свой историей, а читатель уже сам решает, как ему быть. Художественная мысль Довлатова, обоснованная жизненным опытом, лаконична, но благородна: рассказать, как порой странно живут люди — то печально смеясь, то смешно печалясь. Сатирическое начало проза Довлатова берет как в содержательном аспекте (Довлатов рассказывает о жизненных парадоксах и абсурде, которыми преисполнена действительность), так и на уровне повествования — в виде языковых и повествовательных приемов, когда писатель сталкивает в границах одного предложения/абзаца противоположные вещи/явления (как в случае с экскурсоводом Галей, которая грезит о появлении Пушкина, на деле же оказывается, что в жизни из-за угла может появиться только какой-нибудь пошляк и мерзавец). Сегодня проза Довлатова и личность самого писателя популярны как никогда (достаточно вспомнить, например, недавнюю премьеру фильма Ал. Германа-младшего «Довлатов»). Сергей Довлатов говорил, что похожим ему быть хочется только на Чехова. Что ж, оставаясь самим собой, больше, чем кто-нибудь другой из его литературного поколения, он похож сегодня на русского классика. Список использованной литературы.

Арьев А. Ю. Послесловие к повести С. Довлатова «Заповедник». — СПб.:Азбука-классика, 2010. — 322 С. Аристотель.

Поэтика. М.: Рипол-Классик, 2017. — 224 С. Бахтин М. М. Творчество Франсуа Рабле и народная культура средневековья и Ренессанса, М.: Эксмо, 2015. — 640 С. Вайль П.

Л. Без Довлатова // Звезда. 1994. № 3. Генис А.

Довлатов и окрестности. Филологический роман. М.: АСТ-CORPUS, 2016 — 304 С. Довлатов С. Д. Заповедник, М.: Азбука, 2015. — 160 С. Довлатов С.

Д. Зона (Записки надзирателя), М.: Азбука, 2015. — 224 С. Довлатов С. Д.

Ремесло, М.: Азбука, 2014. — 352 С. Довлатов С. Д.

Соло на ундервуде, М.: Азбука, 2016. — 256 С. О литературе и искусстве. М., 1952. — 412 С.

Сухих И. Н. Сергей Довлатов: время, место, судьба. — СПб.: РИЦ «Культ-информ-пресс», 1996. — 375 С. Интернет-ресурсы.

https://esquire.ru/rules/7882-dovlatov/.

http://www.sergeydovlatov.ru/?cnt=6Бродский И. О Сереже Довлатове. — Журнал «Звезда», № 2, 1992.

http://sergeidovlatov.com/books/brodsky.htmlГенис А. А. На уровне простоты // Малоизвестный Довлатов: Сборник. — СПб., 1997.

http://dovlatov.newmail.ru/books/genis.html.