Политические идеи эпохи постмодерна: ориентация на принципиальное разнообразие исследовательских перспектив

Преодолению этноцентризма в сравнительных исследованиях во многом способствовала также эволюция теории модернизации во второй половине XX в. Если первые теоретики модернизации утверждали, что западная цивилизация универсальна и годится для всех народов (В. С. Нейпол), и обосновывали представления о том, что модернизация и экономическое развитие способствуют укреплению однородности различных обществ и порождают общую современную культуру, близкую той, что существует на Западе, то сегодня такие упрощенные представления развенчаны.

Пионеры модернизации всерьез рассчитывали на то, что переход от традиционного общества к современному в странах «догоняющего развития» будет происходить по западным образцам, предписанным политическими реформами. Именно западная политическая культура и политические институты конституционной демократии выступали эталоном в сравнительных исследованиях стран «догоняющего развития» .

Однако в модернизирующихся обществах традиционные культурные ценности и задачи политической модернизации приходили в состояние резкой конфронтации, возникал ценностный конфликт, который зачастую приводил к гражданской войне. В Алжире, Египте, Судане, Тунисе, Пакистане в ответ на разрушение традиционного уклада и вторжение западных ценностей в процессе модернизации общество раскололось и самозащитная ответная реакция ислама привела к пересмотру всей модели общественной организации^[1].

Современные сравнительные исследования в сфере модернизации свидетельствуют: в тех случаях, когда политические действия не санкционированны культурой, не воспринимаются в ней как «свои», они могут спровоцировать в обществе мощное массовое движение протеста, стремление уничтожить, смести с лица земли неприятные политические инновации, вернуться к традиционным политическим устоям. А. С. Ахиезер усматривает в этом проявление древнего эмоционального механизма ликвидации обществом собственными усилиями всех дезорганизующих новшеств: богатство культуры включает в себя основу для массового возмущения против неоправданных новаций^[2].

Не так давно были опубликованы результаты исследований экспедиции Санкт-Петербургского университета, работавшей в Восточной Африке, в малийской глубинке в конце XX в. Ученые пришли к выводу, что отказ от национальных традиций и переход к западной модели демократии через внедрение «многопартийности» в условиях традиционного общества неизменно приводил африканское общество к созданию местных этноплеменных «партий», а свобода волеизъявления вырождалась в откровенный этносепаратизм, нередко ведущий к кровавым этническим и конфессиональным войнам. Выборы, организованные на западный манер, сплошь и рядом приобретали карикатурный характер псевдополитического фарса^[3].

Ответом на эти жесткие эксперименты с традиционными культурами стал всплеск этносепаратизма и религиозного фундаментализма. Культурная агрессия Запада, пытавшегося искоренить традиции в странах Востока, породила мощный процесс девестернизации. Мир заговорил о «реисламизации» Нижнего Востока, «индуизации» Индии, «возврате в Азию» Японии. В исламской, конфуцианской, японской, буддийской, индуистской культурах почти не находят поддержки основополагающие западные идеи индивидуализма, свободы, отделения церкви от государства, равенства, прав человека, либерализма. Пропаганда этих идей вызывает враждебную реакцию против «империализма прав человека» и приводит к укреплению исконных ценностей родной культуры. Проведенное в 90-е годы XX в. западными учеными сравнительное исследование значимости 100 ценностных установок в различных странах показало, что «ценности, имеющие первостепенную важность на Западе, гораздо менее важны в остальном мире»^[4].

Одним из первых привлек внимание западных исследователей к необходимости переоценки основных постулатов модернизации Ш. Айзенштадт^[5]. Это было сделано весьма своевременно, поскольку в конце XX в. стало очевидно: многие новые современные государства Юго-Восточной Азии — Китай, Гонконг, Тайвань, Сингапур — начали развиваться не по пути европейских национальных государств, а избрали путь реинтерпретации национальной традиции в процессе модернизации. В большинстве стран АзиатскоТихоокеанского региона был принят официальный курс на «строительство эпохи культуры» как феномена современной цивилизации. Теория модернизации столкнулась с интересным парадоксом: чем более открытыми миру становились «азиатские драконы», тем большую роль в их политической культуре начинали играть традиционные конфуцианско-буддийские ценности.

Успешная практика модернизации с опорой на реинтерпретацию национальных традиций в странах АзиатскоТихоокеанского региона способствовала радикальному пересмотру основ самой модернизационной теории. С. Хантингтон был одним из первых западных исследователей, отметивших преимущества традиционализма в сфере модернизации: «Не только современные общества включают в себя многие традиционные элементы, но и традиционные общества, в свою очередь, нередко обладают такими чертами, которые обычно считаются современными. Традицию необходимо изучать. Кроме того, модернизация способна усиливать традицию»^[6].

Постепенно основной проблемой теории неомодернизации стал поиск новых факторов, обеспечивающих динамику конструктивных политических действий в модернизационных процессах, что потребовало дальнейшего пересмотра теории. На смену дискредитировавшей себя концепции форсированной модернизации пришли положения о защите, сохранении, возрождении и поддержке социокультурного разнообразия, о плюрализме укладов и образов жизни, об обеспечении им свободы существования и развития.

Это серьезно повлияло на направление и характер сравнительных исследований. Как иронично заметили М. Доган и Д. Пеласси, компаративистам не нужно больше проводить полевых исследований, чтобы определить, как далеко местное население, например, в Турции, продвинулось по прямому пути вестернизации^[7]. Современная концепция неомодернизации включает в себя наряду с идеей светской организации социальной жизни признание значимости религии и мифологии в духовной сфере, уважение к харизме традиционного лидерства, почитание авторитетов «старейшин» в политике, использование идеи коллективистской сплоченности общества. Полностью реабилитированы также традиционные ценности родства, семьи, факторы значимости групповой идентификации и солидарности. Именно эти факторы все чаще становятся критериями сравнительного анализа в модернизирующихся обществах.

Это позволило А. С. Ахиезеру сформулировать курс неомодернизации в виде разрешения творческого парадокса: «Задача заключается в том, чтобы пройти между Сциллой консервативного традиционализма, грозящего застоем, неспособного удовлетворить растущие потребности и тем вызывающего дискомфортное состояние, и Харибдой утопического абстрактного либерализма, который несет возможность того же состояния, но совершенно по иной причине, т. е. в результате попыток изменить ситуацию, придать ей динамичный характер, резко порвать с массовыми ценностями»^[8].

Унифицированные представления о модели политического действия в процессе модернизации сменились сегодня многофакторным подходом: стало очевидно, что темпы, ритм и последствия модернизационных преобразований в разных странах зависят от традиций политической культуры, особенностей менталитета и образа жизни. Не случайно известный немецкий конфликтолог Р. Дарендорф предостерегает современных реформаторов от «кавалерийской атаки» и «шоковой терапии»: политические действия модернизаторов должны быть рассчитаны на последовательные преобразования глубинных пластов жизни, отношений и ценностей в гражданском обществе. Если для осуществления конституционной реформы может быть достаточно шести месяцев, то для экономических преобразований может не хватить нескольких десятилетий, а культурная трансформация должна быть рассчитана на несколько поколений^[9].

Достаточно экстравагантный образ «квадратного колеса» для объяснения модели модернизационных действий предложил Н. Вернек Содре. Он полагает, что политическое действие в процессе модернизации должно напоминать колесо, которое со скрипом переваливает через ребро между гранями, заметно приподнимаясь, а затем замирает на новой грани — и здесь начинается период бурного развития, весьма неравномерного и однобокого, требующего колоссальных усилий и исчерпывающего наличные ресурсы, после чего снова наступает период «застоя» и стагнации.

Если раньше модернизация интерпретировалась как решение, принятое образованной элитой и навязанное сопротивляющемуся населению, которое цеплялось за традиционные ценности и уклад жизни, то сегодня речь идет о том, чтобы избежать наивного политического волюнтаризма в процессе политических преобразований. Практика реформ показала: не все желаемое достижимо и зависит от простой политической воли. Нельзя также рассчитывать на эффективность модернизации, исходя исключительно из показателей экономического роста: гораздо важнее для стабилизации общественного развития сформировать новые ценности сообщества, которые не противоречили бы старым традиционным устоям, а развивали их в новом направлении.

При всем разнообразии моделей неомодернизации большинство из них сегодня направлено на поиски стабилизирующих факторов, которые способствуют сохранению цивилизационной идентичности, развитию и укреплению традиций в условиях глобализации. Такой подход, в свою очередь, оказывает существенное влияние на методологию и направление современных компаративных политических исследований. Большинство современных компаративистов признают, что политическая культура является ключевым элементом постижения политической жизни в страновом и временном разрезе^[10]. Поэтому современные сравнительные политические исследования сегодня направлены на выявление особенностей культурных различий в условиях глобализации, в которых компаративисты видят стержень сравнительного анализа в современном глобализирующемся мире.

В рамках этого подхода культурная глобализация, по сути дела, является продолжением, хотя и в более сильной и глубокой форме, незримого вызова, который бросает модернизация. В ходе исследований обнаружилось, что на культурном фоне можно наблюдать серьезные вызовы со стороны плюрализма — ломаются традиции, считавшиеся незыблемыми, обнаруживается, что в области веры, ценностей и образа жизни существует достаточно широкая возможность выбора^[11]. Вполне обоснованным представляется вывод о том, что растущий национализм и глобальные различия усиливают культурный плюрализм и раздробленность современного мира^[12].

Значительное влияние на развитие современных сравнительных политических исследований оказали также институционализм и неоинституционализм. Напомним, что институциональный подход в политической науке получил широкое признание со времен М. Вебера, который видел в институтах формы общественного объединения, где поведение индивидов упорядочено (в целях и средствах) принятыми установлениями, законами и нормами. Позднее Т. Парсонс определил социально-политические институты как комплексы более или менее устойчивых социальных ролей.

В рамках институционального подхода исследуются причины и особенности функционирования и развития политических институтов. При этом изучение институтов опирается на описательно-индуктивный метод, т. е. строится на основе наблюдения повторяющихся фактов, что ведет к «гипефактуальности» — приоритетному значению фактов в научном исследовании. Одновременно институционалисты используют формально-легальный подход, нацеленный на изучение легальных правил и процедур — сферы публичного права — как основы функционирования институтов. Основной акцент при этом делается на изучении конституций и законов.

Представители институционализма в современной политической системе выделяют такие важнейшие структуры, как институт президентства, правительство, парламент, систему разделения властей, конституцию, партии, государственную службу, систему права. Соответственно, сравнительный анализ строится на основе сопоставления аналогичных институтов в разных странах мира^[13]. Изучение сложившихся институционализированных форм политической жизни действительно важно, поскольку политические институты, в отличие от текущих политических процессов, достаточно устойчивы и стабильны. Использование институционального подхода в сравнительных исследованиях привлекает ученых простотой и доступностью методологии: политические институты достаточно легко изучать, поскольку они существуют легально на основе известных законов, правил и норм.

Однако критики этого подхода напоминают: увлечение институционализмом в первой половине XX в. привело к тому, что в политической теории долгое время господствовало ложное убеждение: заимствование институтов демократии, хорошо зарекомендовавших себя в странах Запада, способно сыграть решающую роль и ускорить процесс модернизации в странах «догоняющего развития». Как замечает И. Валлерстайн, институционализированное обществоведение сегодня справедливо обвиняется в создании ошибочного образа социальной реальности из-за неверного осмысления, грубого преувеличения роли Запада в эпоху модернити^[14]. Более 40 стран Африки буквально скопировали, «переписали» Конституцию США, но на практике это ни на йоту не приблизило их к идеалам демократического общества. Оказалось, что сами по себе политические институты мертвы без живой человеческой активности, высокой политической культуры людей. Институты — это застывший «каркас» политической системы, но вдохнуть жизнь в эти мертвые формы может только сам человек. Не случайно в классических работах М. Вебера институциональный анализ всегда дополнялся глубокими социокультурными изысканиями.

Критика институционализма способствовала развитию нового течения в рамках этого подхода, который получил название неоинституционализма. Первоначально сторонники нового направления (Дж. Марч, Дж. Ольстен) всерьез претендовали на то, чтобы принципиально изменить методологию исследования государства и других политических институтов, обвиняя классический институционализм в редукционизме и утилитаризме — стремлении упрощенно трактовать политические институты и политическую жизнь. Неоинституционалисты стремились сделать акцент на том, что институты играют более автономную роль в современном обществе, поэтому их следует рассматривать «как политических акторов в своем собственном праве». Они призывали также шире использовать бихевиористские модели в институциональном анализе.

Однако современные исследователи справедливо подчеркивают, что новизна идей неоинституционалистов была весьма относительной: по существу, исследование институтов — это не столько теория или метод, сколько тема^[15]. Констатируя утрату некоторых функций политической системой, большинство ученых все же признает, что сохраняется фиксация на политической системе как эксклюзивном центре политики^[16].

Огромное влияние на развитие сравнительных исследований в середине XX в. оказал бихевиоризм, или поведенческий подход, стремившийся сделать более строгими и точными сравнительные исследования, опираясь на количественные методы, квантификацию и измерение политических процессов и явлений. Бихевиористы (Г. Лассуэлл, Д. Истон, П. Лазарсфельд) широко пропагандировали методики конкретной социологии — изучение статистических материалов, анкетирование, наблюдение, лабораторные эксперименты, стремясь строго упорядочить сравнительный анализ. Американский политолог Д. Истон систематизировал основные идеи бихевиоризма, предложив восемь основных принципов бихевиоральной методологии. Применительно к сравнительной политологии они могут быть сведены к следующему.

• 1. Закономерности. Объектом сравнительного исследования должны быть не столько сами политические институты и формальные моменты политического управления, сколько действия людей, направленные на достижение политических целей. В политическом поведении людей компаративисты должны выявлять элементы повторяемости, поддающиеся обобщению и систематизации в рамках теории поведения, что имеет объяснительную и прогностическую ценность.
• 2. Верификация (проверка на практике). Достоверность обобщений в процессе сравнительного анализа должна быть проверена путем наблюдения за соответствующим политическим поведением.
• 3. Методика. Способы получения и интерпретации данных не могут приниматься на веру, а должны исполь-

зоваться в качестве гипотетических — их следует критически изучать, уточнять и отбирать, чтобы в итоге прийти к строгим методам наблюдения, фиксирования и анализа в процессе сравнительного анализа.

• 4. Количественные методы. Использование количественных методов в сравнительных исследованиях не должно быть самоцелью: их следует применять лишь там, где это может дать практический эффект.
• 5. Ценности. Моральная оценка и эмпирическое объяснение связаны с двумя различными типами суждений, которые в интересах науки должны аналитически разделяться. Однако исследователь политического поведения вправе высказывать суждения обоего рода вместе или порознь при условии, что он не принимает одно за другое.
• 6. Систематичность. Сравнительные исследования должны быть систематичными, т. е. теоретическое и эмпирическое следует рассматривать как взаимосвязанные части конкретного и упорядоченного знания.
• 7. Ориентация на «чистую науку» .
• 8. Интеграция. Поскольку политика связана с различными сторонами человеческой деятельности, недопустимо игнорировать в сравнительных исследованиях выводы других общественных наук: это должно способствовать интеграции сравнительной политологии с философией, социологией и психологией.

Количественные методы показали достаточно высокую эффективность при сравнении политических институтов и процессов, которые поддаются математической обработке данных: подсчет голосов избирателей, явки на выборах, числа сторонников политических партий и проч. Однако при сравнении социокультурных феноменов, имеющих ценностную природу (традиции, обычаи, менталитет, идеалы) их использование весьма ограничено. Как отмечает Г. В. Голосов, в силу своей природы бихевиоризм уделял повышенное внимание поддающимся количественному анализу аспектам политики (выборам, общественному мнению и т. д.), в то время как все остальные политические феномены исчезли из поля его зрения. К тому же жесткая ориентация на решение конкретных задач не позволила выработать теоретическое видение политики в целом^[17].

Кроме того, использование количественных показателей привело к значительным манипуляциям в сравнительных исследованиях политических процессов. Широко известны следующие «мягкие» манипуляционные приемы:

• — вокспопули: «глас народа» — глас Божий;
• — канонизация фокус-группы: освещение мнений участников специально созданной фокус-группы;
• — канонизация соцопроса: ссылка на «правильно» проведенный социологический опрос;
• — пластиковый эксперт (говорящая голова): публикация авторитетного мнения влиятельного политика;
• — наш человек в толпе: интервью со «случайными» прохожими на улице;
• — искусственный спутник: любая знаменитость в фокусе исследуемых проблем^[18].

Все это позволило И. Валлерстайну критически оценить увлечение количественными эмпирическими исследованиями и так называемой «чистой наукой». Он не без сарказма заметил: «Обществоведение должно признать, что наука не беспристрастна и не может таковой быть, поскольку ученые — это члены общества, и они не свободны от него ни физически, не интеллектуально. Обществоведение должно признать, что эмпиризм не может быть чистым, ибо он всегда предполагает некоторую априорность»^[19].

Наконец, необходимо рассмотреть также вклад в компаративистику теоретиков постмодернизма. Известно, что постмодернизм во многом стал реакцией интеллектуалов на идеологию Просвещения, поэтому его часто называют идеологией постпросвещения. На смену классическому типу рациональности с ее всеупорядочивающим детерминизмом, преклонением перед Разумом приходит постмодернистская раскованность, радикальная гетерогенность, непрерывная дифференциация, отрицание всякой упорядоченности и определенности формы.

Немецкий философ М. Мюллер называет конкретную дату рождения постмодернизма как массового интеллектуального течения — 1968 г., год массовых студенческих выступлений. По его мнению, в основе происшедшего лежало то, что можно было бы назвать «утратой смысла». Если в обществе исчезает «смысл», возникают благоприятные условия для появления нигилизма, анархии, уничтожения любых обязательств и обязанностей перед обществом, отрицание всех и всяческих норм. Этот мятеж, выросший из смысловой пустоты, был мятежом «анархического освобождения, с одной стороны, и революционного изменения мира, несущего новые социальные обязательства, — с другой»^[20].

Постмодернисты подвергли критике основные объясняющие парадигмы и концепции, наработанные наукой за предшествующие столетия. Возникло, говоря словами французского философа Ж. Ф. Лиотара, тотальное недоверие к «метанарративам»^[21], обосновывающим устойчивую целостность реального мира. Вообще идея целостности, единства была изгнана постмодернистами из научной методологии как несостоятельная. Ее место занял форсированный плюрализм. Каждый процесс, каждый предмет материального мира стал рассматриваться не в качестве целостной самости, а как множество не сводимых друг к другу линий или изменений. Это существенно изменило методологию сравнительных исследований.

Идея научной универсальности была признана безнадежно устаревшей, ее место заняла установка на принципиальное разнообразие познавательных перспектив. Постмодернисты отвергли высокие стандарты научного знания, научные авторитеты, необходимость верификации и доказательности выдвигаемых аргументов. Непрофессионалы были уравнены с профессионалами в их способности изучать и объяснять мир. Как остроумно заметил французский философ М. Фуко, постмодернизм объявил «право на восстание против разума» .

Произошла радикальная инверсия в научной картине мира: на первый план вышли микроуровень, микропроцессы, центробежные тенденции, локализация, фрагментация, индивидуализация. Мир рассыпался на тысячу осколков, и постмодернисты объявили это состояние естественным. В сравнительных исследованиях все возможные критерии компаративного анализа тем самым были уравнены между собой по значимости. Идея асинхронных компаративных исследований в разных временных границах была признана весьма креативной и стала широко использоваться. В сравнительный анализ стали вводить разнонаправленные оси координат, на одних из которых располагались институты, на других — ценности и моральные нормы.

Польский философ З. Бауман подчеркивает: «Для наших дней наиболее характерна внезапная популярность множественного числа — частота, с которой теперь в этом числе появляются существительные, некогда выступавшие только в единственном… Сегодня мы живем проектами, а не проектом… Постмодернизм и есть, в сущности, закат проекта — такого Суперпроекта, который не признает множественного числа»^[22]. Самым эффективным способом познания была признана игра: она повышает чувствительность человека к различиям, прививает терпимость, размывает грань между естественным и искусственным.

В политической философии произошел решительный разрыв со всеми прежними нормами и традициями. Постмодернизм объявил, что на место единой политической истории приходит становление как самодостаточный процесс. Реальны только фрагменты, события политической истории, но единого политического процесса как чего-то непрерывного, единого, целостного нет. Для становления настоящего значение прошлого невелико, оно всего лишь прошлое настоящего. Временные горизонты политической истории растворяются в настоящем и сливаются с ним.

М. Мюллер называет политической историей «такую взаимосвязь действий, которая ведет к возникновению созданного мира, соответствующего ограниченной во времени группе людей». При таком подходе, подчеркивает он, существуют именно истории эпохально и континентально различных группировок и их миров. Однако не существует политической истории и смысла «в единственном числе», самих по себе, истории одного мира, а значит, и истории человечества^[23].

Если прежние познавательные парадигмы были построены по принципу «древа познания», в них четко различались направление эволюции, иерархия, структура, целостность, то постмодернистская парадигма приобрела характер «ризомы». Этот термин был заимствован теоретиками постмодернизма из ботаники, где ризома — способ жизнедеятельности многолетних растений типа ириса. Ризома не имеет единого корня, это множество беспорядочно переплетенных побегов, которые развиваются во всех направлениях. Другими словами, это ползущий сорняк, который стелется по земле, переваливая через все препятствия, пробиваясь сквозь асфальт, приживаясь между камнями.

Поскольку, с точки зрения постмодернистов, политический процесс состоит из трещин, разломов, провалов и пустот человеческого бытия, компаративист должен двигаться интуитивно, как ризома по пересеченной местности, где нет никаких четких ориентиров. Французский философ Ж. Делез убежден в том, что такой подход позволяет нам непрерывно умножать грани исследуемой реальности. Политический процесс становится полицентричным, он ломается, рвется, течет несколькими разнородными потоками, и будущее эти потоков неопределенно.

Несомненно, неопределенность, снятие всех и всяческих границ — ключевая характеристика постмодернистской парадигмы компаративного анализа. Ее изъяны очевидны: излишний негативизм, деконструктивизм, хаотический плюрализм, релятивизм.

Труднее выявить достоинства этой парадигмы, но они все-таки есть: отстаивание ценности разнообразия мира, расширение кругозора исследователя, учет особенностей его индивидуального развития, вплоть до самоидентичности.

Бауман видит особое значение постмодернистской парадигмы в том, что она лишает философа самонадеянной уверенности в благополучном политическом финале, в разумности политической эволюции. Постмодернизм избавляет от благодушия, он дарит исследователю те «роковые сомнения», которые являются предпосылкой для всякой творческой интерпретации политики. У постмодерниста «есть предпосылка для утверждений, что та история, в которой современная цивилизация чувствовала себя в своей стихии, по сути, пришла к концу…»^[24].

Следовательно, политика — не существующее настоящее, не ступени прогрессивного развития человечества, а зона риска. И пути научно-технического прогресса весьма неоднозначны: они отмечены появлением атомной бомбы, трагедией Хиросимы и Чернобыля. По остроумному замечанию 3. Баумана, постмодернизм «грубо выбрасывает нас из сладкого сна» и мгновенно отрезвляет. Постмодернистские откровения заставляют заново переписывать историю современной гуманитаристики, но на этот раз «как историю ошибок и искажений» .

Главное в постмодернистской парадигме сравнительного анализа все-таки не отказ от центральных философских категорий, а освобождение от навыков мышления, связанных с использованием этих категорий. Сравнительный анализ политических феноменов становится не «сферой принципиальной координации» (Т. Парсонс), а «совокупностью шансов» (3. Бауман) — шансов, явно не вполне определившихся и никогда до конца не детерминированных. Перефразируя Г. Зиммеля, можно сказать, что в постмодернистской парадигме сравнительный анализ складывается из моментальных снимков, моментов движения, сопоставления отдельных процессов, отдельных факторов.

Постмодернизм вернул в сравнительный анализ вопрос о качественной весомости отдельных политических событий и фактов, не вписывающихся в целостные концепции, — вопрос, давно закрытый позитивистской философией. Он напомнил, что не существует однозначной корреляции между частотой появления и значимостью определенных событий в политике: только будущие поколения способны это оценить. Статистика и социологические выборки не могут в полной мере служить основой для сравнительного анализа, поскольку они не схватывают размаха политических событий и совершенно беспомощны в отношении динамики их саморазвития.

Наконец, постмодернизм по-новому поставил вопрос о призвании компаративиста: «улавливать то, что выскальзывает из рук, либо до чего руки не доходят или чего не хотят трогать»^[25]. В компаративистике появилась неординарная задача: исследовать и сравнить все появлявшиеся в прошлом альтернативные шансы и возможности, рассматривая их как равноправные.

Достойны уважения постмодернистские призывы: «разоблачать ложь обещаний успокоительной уверенности и навсегда устроенного порядка», «высмеивать чванство продавцов единственного патентованного смысла, похваляющихся так, словно они побывали во дворце абсолютной истины и вкусили со стола конечной мудрости», «бить тревогу, а не усыплять; но при этом укрощать страсти вместо того, чтобы их подстрекать»^[26].

Действительно, постмодернистская парадигма сравнительной политологии не дает алгоритмических рецептов, но она учит компаративистов творить на перепутье, в горизонте вечно открытой политической истории, ключевой характеристикой которой стала стратегическая нестабильность.

Таким образом, современная сравнительная политология имеет глубокие исторические и теоретико-методологические корни в целом спектре гуманитарных наук — философии, антропологии, истории, социологии, психологии. Она сформировалась как междисциплинарное направление исследований, впитавшее в себя достижения обществознания за более чем тысячелетнюю историю своего развития.

• [1] См.: Кини, А. Г. Динамика социально-политического действия в традиционном обществе (ислам) / А. Г. Кини.- М.: Магистр, 1996. — С. 40.
• [2] См.: Ахиезер, А. С. Массовые ценности и проблема реформ / А. С. Ахиезер // Модернизация в России и конфликт ценностей. — М.: ИФ РАН, 1994. -С. 212.
• [3] См.: Андреев, И. Россия и Африка: что впереди? / И. Андреев // Москва. — 1999. — № 8. — С. 134−135.
• [4] New York Times. — 1990. — Dec. 25. — P. 41.
• [5] См.: Eisenstadt, Sh. Development, Modernization and dynamics of Civilisations / Sh. Eisenstadt. -Englewood Cliffs, 1983. — P. 217.
• [6] Huntington, S. The Change to Change: modernization, development and politics / S. Huntington // Comparative Modernization. — N. Y.: Free Press, 1976. -P. 121.
• [7] См.: Доган, M. Указ. соч. — C. 23.
• [8] Ахиезер А. С. Указ. соч. — С. 214.
• [9] См.: Dahrendorf, R. Reflections on the Revolution in Europe / R. Dahrendorf. — L.: Chatto & Windus, 1990. — P. 21.
• [10] См.: Алмонд, Г. Сравнительная политология сегодня. Мировой обзор / Г. Алмонд [и др.]. — М., 2002. — С. 94.
• [11] См.: Многоликая глобализация. Культурное разнообразие в современном мире / под ред. П. Л. Бергера и С. П. Хантингтона. — М., 2004. — С. 24.
• [12] См.: Хелд, Д. Глобальные трансформации / Д. Хелд [и др.] - М., 2004. — С. 536 .
• [13] См: Эндрейн, Ч. Сравнительный анализ политических систем /.

  .

  Ч. Эндрейн. — М., 2000.

• [14] См.: Валлерстайн, И. Указ. соч. — С. 239.
• [15] См.: Алексеева, Т. А. Современные политические теории / Т. А. Алексеева. — М., 2000. — С. 114.
• [16] См.: Бек, У. Общество риска на пути к другому модерну / У. Бек. — М., 2000. — С. 284.
• [17] См.: Голосов, Г. В. Сравнительная политология / Г. В. Голосов. — СПб., 2001. -С. 16.
• [18] См.: Миронов, А. С. Раздувай и властвуй / А. С. Миронов. — М., 2001. — С. 40−47.
• [19] Валлерстайн, И. Указ. соч. — С. 210.
• [20] Мюллер, М. Смысловые толкования истории / М. Мюллер // История философии. Антология. — М.: Аспект-Пресс, 1994. — С. 274−275.
• [21] Метанарративы — базовые повествовательные идеи, объяснительные схемы, лежащие в основе научной картины мира.
• [22] Бауман, 3. Спор о постмодернизме / 3. Бауман // Социологический журнал. — 1994. — № 4. — С. 73.
• [23] Мюллер, М. Указ. соч. — С. 279−281.
• [24] Бауман, З. Указ. соч. — С. 74.
• [25] Бауман, З. Указ. соч. — С. 79.
• [26] Там же.